А вот отрывки из ПИСЕМ А. С. МАКАРЕНКО. Вот глубоко личные письма. Сорри. Харьков, 24 марта 1930 г.
Дорогая Ольга Петровна!
Ваше письмо меня и страшно обрадовало, и поразило, и страшно огорчило. Читаю его несколько раз и своим глазам не верю - неужели это Вы, Солнышко, пишете. Подумайте - я Вас четыре года не видел и не получил, конечно, от Вас ни одной строчки (...)
Вы остались в моей памяти только прелестной улыбчивой царевной, которая так радостно и непринужденно посмеялась над моим искренним и очень глубоким чувством к Вам. Все эти четыре года я с мучительной обидой вспоминал "нашу" историю, которая, собственно говоря, не была Вашей историей. В моем представлении Ваша позиция не может быть осуждена: надо же Вам как-нибудь отделаться от любви "уважаемого начальника". И Вы прекрасно, остроумно и весело отделались. Может быть, Вы даже думали, что я просто лгу о своей любви.
.(...) Не хочу ни себя, ни Вас обманывать - в моей жизни Вы были чрезвычайно значительны. В моих записных книжках записано очень много отдельных Ваших слов, шуток, движений, разных печальных и прелестных историй - все, что у меня осталось прекрасного в жизни. Но все это необычайно грустно, Солнышко, и кажется совершенно непоправимо.
(...) Я не из тех людей, которые находят удовольствие в приятных воспоминаниях - воспоминаниями я жить не хочу - и не верю, что Вы хотите жить прошлым (...)
Если Вы меня любили или любите, напишите мне об этом; если никогда этого не было - помогите мне забыть Вас - это будет самое честное и разумное (...)
Будьте радостны. Передайте мой искренний привет всем Вашим.
Ваш А. Макаренко.
P. S. Если захотите написать, то так: Харьков, почтовый ящик № 309, мне.
--
Москва, 13 марта 1939 года.
Дорогая Ольга Петровна!
Действительно, один раз в пятилетку судьба балует меня таким замечательным подарком, как Ваше письмо. Только Вы - хитрая по-прежнему: в письме Вы ничего не пишете - одни комплименты и пожелания, да несколько сентенций, по форме стариковских, а по содержанию -просто хитрых и немного насмешливых. Ничего. Солнышко. Я и за все это страшно Вам благодарен.
Я очень часто о Вас вспоминаю, вспоминаю то время, когда я был расточителен и глуп, когда я видел всю Вашу прелесть и не умел на нее смотреть. Я тоже эгоист, и для меня приятно было прочитать, что Вы одна. Вы не осуждайте меня за эту глупую, - абсолютно глупую ревность.
Завтра мне исполнится пятьдесят лет, сколько Вам, трудно сейчас рассчитать? Стойте: тогда приблизительно в 1925 году Вам было 19, может быть 20. значит сейчас 34-35, боже мой, Вы же молоды завидно и, вероятно, так же хороши, как и были, и такая же у Вас улыбка и такой же голос.
Знаете что, Ольга, давайте переписываться! Честное слово, давайте. Вам это не угрожает особенно неприятным, а для меня это будет большая радость. Я теперь человек мудрый и умею ценить явления и людей гораздо осторожнее и точнее. Ваше письмо для меня всегда будет только мыслью о хороших днях и глупых промахах прошлого (...)
Как я живу на новом поприще? Трудно это сравнить с прошлым. Но сейчас уже не бывает у меня таких счастливых минут, помните? Ехали мы в Полтаву на нашем замечательном фаэтоне. Почему-то Вы ночевали в колонии. Ехали мы утром, Вы сидели на главном сидении рядом со Стефанией Потаповной, я против Вас, и мы смеялись всю дорогу. Я не помню, о чем мы говорили тогда, но я хорошо помню, что это был самый счастливый момент в моей жизни. В общем, Вы смущались и дерзили мне, но Вам страшно хотелось хохотать, а Стефания Потаповна завидовала Вашей красоте и молодости и обижалась.
В моей теперешней жизни никакого счастья нет. Но я уже не хочу счастья давно, и отношусь к счастью принципиально отрицательно. Я очень много работаю, много борюсь и часто лезу на рожон, у меня много врагов... Поэтому я всегда ощущаю себя на какой-то боевой позиции и готов к драке (...) Сейчас развел повесть о любви - длинную повесть, в которой хочется сказать многое и многое вспомнить, поэтому сейчас я еще чаще вспоминаю о Вас (...)
Я страшно благодарен Вам за письмо. И Вы не хитрите: Вы прекрасно знаете, что Ваше поздравление ни в какой мере не может сравниться ни с каким другим.
Целую Ваши руки и желаю Вам счастья и радости.
Простите, что пишу на машинке - привык. Отвечайте, очень прошу... очень.
Ваш А. Макаренко.
--Вот ДЕЛОВЫЕ. Длинное. ДЕЛОВОЕ письмо А. Макаренко
М. Н. Котельникову
30 декабря 1922,
Полтава,
колония им. Горького
Многоуважаемый Михаил Николаевич!
У меня маленькое дело - только одна колония, и в ней... 80 хлопцев, но я и мои коллеги так много вложили сил в это дело, и при таких невероятных условиях, что само собой подразумевается наше право кричать, когда со всех сторон нам грозит гибель и когда у нас уже не хватает сил отбиваться. Вы у нас были всего 2 дня и многого не могли видеть. Мы от Вас не прятали темных сторон и не старались показать товар лицом, но Вы один за 2 часа увидали то, чем я больше всего дорожу, - живое движение и живые скрепы в нашей колонии. Вы это и сами, наверное, чувствуете и не подумайте нечаянно, что я просто начал писать письмо с комплиментов. Может быть, Вы не знакомы со всем ужасом нашего провинциального головотяпства, особенно усилившегося с появлением нэпа, поэтому не можете представить, как мы способны дорожить такими гостями, как Вы.
Два года без всякого просвета мы по кирпичику, по травинке строили нашу колонию, каждый день мы продвигались вперед, и больше всего нам приходилось бороться главным образом с губнаробразом. Когда я буду стариком, я только с ужасом буду вспоминать это кошмарное учреждение. Через каждые 2 месяца в нем меняются заведующие, инспектора, инструктора и каждый является с новыми форвами варварства и невежества, часто в вопиющих размерах. Я уже не говорю о том, что ни один из них и не подумал обратить внимание на основной гвоздь нашей жизни организационную работу, ни один из них не заметил каторжного труда воспитателей. Напротив, усилия губнаробразоа всегда были направлены к тому, чтобы условия работы воспитателей сделать более тяжелыми. Так, например, исключительно по отношению к колонии применяется какой-то самодельный закон, по которому в зависимости от стажа уменьшается не только ноимер разряда, но и число ставок.
Впрочем, это нас еще не так сильно беспокоит. Гораздо важнее хозяйственная сторона дела, потому что поступательное движение нашего хозяйства является у нас главной формой воспитательного и образовательного процесса. В этом вопросе, если подойти к нему суммарно, мы только и можем видеть наше будущее. Что же получится? Мы имеем 80 десятин земли, но мы даже и заикаться не смеет о каком бы то ни было капитале, основном капитале, без которого невозможно никакое хозяйство. Каким может быть хозяйство на 80 десятинах, если нам не на что купить керосина для освещения десятка помещений, а в губнаробразе нам говорят: "Собак ловите да жир топите". Да, мы, собственно говоря, очень не далеки от такой формы самоокупаемости. Нам не дали ни одного пуда дров и прямо советуют красть их в лесу, а когда в том же лесу наши босые хлопцы нарубили 30 полусаженей и оставалось только заплатить за них какие-то гроши, нам отказали даже в этих грошах, и полусажени переходят в руки спекулянтов. А свой урожай мы самым благородным образом истратли на машины, да на расширение поля (в 2, 5 раза), да на ремонт.
Этот самый ремонт, который Вы видели, несмотря на то что мы несем его только на своих плечах, приносит нам только одни огорчения, и я обязательно попаду на скамью подсудимых за ликвидацию какого-нибудь обломка стены. А тем временем так называемые хозяйственные органы даже без нашего ведома продают отремонтированные наши постройки на слом тем же самым крестьянам, которые в свое время эти постройки разрушали. Это самые яркие примеры той какафонии, которая у нас творится.
Все наши надежды были на Вас. Я только и воспрянул духом, когда Вы обьявили нам о непосредственной связи с Наркомпросом. Я думал, что 1-2 года харьковской помощи позволят нам создать учреждение, которому не стыдно будет смотреть в глаза людям, а за себя мы не боялись, потому что, по совести скажем, редко удается подобрать такой состав, как у нас.
Сейчас мы принялись за организацию учебных занятий по совершенно новому методу, и у нас дела пошли хорошо, прямо крылья выросли, но... стало известным, что мы перешли на местные средства. Для меня это синоним гибели; нет смысла отдавать себя только для того, чтобы в заброшенной в лесу колонии несколько десятков оборвышей влачили жалкое существование, а иначе и быть не может. В губнаробразе не способны видеть дальше своего носа и еще не скоро будут способны. В лучшем случае там кое-что смыслят в "хатней педагогике", но социальное воспитание даже в своей голой логике им недоступно, тем более недоступно понимание практического выражения. А колония за городом даже для демонстрации путешественникам неудобна.
Простите, Михаил Николаевич, за это сумбурное письмо. Оно не имеет никаких практических целей. Я прекрасно понимаю, что ничего поправить нельзя. Но, поверьте, мне было некому высказать свою горечь. Возможно, что и высказывать я не имею права, много сейчас гибнет намерений, но я смею думать, что нигде не размахнулись так широко и с такими буйными запасами энергии и с такими ничтожными средствами, как мы в своей колонии. Донкихотство? Может быть, и донкихотство, а может быть, и крушение серьезного и важного опыта. Не мне судить.
Вся эта трагедия не мешает мне принсети Вам искреннюю благодарность за искреннее и серьезное отношение к нашей работе. Еще раз уверяю Вас, что это единственный случай в двухлетней истории колонии. Скоро мы, вероятно, начнем разбегаться. Побарахтаемся еще немного единственно для сохранения чести, и конец.
В самой колонии пока все благополучно, если бы на каждого хлопца прибавили пищу, чтобы он не ощущал бешеного аппетита, цель была бы достигнута вполне, но кому об этом скажешь? И кому это нужно, такая-то цель?
Желаю Вам от души всего хорошего, простите, что пишу так длинно, надеюсь, что этому письму Вы не предадите никакого официального значения.
Уважающий Вас А. Макаренко
Последний раз редактировалось Людмила 14 мар 2014, 19:17, всего редактировалось 1 раз.
|