Любовь моя! Китежанка, Белорученька-Чернокнижница, Та, что «передашь одной ломанной тонкой линией», Красота, Белая ночь русской поэзии – вот как именовали Анну Андреевну Ахматову современники. Почти все поэты-серебряники писали посвящения этой своей коллеге по цеху. Много и долго можно говорить о ней их словами, но не хочется. Есть в Ахматовой одна магическая для меня черта – свойство и родство со всем к чему прикасалась. И я, к стыду своему, ее присвоила. Давно. Для меня лично, стихи Анны Андреевны это поэзия живого женского лица. Если угодно, сама воспетая женственность, любящая и лелеющая в себе это игристое начало. Оттого, верно стихи ее так просты и безыскусно царственны слова – сразу на ум: «…И мы сбережём тебя, русская речь//Великое русское слово…». Не раз и не два, читая Ахматовские стихи со сцены, ловила себя на почти зрительном ощущении: в комнату с пышно разряженными гостями входит очень скромно одетая тонкая женщина и все присутствующие неожиданно для самих себя встают с мест, приветствуя ее. Да и как можно не вскочить, не оставить себя мишурных и жалких, когда Она пришли говорить о великом в Тебе? Пришла говорить с той же безыскусной простотой, с какой говорила о Пушкине: Смуглый отрок бродил по аллеям, У озерных грустил берегов, И столетие мы лелеем Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко Устилают низкие пни... Здесь лежала его треуголка И растрепанный том Парни.
Или вот знаменитое вочеловечевание Музы в периоды тяжких переживаний, безвременья, тоски, «сиплости голоса». Муза ушла по дороге, Осенней, узкой, крутой, И были смуглые ноги Обрызганы крупной росой. Я долго её просила Зимы со мной подождать, Но сказала: "Ведь здесь могила, Как ты можешь ещё дышать?" Я голубку ей дать хотела, Ту, что всех в голубятне белей, Но птица сама полетела За стройной гостьей моей. Я, глядя ей вслед, молчала, Я любила её одну, А в небе заря стояла, Как ворота в её страну.
И какое-то особенно отстранённое размышление над таинством любви, движение к пределам ее, физическое предчувствие открытия.
Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, Что бывает любовь на земле.
И от лености или со скуки Все поверили, так и живут: Ждут свиданий, боятся разлуки И любовные песни поют.
Но иным открывается тайна, И почиет на них тишина... Я на это наткнулась случайно И с тех пор все как будто больна.
И прав-прав тысячу раз прав Блок, говоря о ней: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом». Но что же было делать ей, если даже Бог казался вполне человеком, не единожды который «не спас». Любовная лирика ее почти всегда трагична и прощальна, но как могла она быть другой, если реальность ее – свершившийся прыжок (падение?) страны из уютной образной женственности в чудовищную, крушащую все на пути мужскую эпоху войны, разлома, разлада, обесцененности, безжизненности и в конечном итоге всеобщей бездомности – диктовала чужеродные, бессмысленные в своей жестокости правила? И била, била, била…. Ахматова была самой чужой из всех чужих, поскольку, не отступая от себя ни на йоту, продолжала говорить в перевернутой с ног на голову стране своей о совести, о человечности и все той же духовности. Мне, теперешней, случается бывает очень стыдно за свою страну, когда читаю письма В.Э. Мейрхольда о том как били его в застенках; или мытарствах и убийстве отца Павла Флоренского до последнего дня работавшего над созданием теории электричества в лагерных застенках и убитого просто так… как не посмеет убить человек меньшего брата… Спасает из этой тошнотворной боли раскаяния и вины только послевоенное «победное» Ахматовское четверостишие, которое шепчу себе как молитву: Вспыхнул над молом первый маяк, Других маяков предтеча,— Заплакал и шапку снял моряк, Что плавал в набитых смертью морях Вдоль смерти и смерти навстречу.
От одиночества лечит вот это:
Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни На краешке окна и духота кругом, Когда закрыта дверь, и заколдован дом Воздушной веткой голубых глициний, И в чашке глиняной холодная вода, И полотенца снег, и свечка восковая Горит, как в детстве, мотыльков сзывая, Грохочет тишина, моих не слыша слов, — Тогда из черноты рембрандтовских углов Склубится что-то вдруг и спрячется туда же, Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже. Здесь одиночество меня поймало в сети. Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий, И в зеркале двойник не хочет мне помочь. Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь.
Говорить-не переговорить об Анне Андреевне Ахматовой никогда. Вспоминать мой любимый Фонтанный дом (флигель Шереметьевского дворца), мысленно возвращаться туда, проходя как Она со стороны Мойки (не любила со стороны Литейного) через арку Шереметьевского дворца на ограде которого невидимая волшебная надпись по латыни: «DEUS CONSERVAT OMNIA ("Бог сохранит всех"). Рассматривать убранство дома – поражающая бытовая нищета на фоне недосягаемого величия духа! – фотографические снимки ее, знаменитый абажур и куклы, куклы, куклы – тряпичные подарки Оленьи Глебовой-Судейкиной (подруги А.А.), одной из первых красавиц Петербурга, умершей в Париже от голода (официальная версия от туберкулеза). Для меня ассоциативно и глубоко лично фигура Анны Андреевны – это фигура Пастернаковской Магдалины, доросшей и переросшей Его воскрешение, вот из этого страшного: «…Но пройдут такие трое суток И столкнут в такую пустоту, Что за этот страшный промежуток Я до воскресенья дорасту». Интересно, могла ли знать Анна Андреевна при жизни скольких людей оставить она жить своими стихами? Вряд ли. И за это, как за многое другое мысленно пошлю ей за Флегетон – Любовь моя!
_________________ Легкий огонь над кудрями пляшущий: дуновение, вдохновение!
|