СЕЛЕНА
Спасибо за процитированное письмо. Очень оно цветаевское.
О ней говорить можно БЕЗ КОНЦА и НАЧАЛА. Бездно.
Не удержусь процитирую то, с чего она началась у меня.
С эссе "Мой Пушкин".
Вот с этого :
Немножко позже - мне было шесть лет, и это был мой первый музыкальный
год - в музыкальной школе Зограф-Плаксиной, в Мерзляковском переулке, был,
как это тогда называлось, публичный вечер - рождественский. Давали сцену из
"Русалки", потом "Рогнеду" - и:
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
Скамейка. На скамейке - Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится,
а _она_ встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не
говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы
_не_ любовь, что _это_ - любовь: когда скамейка, на скамейке - она, потом
приходит он, и все время говорит, а она не говорит ни слова.
- Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? - мать, по окончании.
- Татьяна и Онегин.
- Что? Не Русалка, где мельница, и князь, и леший? Не Ротнода?
- Татьяна и Онегин.
- Но как же это может быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, что ты там
могла понять?
Молчу.
Мать, торжествующе: - Ага, ни слова не поняла, как я и думала. В шесть
лет! Но что же тебе там могло понравиться?
- Татьяна и Онегин.
- Ты совершенная дура и упрямее десяти ослов! (Оборачиваясь к
подошедшему директору школы, Александру Леонтьевичу Зографу).- Я ее знаю,
теперь будет всю дорогу на извозчике на все мои вопросы повторять: - Татьяна
и Онегин! Прямо не рада, что взяла. Ни одному ребенку мира из всего
виденного бы не понравилось "Татьяна и Онегин", все бы предпочли Русалку,
потому что - сказка, понятное. Прямо не знаю, что мне с ней делать!!!
- Но почему, Мусенька, Татьяна и Онегин? - с большой добротой директор.
(Я, молча, полными словами: - Потому что - любовь).
- Она, наверное, уже седьмой сон видит! - подходящая Надежда Яковлевна
Брюсова {Сестра Валерия Брюсова. - М. Ц.}, наша лучшая и старшая ученица. -
И тут я впервые узнаю, что есть седьмой сон, как мера глубины сна и ночи.
- А это, Муся, что? - говорит директор, вынимая из моей муфты вложенный
туда мандарин, и вновь незаметно (заметно!) вкладывая, и вновь вынимая, и
вновь, и вновь...
Но я уже совершенно онемела, окаменела, и никакие мандаринные улыбки,
его и Брюсовой, и никакие страшные взгляды матери не могут вызвать с моих
губ - улыбки благодарности. На обратном пути - тихом, позднем, санном, -
мать ругается: - Опозорила!! Не поблагодарила за мандарин! Как дура - шести
лет - влюбилась в Онегина!
Мать ошибалась. Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и
может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни
одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее
- немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь.
Скамейка, на которой они _не_ сидели, оказалась предопределяющей. Я ни
тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда - когда
расставались. Никогда не любила - когда садились, всегда - когда
расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он _не_ любил (это я
поняла), потому и не сел, любила _она_, потому и встала, они ни минуты не
были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он
говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась, так
что если поднять занавес - она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому
что стояла она только потому, что _он_ стоял, а потом рухнула и так будет
сидеть вечно. Татьяна на той скамейке сидит вечно. Эта первая моя любовная сцена, предопределила все мои последующие, всю
страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой
минуты не захотела быть счастливой и этим себя на _не-любовь_ - обрекла.
В том-то и все дело было, что он ее не любил, и только потому она его -
так, и только для того _его_, а не другого в любовь выбрала, что втайне
_знала_, что он ее не сможет любить. (Это я сейчас говорю, но _знала_ уже
тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить.) У людей с этим роковым
даром несчастной - единоличной - всей на себя взятой - любви - прямо _гений_
на неподходящие предметы.
Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во мне Евгений Онегин.
Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая
протягивала руку - и руки, не страшась суда - то только потому, что на заре
моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и
переброшенной через грудь косой, это на моих глазах - сделала. И если я
потом, когда уходили (всегда - уходили), не только не протягивала вслед рук,
а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна
застыла статуей.
Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок
одиночества. У кого из народов - такая любовная героиня: смелая и достойная,
влюбленная - и непреклонная, ясновидящая - и любящая!
Ведь в отповеди Татьяны - ни тени мстительности. Потому и получается
полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит "как громом пораженный".
Все козыри были у нее в руках, чтобы отметить и свести его с ума, все
козыри - чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той
залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: Я вас люблю (к чему
лукавить?)
К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать - к
чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны - внятного, и
опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда - в зачарованном кругу
сада, - в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда -
непонадобившаяся, сейчас - вожделенная, и тогда и ныне - любящая и любимой
быть не могущая.
Все козыри были у нее в руках, но она - не играла.
Да, да, девушки, признавайтесь - первые, и потом слушайте отповеди, и
потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не
снисходите до них - и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой
героини, той, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не
осталось, как лечь на рельсы.
Вот...подписываюсь. Как последняя идиотка. По сей день!