Серебряные нити

психологический и психоаналитический форум
Прямой эфир. Youtube
Чат переехал на ютуб

Текущее время: 28 мар 2024, 19:48

Часовой пояс: UTC + 3 часа




Форум закрыт Эта тема закрыта, вы не можете редактировать и оставлять сообщения в ней.  [ Сообщений: 64 ]  1, 2, 3, 4, 5  След.
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 19 июл 2012, 14:06 
Не в сети
Администратор
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 13:43
Сообщения: 3137
Откуда: Москва
Прошу прошения - тему я, конечно, объявил путано.

Лето, слушателей мало... хочу позволить себе провести эксперимент: провести пробную передачу по истории простых идей, создающих нашу культуру и мышление.

Откуда, например, берутся наши представления о браке?

А.И. Герцен - создатель теории о последствиях интеллектуального неравенства в браке.
Предлагаю к обсуждению не всю книгу "Было и думы", а только главу, которая называется "Н.Х. Кетчер".
Герцен пытался активно вмешиваться в личную жизнь своих друзей. Н.П. Огарева ему удалось развести с женой, а вот Кетчера - нет...
Я не думаю, что кто-то из слушателей помнит эту историю или прочтет эту главу до завтра. Поэтому экспериментальность передачи заключается, собственно говоря, в том, что завтра я хочу пересказать эту историю и сформулировать вопросы, чтобы в среду 25.07. попробовать эти вопросы обсудить.

Фигура Кетчера сама по себе очень интересна - он был врачом и известным "чудаком" своего времени. Я очень надеюсь, что участники форума мне помогут, прочтут соответствующую главу "Былого и дум" и задумаются о том, какую связь имеет история брака Кетчера и отношение к нему Герцена к сегодняшним представлениям об отношениях мужчин и женщин.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 19 июл 2012, 19:42 
Не в сети
народный корреспондент
народный корреспондент
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 20:07
Сообщения: 3756
Откуда: Ульяновск
Информация к размышлениям…

А.И. Герцен. Былое и думы. Часть четвертая
Н. X. КЕТЧЕР (1842-1847)
Н.X.КЕТЧЕР
Н. X. КЕТЧЕР (1842-1847)
Мне приходится говорить о Кетчере опять, и на этот раз гораздо
подробнее.
Возвратившись из ссылки, я застал его по-прежнему в Москве. Он,
.впрочем, до того сросся и сжился с Москвой, что я не могу себе представить
Москву без него или его в каком-нибудь другом городе. Как-то он попробовал
перебраться в Петербург, но не выдержал шести месяцев,. бросил свое место и
снова явился на берега Неглинной, в кофейной Бажанова проповедовать вольный
образ мыслей офицерам, играющим на бильярде, поучать актеров драматическому
искусству, переводить Шекспира и любить до притеснения прежних друзей своих.
Правда, теперь у него был и новый круг, то есть круг Белинского, Бакунина;
но хотя он их и поучал денно и нощно, но душою и сердцем все же
держался нас.
Ему было тогда лет под сорок, но он решительно остался старым
студентом. Как это случилось? Это-то и надобно проследить.
Кетчер по всему принадлежит к тем странным личностям, которые развились
на закраине петровской России, особенно после 1812 года, как ее последствие,
как ее жертвы и, косвенно, как ее выход. Люди эти сорвались с общего пути,
тяжелого и безобразного, и никогда не попадали на свой собственный, искали
его и на этом искании останавливались. В этой пожертвованной шеренге черты
очень розны: не все похожи на Онегина или на Печорина, не все - лишние и
праздные люди, а есть люди, трудившиеся и ни в чем не успевшие,- люди
неудавшиеся. Мне тысячу раз хотелось передать ряд своеобразных фигур, резких
портретов, снятых с натуры, и я невольно останавливался, подавленный
материалом. В них ничего нет стадного рядского, чекан розный, одна общая
связь связует их или, лучше, одно общее несчастие; вглядываясь в темно-серый
фон, видны солдаты под палками, крепостные под розгами, подавленный стон,
выразившийся в лицах, кибитки, несущиеся в Сибирь, колодники, плетущиеся
туда же, бритые лбы, клейменые лица, каски, эполеты, султаны... словом
петербургская Россия. Ею они несчастны, и нет сил ни переварить ее, ни
вырваться, ни помочь делу. Они хотят бежать с полотна и не могут: земли нет
под ногами, хотят кричать - языка нет... да нет и уха, которое бы слышало.
Дивиться нечему, что при этом потерянном равновесии больше развивалось
оригиналов и чудаков, чем практически полезных людей, чем неутомимых
работников, что в их жизни было столько же неустроенного и безумного, как
хорошего и чисто человеческого.
Отец Кетчера был инструментальный мастер. Он плавился своими
хирургическими инструментами и высокой честностью. Он умер рано, оставив
большую
семью на руках вдовы и очень расстроенные дела. Происхождением он был,
кажется, швед. Стало, об истинной связи с народом, о той непосредственной
связи, которая всасывается с молоком, с первыми играми, даже в господском
доме, - не может быть и речи. Общество иностранных производителей,
индустриалов, ремесленников и их хозяев составляет замкнутый круг, жизнью,
привычками, интересами, всем на свете отделенный и от верхнего и от низшего
русского слоя. Часто эта среда внутри своей семейной жизни гораздо
нравственнее и чище, чем дикая тирания и затворнический разврат нашего
купечества, чем печальное и тяжелое пьянство мещан, чем узкая, грязная и
основанная на воровстве жизнь чиновников, но тем не меньше она совершенно
чуждая окружающему миру, иностранная, дающая с самого начала другой pli и
другие основы.
Мать Кетчера была русская, вероятно оттого Кетчер и не сделался
иностранцем. В "воспитание детей я не думаю, чтоб она входила, но
чрезвычайно важно было то, что дети были крещены в православной вере, то
есть не имели никакой. Будь они лютеране или католики, они совсем бы отошли
на немецкую сторону, они бы ходили в ту или другую кирку и вступили бы
незаметно в выделяющуюся, обособляющуюся Gemeinde 138 с ее партиями,
приходскими интересами. В русскую церковь, конечно, Кетчера никто не
посылал; сверх того, если он иногда и хаживал ребенком, то она не имеет того
паутинного свойства, как ее сестры, особенно на чужбине.
Надобно вспомнить, что время, о котором идет речь, вовсе не знало
судорожного православия. Церковь, как и государство, не защищались тогда чем
ни попало, не ревновали о своих правах, может, потому, что никто не нападал.
Все знали, какие это два зверя, и не клали пальца им в рот. Зато и они не
хватали прохожих за ворот, "шневаясь в их православии или не доверяя их
верноподданничеству. Когда в Московском университете учредили кафедру
богословия, старик профессор Гейм, памятный лексиконами, с ужасом говорил в
университетской "ауле" 139: "Es ist ein Ende mit der grossen Hochschule
Rutheniae" 140. Даже свирепая холера изуверства, безумная, кричащая,
доносящая, полицейская (как все у нас), Магницкого и Рунича, пронеслась
зловредной тучей, побила народ, попавшийся на дороге, и исчезла, воплощаясь
в разных Фотиев и графинь. В гимназиях и школах катехизис преподавали
для формы и для экзамена, который постоянно начинался с "закона божия".
Когда пришло время, Кетчер поступил в Медико-хирургическую академию.
Это было тоже чисто иностранное заведение, и тоже не особенно православное.
Там проповедовал Just-Christian Loder - друг Гете, учитель Гумбольдта, один
из той плеяды сильных и свободных мыслителей, которые подняли Германию на ту
высоту, о которой она не мечтала. Для этих людей наука еще была религией,
пропагандой, войной, им самим свобода от теологических цепей была нова, они
еще помнили борьбу, они верили в победу и гордились ею. Лодер никогда не
согласился бы читать анатомию по Филаретову катехизису. Возле него стояли
Фишер Вальдегеймский и оператор Гильтебрант, о которых я говорил в другом
месте, и разные другие немецкие адъюнкты, лаборанты, прозекторы и
фармацевты. "Ни слова русского, ни русского лица". Все русское было
отодвинуто на второй план. Одно исключение мы только и помним - это
Дядьковский. Кетчер чтил его память, и он, вероятно, имел хорошее влияние на
студентов; впрочем, медицинские факультеты и в позднейшее время жили не
общей жизнью университетов: составленные из двух наций немцев и семинаристов
они занимались своим делом.
Этого дела показалось мало Кетчеру, и это - лучшее доказательство тому,
что он не был немец и не искал прежде всего профессии.
Особенной симпатии к своему домашнему кругу он че мог иметь, с молодых
лет любил он жить особняком. Остальная окружающая среда могла только
оскорблять и отталкивать его. Он принялся читать и читать Шиллера.
Кетчер впоследствии перевел всего Шекспира, но Шиллера с себя стереть
не мог.
Шиллер был необыкновенно по плечу нашему студенту. Поза и Макс, Карл
Моор и Фердинанд, студенты, разбойники-студенты - все это протест первого
рассвета, первого негодования. Больше деятельный сердцем, чем умом, Кетчер
понял, овладел поэтической рефлекцией Шиллера, его революционной философией
в диалогах, и на них остановился. Он был удовлетворен, критика и скептицизм
были для него совершенно чужды.
Через несколько лет после Шиллера он попал на другое чтение, и
нравственная жизнь его была окончательно решена, Все остальное проходило
бесследно" мало занимало его. Девяностые годы, эта громадная, колоссальная
трагедия в шиллеровском роде, с рефлекциями и кровью, с мрачными
добродетелями и светлыми идеалами, с тем же характером рассвета и протеста
поглотили его. Отчета Кетчер и тут себе не давал. Он брал Французскую
революцию, как библейскую легенду; он верил в нее, он любил ее лица, имел
личные к ним пристрастия и ненависти; за кулисы его ничто не звало.
Таким я его встретил в 1831 году у Пассека и таким оставил в 1847 году
на Черной Грязи.
Мечтатель, не романтический, а, так сказать, этико-политический, вряд
мог ли найти в тогдашней Медико-хирургической академии ту среду, которую
искал., Червь точил его сердце, и врачебная наука не могла заморить его.
Отходя от окружавших людей, он больше и больше вживался в одно из тех лиц,
которыми было полно его воображение. Наталкиваясь везде на совсем другие
интересы, на мелких людишек, он стал дичать, привык хмурить брови, говорить
без нужды горькие истины, и истины всем известные, старался жить каким-то
лафонтеновским "Зондерлингом" 141, каким-то "Робинсоном в Сокольниках". В
небольшом саду их дома была беседка; туда перебрался "лекарь Кетчер и
принялся переводить лекаря Шиллера", как в те времена острил Н. А. Полевой.
В беседке дверь не имела замка... в ней было трудно повернуться. Это-то и
было надобно. Утром копался он в саду, сажал и пересаживал цветы и кусты,
даром лечил бедных людей в околотке, правил корректуру "Разбойников" и
"Фиеско" и, вместо молитвы на сон грядущий, читал речи Марата и Робеспьера.
Словом, если б он меньше занимался книгами и больше заступом, он был бы тем,
чем желал Руссо, чтоб был каждый.
С нами Кетчер сблизился через Вадима в 1831 году 142. В нашем кружке,
состоявшем тогда, сверх нас двоих, из Сазонова, Сатина, старших Пассеков и
еще двух-трех студентов, он увидел какой-то зачаток исполнения своих
заветных мечтаний, новые всходы на плотно скошенной ниве в 1826 - и потому
горячо к нам придвинулся. Постарше нас, он вскоре овладел "ценсурой нравов"
и не давал нам делать шагу без замечаний, а иногда и выговора. Мы верили,
что он практический человек и опытный больше нас; сверх того, мы любили его,
и очень. Занемогал ли кто, Кетчер являлся сестрой милосердия и не оставлял
больного, пока тот оправлялся. Когда взяли Кольрейфа, Антоновича и других,
Кетчер первый пробрался к ним в казармы, развлекал их, делал им поручения и
дошел до того, что жандармский генерал Лисовский его призывал и внушал ему
быть осторожнее и вспомнить свое звание (штаб-лекарь!). Когда Надеждин,
теоретически влюбленный, хотел тайно обвенчаться с одной барышней, которой
родители запретили думать о нем, Кетчер взялся ему помогать, устроил
романтический побег, и сам, завернутый в знаменитом плаще черного цвета с
красной подкладкой, остался ждать заветного знака, сидя с Надеждиным на
лавочке Рождественского бульвара. Знака долго не подавали. Надеждин уныл и
пал духом. Кетчер стоически утешал его, - отчаяние и утешение подействовали
на Надеждина оригинально: он задремал. Кетчер насупил брови и мрачно ходил
по бульвару. "Она не придет, - говорил Надеждин спросонья, - пойдемте
спать". Кетчер вдвое насупил брови, мрачно покачал головой и повел сонного
Надеждина домой. Вслед за ними вышла и девушка в сени своего дома, и
условленный знак был повторен не один, а десять раз, ждала она час-другой;
все тихо, она сама - еще тише - возвратилась в свою комнату, вероятно
поплакала, но зато радикально вылечилась от любви к Надеждину. Кетчер долго
не мог простить Надеждину эту сонливость и, покачивая головой, с дрожащей
нижней губой, говорил; "Он ее не любил!"
Участие Кетчера во время нашего тюремного заключения, во время моей
женитьбы рассказано в других местах. Пять лет, которые он оставался почти
один - 1834-1840 - из нашего круга в Москве, он с гордостью и доблестью
представлял его, храня нашу традицию и не изменяя ни в чем ни йоты. Таким мы
его и застали, кто в 1840, кто в 1842, в нас ссылка, столкновение с чуждым
миром, чтение и работа изменили многое; Кетчер, неподвижный
представитель наш, остался тот же. Только вместо Шиллера переводил Шекспира.
Одна из первых вещей, которой занялся Кетчер, чрезвычайно довольный,
что старые друзья съезжались снова в Москву, состояла в возобновлении своей
ценсуры morum 143, и тут оказались первые шероховатости, которых он долго не
замечал. Его брань иногда сердила, чего прежде не бывало, иногда надоедала.
Прежняя жизнь кипела так быстро и шла так обще, что никто не обращал
внимания на маленькие камешки по дороге. Время, как я сказал, изменило
многое, личности развились резче, развились розно, и роль доброго, но
ворчащего дяди часто была хуже чем смешна; все старались повернуть в
смешное, покрыть его дружбой, его чистыми намерениями ненужную искренность и
обличительную любовь, и делали очень дурно. Да дурно было и то, что была
необходимость покрывать, объяснять, натягивать. Если б его останавливали с
самого начала, не выросли бы те несчастные столкновения, которыми
заключилась наша московская жизнь в начале 1847 года.
Впрочем, новые друзья не совсем были так снисходительны, как мы, и сам
Белинский, очень любивший его, выбившись иной раз из сил и столько же не
терпевший несправедливости, как сам Кетчер, давал ему резкие уроки, на целые
месяцы переставая с ним спорить. Холодным или равнодушным Кетчер никогда не
бывал. Он был постоянно в пароксизме преследования или в припадке любви,
быстро переходя из самого горячего друга в уголовного судью - из этого ясно,
что он всего менее выносил холод и молчание.
Тотчас после ссоры или ряда крупных обвинений Кетчер развлекался, гнев
проходил бесследно, вероятно, внутренне бывал он недоволен собой, но никогда
не сознавался; напротив, он старался всему придать вид шутки и опять
переходил за те пределы, за которыми шутка не веселит. Это было вечное
повторение знаменитого "гусака" в примирении Ивана Ивановича с Иваном
Никифоровичем. Кто не видал детей, которые, закусив удила, нервно не могут
остановиться в какой-нибудь шалости; уверенность в том, что будет наказание,
как будто усиливает искушение. Чувствуя, что успел снова додразнить
кого-нибудь до холодных и колких ответов, он окончательно возвращался в
мрачное расположение духа, поднимал брови, ходил большими шагами по комнате,
становился трагическим лицом из шиллеровских драм, присяжным из суда
Фукье-Тенвиля, произносил свирепым голосом ряд обвинений на всех нас, -
обвинений, не имевших ни малейшего основания, сам под конец убеждался в них
и, подавленный горем, что его друзья такие мерзавцы, уходил угрюмо домой,
оставляя нас ошеломленными, взбешенными до тех пор, пока гнев ложился на
милость и мы хохотали, как сумасшедшие.
На другой день Кетчер с раннего утра, тихий и печальный, ходил из угла
в угол, свирепо дымя трубкой и ожидая, чтоб кто-нибудь из нас приехал
побранить его и помириться; мирился он, разумеется, сохраняя всегда все свое
достоинство взыскательного, строгого дяди. Если же никто не являлся, то
Кетчер, затая в груди смертельный страх, шел печально в кофейную на
Неглинной или в светлую, покойную гавань, в которой всегда встречал -его
добродушный смех и дружеский прием, то есть отправлялся к М. С. Щепкину,
ожидая у него, пока буря, поднятая им, уляжется; он, разумеется, жаловался
М. С. на нас; добрый старик мылил ему голову, говорил, что он порет дичь,
что мы совсем не такие злодеи, как он говорит, и что он его сейчас повезет к
нам. Мы знали, как Кетчер мучился после своих выходок, понимали или, лучше,
прощали то чувство, почему он не говорил прямо и просто, что виноват, и
стирали по первому слову дочиста следы размолвки. В наших уступках на первом
плане участвовали дамы, становившиеся почти всегда его заступницами. Им
нравилась его открытая простота (он и их не щадил), доходившая до грубости,
как странность; видя их потворство, Кетчер убедился, что так и следует
поступать, что это мило и что, сверх того, это его обязанность.
Наши споры и ссоры в Покровском иногда бывали полнейшего комизма, а
все-таки оставляли на целые дни длинную, серую тень.
- Отчего кофей так дурен? - спросил я у Матвея.
- Его не так варят, - отвечал Кетчер и предложил свою методу. Кофей
вышел такой же,
- Давайте сюда спирт и кофейник, я сам сварю, - заметил Кетчер и
принялся за дело. Кофей не поправился, я заметил это Кетчеру. Кетчер
попробовал и, уже несколько взволнованным голосом и устремив на меня свой
взгляд из-под очков, спросил:
- Так, по-твоему, этот кофей не лучше?
- Нет.
- Однако же это удивительно, что ты в едакой мелочи не хочешь
отказаться от своего мнения.
- Не я, а кофей.
- Это, наконец, из рук вон, что за несчастное самолюбие!
- Помилуй, да ведь не я варил кофей, и не я делал кофейник...
- Знаю я тебя... лишь бы поставить на своем. Какое ничтожество - из-за
поганого кофея - адское самолюбие!
Больше он не мог; удрученный моим деспотизмом и самолюбием во вкусе, он
нахлобучил свой картуз, схватил лукошко и ушел в лес. Он воротился к вечеру,
исходивши верст двадцать; счастливая охота по белым грибам, березовикам и
масленкам разогнала его мрачное расположение; я, разумеется, не поминал о
кофее и делал разные вежливости грибам.
На следующее утро он попытался было снова поставить кофейный вопрос, но
я уклонился.
Один из главных источников наших препинаний было воспитание моего сына.
Воспитание делит судьбу медицины и философии: все на свете имеют об них
определенные и резкие мнения, кроме тех, которые серьезно и долго ими
занимались. Спросите о постройке моста, об осушении болота, человек
откровенно скажет, что он не инженер, не агроном. Заговорите о водяной или
чахотке, он предложит лекарство по памяти, понаслышке, по опыту своего дяди,
но в воспитании он идет далее. "У меня, говорит, такое правило, и я от него
никогда не отступаю; что касается до воспитания, я шутить не люблю... это
предмет слишком близкий к сердцу".
Какие понятия о воспитании должен был иметь Кетчер, можно вывести до
последней крайности из того очерка его характера, который мы сделали. Тут он
был последователен себе - обыкновенно толкующие о воспитании и этого не
имеют. Кетчер имел эмилевские понятия и твердо веровал, что ниспровержение
всего, что теперь делается с детьми, было бы само по себе отличное
воспитание. Ему хотелось исторгнуть ребенка из искусственной жизни и
сознательно возвратить его в дикое состояние, в ту первобытную
независимость, в которой равенство простирается так далеко, что различие
между людьми и обезьянами снова стерлось бы.
Мы сами были не очень далеки от этого взгляда, но у него он делался,
как все, однажды усвоенное им, фанатизмом, не терпящим ни сомнения, ни
возражения. В противудействии старинному, богословскому, схоластическому,
аристократическому воспитанию с его догматизмом, доктринаризмом, натянутым
педантским классицизмом и наружной выправкой, поставленной выше
нравственной, выразилась действительная и справедливая потребность. По
несчастию, в деле воспитания, как во всем, крутой и революционный путь, зря
ломая старое, ничего не давал в замену. Дикий предрассудок нормального
человека, к которому стремились последователи Жан-Жака, отрешал ребенка от
исторической среды, делал его в ней иностранцем, как будто воспитание не
есть привитие родовой жизни лицу.
Споры о воспитании редко велись на теоретическом поле... прикладное
было слишком близко. Мой сын - тогда ему было лет семь-восемь - был слабого
здоровья, очень подвержен лихорадкам и кровавым поносам. Это продолжалось до
нашей поездки в Неаполь или до встречи в Сорренто с одним неизвестным
доктором, который изменил всю систему лечения и гигиены. Кетчер хотел его
закалить сразу, как железо, я не позволял, и он выходил из себя.
- Ты консерватор! - кричал он с неистовством,- ты погубишь несчастного
ребенка! Ты сделаешь из него изнеженного барича и вместе с тем раба.
Ребенок шалил и кричал во время болезни матери, я останавливал его;
сверх простой необходимости, мне казалось совершенно справедливым заставлять
его стеснять себя для другого, для матери, которая его так бесконечно
любила; но Кетчер мрачно говорил мне, затягиваясь до глубины сердечной
"Жуковым":
- Где твое право останавливать его крик? Он должен кричать, это его
жизнь. Проклятая власть родителей!
Размолвки эти, как я ни брал их легко, делали тяжелыми наши отношения и
грозили серьезным отдалением между Кетчером и его друзьями. Если б это было,
он больше всех был бы наказан и потому, что он все же был очень привязан ко
всем, и потому, что он мало умел жить один. Его нрав был по преимуществу
экспансивный и вовсе не сосредоточенный. Кто-нибудь ему был необходим. Самый
труд его был постоянной беседой с другим, и этот другой был Шекспир.
Проработавши целое утро, ему становилось скучно. Летом он еще мог бродить по
полям, работать в саду; но зимой оставалось надеть знаменитый плащ или
верблюжьего цвета шероховатое пальто и идти из-под Сокольников к нам на
Арбат или на Никитскую.
Доля его строптивой нетерпимости происходила о г этого отсутствия
внутренней работы, поверки, разбора, приведения в ясность, приведения в
вопрос; для него вопросов не было: дело решенное, - и он шел вперед, не
оглядываясь. Может, если б он был призван на практическое дело, это и было б
хорошо, но его не было. Живое вмешательство в общественные дела было
невозможно: у нас в них мешаются только первые три класса, и он свою жажду
дела перенес на частную жизнь друзей. Мы избавлялись от пустоты, которая
сосала его сердце, теоретической работой, Кетчер решал все вопросы
sommairement 144, сплеча, так или иначе - все равно, а решивши, продолжал,
не запинаясь ни за что и оставаясь упрямо верным своему решению.
При всем том серьезного отдаления до 1846 между нами не было. Natalie
очень любила Кетчера; с ним неразрывна была память 9 мая 1838 года; она
знала, что под его ежовыми колючками хранилась нежная дружба, и не хотела
знать, что колючки росли и пускали дальше и дальше свои корни. Ссора с
Кетчером представлялась ей чем-то зловещим; ей казалось, если время может
подпилить, и притом такой маленькой пилкой, одно из колец, так крепко
державшихся во всю юность, то оно примется за другие,- и вся цепь
рассыплется. Середь суровых слов и жестких ответов я видел, как она бледнела
и просила взглядом остановиться, стряхивала минутную досаду и протягивала
руку. Иногда это трогало Кетчера, но он употреблял гигантские усилия,
чтоб показать, что ему в сущности все равно, что он готов примириться, но,
пожалуй, будет продолжать ссору...
На этом можно было бы годы продлить странное, колебавшееся отношение
карающей дружбы и дружбы уступающей. Но новые обстоятельства, усложнившие
жизнь Кетчера, повели делакруче.
У него был свой роман, странный, как все в его жизни, и заставивший его
быстро осесть в довольно топкой семейной сфере.
Жизнь Кетчера, сведенная на величайшую простоту, на элементарные
потребности студентского бездомовья и кочевья по товарищам, вдруг
изменилась. У него в доме явилась женщина, или, вернее, у него явился дом,
потому что в нем была женщина. До тех пор никто не предполагал Кетчера
семейным человеком, в своем chez soi 145, его, любившего до того все делать
беспорядочно, ходя закусывать, курить между супом и говядиной, спать не на
своей кровати, что Конст. Аксаков замечал шутя, что "Кетчер отличается от
людей тем, что люди обедают, а Кетчер ест", - у него-то вдруг ложе, свой
очаг, своя крыша!
Случилось это вот как.
За несколько лет до того Кетчер, ходя всякий день по пустынным улицам
между Сокольниками и Басманной, стал встречать бедную, почти нищую девочку;
утомленная, печальная, возвращалась она этой дорогой из какой-то мастерской.
Она была некрасива, запугана, застенчива и жалка; ее существование никем не
было замечено... ее никто не жалел. Круглая сирота, она была принята ради
имени Христова в какой-то раскольнический скит, там выросла и оттуда вышла
на тяжелую работу, без защиты, без опоры, одна на свете. Кетчер стал с ней
разговаривать, приучил ее не бояться себя, расспрашивал ее о ее печальном
ребячестве, о ее горемычном существовании. В нем первом она нашла участие и
теплоту и привязалась к нему душой и телом. Его жизнь была одинока и сурова:
за всеми шумами приятельских пиров, московских первых спектаклей и
ба-жановской кофейной была пустота в его сердце, в которой он, конечно, не
признался бы даже себе самому, но которая сказывалась. Бедный,
невзрачный цветок сам собою падал на его грудь - и он принял его, не очень
думая о последствиях и, вероятно, не приписывая этому случаю особенной
важности,
В лучших и развитых людях для женщин все еще существует что-то вроде
электорального 146 ценса, и есть классы ниже его, которые считаются
естественно обреченными на жертвы. С ними не женировались 147 мы все... и
потому бросить камень вряд посмеет ли кто-нибудь.
Сирота безумно отдалась Кетчеру. Недаром воспиталась она в
раскольническом скиту - она из него вынесла способность изуверства,
идолопоклонства, способность упорного, сосредоточенного фанатизма и
безграничной преданности. Все, что она любила и чтила, чего боялась, чему
повиновалась: Христос и богоматерь, святые угодники и чудотворные иконы -
все это теперь было в Кетчере, в человеке, который первый пожалел, первый
приласкал ее. И все это было вполовину скрыто, погребено... не смело
обнаружиться.
...У ней родился ребенок; она была очень больна, ребенок умер... Связь,
которая должна была скрепить их отношения, лопнула. Кетчер стал холоднее к
Серафиме, видался реже и наконец совсем оставил ее. Что это дикое дитя "не
разлюбит его даром", можно было смело предсказать. Что же у ней оставалось
на всем белом свете, кроме этой любви? Разве броситься в Москву-реку. Бедная
девушка, оканчивая дневную работу, едва покрытая скудным платьем, выходила,
несмотря ни на ненастье, ни на холод, на дорогу, ведущую к Басманной, и
ждала часы целые, чтоб встретить его, проводить глазами и потом плакать,
плакать целую ночь; большею частью она пряталась, но иногда кланялась ему и
заговаривала. Если он ласково отвечал, Серафима была счастлива и весело
бежала домой. О своем же "несчастии", о своей любви она говорить стыдилась и
не смела. Так прошли года два или больше. Молча и безропотно выносила она
судьбу свою. В 1845 Кетчер переселился в Петербург. Это было свыше сил. Не
видать его даже на улице, не встречать издали и не проводить глазами, знать,
что он за семьсот верст между чужими людьми, и не знать, здоров ли он
и не случилось ли с ним какой беды - этого вынести она не могла. Без всяких
пособий и помощи, Серафима начала копить копейками деньги, сосредоточила все
усилия на одной цели, работала месяцы, исчезла и добралась-таки до
Петербурга. Там, усталая, голодная, исхудалая, она явилась к Кетчеру, умоляя
его, чтоб он не оттолкнул ее, чтоб он ее простил, что дальше ей ничего не
нужно: она найдет себе угол, найдет черную работу, будет жить на хлебе и
воде, - лишь бы остаться в том городе, где он, и иногда видеть его. Тогда
только Кетчер вполне понял, что за сердце билось в ее груди. Он был
подавлен, потрясен. Жалость, раскаяние, сознание, что он так любим, изменили
роли; теперь она останется здесь у него, это будет ее дом, он будет ее
мужем, другом, покровителем. Ее мечтания сбылись; забыты холодные осенние
ночи, забыт страшный путь, и слезы ревности, и горькие рыданья: она с ним и
уже, наверное, не расстанется больше - живая. До приезда Кетчера в Москву
никто не знал всей этой истории, разве один Михаил Семенович; теперь скрыть
ее было невозможно и не нужно: мы двое и весь наш круг приняли с
распростертыми объятиями этого дичка, сделавшего геройский подвиг"
И эта-то девушка, полная любви, с своей безусловной преданностью,
покорностью, наделала Кетчеру бездну вреда. На ней было все благословение и
все проклятие, лежащее на пролетариате, - да еще особенно на нашем.
В свою очередь и мы нанесли ей чуть ли не столько же зла, сколько она -
Кетчеру.
И то и другое в совершенном неведении и с безусловной чистотой
намерений!
Она окончательно испортила жизнь Кетчеру, как ребенок портит кистью
хорошую гравюру, воображая, что он ее раскрашивает. Между Кетчером и
Серафимой, между Серафимой и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во
всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода. Мы и она принадлежали к
разным возрастам человечества, к разным формациям его, к разным томам
всемирной истории. Мы - дети новой России, вышедшие из университета и
академии, мы, увлеченные тогда политическим блеском Запада, мы, религиозно
хранившие свое неверие открыто отрицавшие церковь, - и она,
воспитывавшаяся в раскольническом ските, в допетровской России, во всем
фанатизме сектаторства, со всеми предрассудками прячущейся религии, со всеми
причудами старинного русского быта. Связывая вновь необыкновенной силой воли
порванные концы, она крепко держалась за узел.
Ускользнуть Кетчер уже не мог. Но он и не хотел этого. Упрекая себя в
прошедшем, Кетчер искренно стремился загладить его; подвиг Серафимы увлек
его. Склоняясь перед ним, он знал, что в свою очередь и он делает жертву;
но, натура в высшей степени честная и благородная, он был рад ей, как
искуплению. Только знал-то он одну материальную сторону ее: фактическое
стеснение жизни; о противуречии сожития старого студента с шиллеровскими
мечтами - с женщиной, для которой не только мир Шиллера не существовал, но и
мир грамотности, мир всего светского образования, - ему и в голову не
приходило.
Что ни говори и ни толкуй, но пословица inter pares amicitia 148
совершенно верна, и всякий mesalliance 149 - вперед посеянное несчастье.
Много глупого, надменного, буржуазного разумелось под этим словом, но
сущность его истинна. В худшем из всех неравенств - в неравенстве развития -
одно спасение и есть: воспитание одного лица другим; но для этого надобно
два редкие дара: надобно, чтоб один умел воспитывать, а другой умел
воспитываться, чтоб один вел, другой шел. Гораздо чаще неразвитая личность,
сведенная на мелочь частной жизни, без других захватывающих душу интересов,
одолевает; человека возьмет одурь, усталь; он незаметно мельчает, суживается
и, чувствуя неловкость, все же успокоивается, запутанный нитками и
тесемками. Бывает и то, что ни та, ни другая личность не сдаются, и тогда
сожитие превращается в консолидированную войну, в вечное единоборство, в
котором лица крепнут и остаются на веки веков в бесплодных усилиях, с одной
стороны, поднять и, с другой - стянуть, то есть отстоять свое место. При
равных силах этот бой поглощает жизнь, и самые крепкие натуры истощаются и
падают обессиленными середь дороги. Падает всего прежде натура
развитая; ее эстетическое чувство глубоко оскорблено двойным строем, лучшие
минуты, в которые все звонко и ярко, ей отравлены... Экспансивные люди
страстно требуют, чтоб все близкое им было близко их мысли, их религии. Это
принимается за нетерпимость. Для них прозелитизм дома - продолжение
апостольства, пропаганды; их счастие оканчивается там, где их не понимают...
а чаще всего их не хотят понять.
Позднее воспитание сложившейся женщины - дело очень трудное, особенно
трудное в тех сожитиях, которыми оканчиваются, а не начинаются близкие
отношения. Связи, легко, ветрено начатые, редко подымаются выше спальной и
кухни. Общая крыша слишком поздно покрывает их, чтоб под ней можно было
учиться, разве какое-нибудь страшное несчастие разбудит душу спящую, но
способную проснуться. По большей части lа petite femme 150 никогда не
делается большой, никогда не делается женой и сестрой вместе. Она остается
или любовницей и лореткой или делается кухаркой и любовницей.
Сожитие под одной крышей само по себе вещь страшная, на которой
рушилась половина браков. Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят
друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку и
незаметно срывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией
личность. Но одинаковость развития сглаживает многое. А когда его нет, а
есть праздный досуг, нельзя вечно пороть вздор, говорить о хозяйстве или
любезничать; а что же делать с женщиной, когда она - что-то промежуточное
между одалиской и служанкой, существо телесно близкое и умственно далекое.
Ее не нужно днем, а она беспрестанно тут; мужчина не может делить с ней
своих интересов, она не может не делить с ним своих сплетен.
Каждая неразвитая женщина, живущая с развитым мужем, напоминает мне
Далилу и Самсона: она отрезывает его силу, и от нее никак не отстережешься.
Между обедом, даже и очень поздним, и постелью, даже тогда, когда ложишься в
десять часов, есть еще бездна времени, в которое не хочется больше
заниматься и еще не хочется спать, в которое белье сочтено и расход
проверен. Вот в эти-то часы жена стягивает мужа в тесноту своих дрязг,
в мир раздражительной обидчивости, пересудов и злых намеков. Бесследным это
не остается.
Бывают прочные отношения сожития мужчины с женщиной без особенного
равенства развития, основанные на удобстве, на хозяйстве, я почти скажу, на
гигиене. Иногда это-рабочая ассоциация, взаимная помощь, соединенная с
взаимным удовольствием; большей частию жена берется, как сиделка, как добрая
хозяйка, "pour avoir un bon pot-au-feu" 151, как говорил мне Прудон. Формула
старой юриспруденции очень умна: a mensa et toro 152, - уничтожь общий стол
и общую кровать, они и разойдутся с покойной совестью.
Эти деловые браки - чуть ли не лучшие. Муж постоянно в своих занятиях,
ученых, торговых, в своей канцелярии, конторе, лавке. Жена постоянно в белье
и припасах, Муж возвращается усталый, все готово у него, и все идет шагом и
маленькой рысцой к тем же воротам кладбища, к которым доехали родители. Это
явление чисто городское; 153 в Англии оно является чаще, чем где-либо; это
та среда мещанского счастья, о котором проповедовали моралисты французской
сцены, о котором мечтают немцы; в ней легче уживаются разные степени
развития через год после окончания курса в университете; тут есть разделение
труда и чинопочитание. Муж, особенно при капитале, делается тем, чем его
назвал смысл народный - хозяин, "mon bourgeois" своей жены. Этим путем, и
благодаря законам о наследстве, он не зарастет травой: всякая женщина
постоянно остается женщиной на содержании, если не у постороннего, то у
своего мужа. Она это знает.

Dessen Brot man ißt,
Dessen Lied man singt 154.

Но в этих браках есть свое нравственное единство, есть свое одинаков
воззрение, свои одинакие цели. Кетчер сам цели не имел и равно не мог быть
ни "хозяином", ни воспитателем. Он не мог с Серафимой даже бороться -
она всегда уступала. Своим криком, своим строптивым характером он запугал
ее. При ее развитом сердце -г у нее было тяжелое, упирающееся понимание, та
неповоротливость мозга, которую мы часто встречаем в людях, совершенно не
привыкнувших к отвлеченной работе, и которая составляет одну из
отличительных черт допетровских времен. Соединенная с своим "кровным,
болезным", она ничего не желала и ничего не боялась. Да и чего же было
бояться? Бедности? Да разве она всю жизнь не была бедна, разве она не
вынесла нищету - эту бедность с унижением? Работы? Разве она не работала с
утра до ночи в мастерской за несколько грошей? Ссоры, разлуки? Да, последнее
было страшно, и очень; но она до такой степени отказалась от всякой воли,
что трудно было с ней в самом деле поссориться, а каприз она вынесла бы;
пожалуй, вынесла бы и побои, лишь бы быть уверенной, что он ее хоть немного
любит и не хочет с ней расстаться. И он этого не хотел, и на это, сверх
всего, росла новая причина. Ее очень хорошо поняла чутьем любви Серафима.
Темно сознавая, что она не может вполне удовлетворить Кет-чера, она стала
заменять чего в ней не было - постоянным уходом и заботливостью.
Кетчеру было за сорок лет. В отношении к домашнему комфорту он не был
избалован. Он почти всю жизнь прожил дома так, как киргиз в кибитке: без
собственности и без желания ее иметь, без всяких удобств и без потребности
на них. Исподволь все меняется, он окружен сетью внимания и услуг, он видит
детскую радость, когда он чем-нибудь доволен, ужас и слезы, когда он
поднимает брови; и это всякий день, с утра до ночи. Кетчер стал чаще
оставаться дома - жаль же было и ее оставлять постоянно одну, К тому же
трудно было, чтоб Кетчеру не бросалось в глаза различие между ее совершенной
покорностью и возраставшим отпором нашим. Серафима переносила самые
несправедливые взрывы его с кротостью дочери, которая улыбается отцу,
скрывая слезы, и ожидает, без rancune 155, чтоб туча прошла.
Покорная, безответная до рабства, Серафима, трепещущая, готовая плакать
и целовать руку, имела огромное влияние на Кетчера. Нетерпимость
воспитывается уступками.
Тереза, бедная, глупая Тереза Руссо, разве не сделала из пророка
равенства щепетильного разночинца, постоянно занятого сохранением своего
достоинства?
Влияние Серафимы на Кетчера приняло ту самую складку, о которой говорит
Дидро, жалуясь на Терезу. Руссо был подозрителен; Тереза развила
подозрительность его в мелкую обидчивость и, нехотя, без умысла, рассорила
его с лучшими друзьями. Вспомните, что Тереза никогда не умела порядком
читать и никогда не могла выучиться узнавать, который час, что ей не
помешало довести ипохондрию Руссо до мрачного помешательства.
Утром Руссо заходит к Гольбаху; человек приносит завтрак и три куверта:
Гольбаху, его жене и Гримму; в разговоре никто не замечает этого, кроме
Жан-Жака. Он берет шляпу. "Да останьтесь же завтракать", - говорит г-жа
Гольбах и велит подать прибор; но уже поправлять поздно. Руссо, желтый от
досады, бежит, мрачно проклиная род человеческий, к Терезе и рассказывает,
что ему не поставили тарелки, намекая, чтоб он ушел. Ей такие рассказы по
душе; в них она могла принять горячее участие: они ставили ее на одну доску
с ним и даже немного повыше его, и она сама начинала сплетничать то на m-me
Удето, то на Давида Юма, то на Дидро. Руссо грубо перерывает связи, пишет
безумные и оскорбительные письма, вызывает иногда страшные ответы (например,
от Юма) и удаляется, оставленный всеми, в Монморанси, проклиная, за
недостатком людей, воробьев и ласточек, которым бросал зерна.
Еще раз - без равенства нет брака в самом деле. Жена, исключенная из
всех интересов, занимающих ее мужа, чуждая им, не делящая их, - наложница,
экономка, нянька, но не жена в полном, в благородном значении слова. Гейне
говорил о своей "Терезе", что "она не знает и никогда не узнает о том, что
он писал". Это находили милым, смешным, и никому не приходило в голову
спросить: "Зачем же она была его жена?" Мольер, читавший своей кухарке свои
комедии, был во сто раз человечественнее. Зато m-me Айн и заплатила, вовсе
нехотя, своему мужу. В последние годы его страдальческои жизни она
окружила его своими приятельницами и приятелями, увядшими камелиями прошлого
сезона, сделавшимися нравственными дамами от морщин, и полинялыми,
поседевшими, падшими на ноги друзьями их.
Я нисколько не хочу сказать, что жена непременно должна и делать и
любить, что делает и любит муж. Жена может предпочитать музыку, а муж -
живопись, - это не разрушит равенства. Для меня всегда были ужасны, смешны и
бессмысленны официальные таскания мужа и жены, и чем выше, тем смешнее;
зачем какой-нибудь императрице Евгении являться на кавалерийское учение и
зачем Виктории возить своего мужчину, Ie Prince Consort 156, на открытие
парламента, до которого ему дела нет. Гете прекрасно делал, что не возил
свою дородную половину на веймарские куртаги. Проза их брака была не в этом,
а в отсутствии всякого общего поля, всякого общего интереса, который бы
связывал их помимо полового различия.
Перехожу ко вреду, который мы сделали бедной Серафиме.
Ошибка, сделанная нами, - опять-таки родовая ошибка всех утопий и
идеализмов. Верно схватывая одну сторону вопроса, обыкновенно не обращается
никакого внимания, к чему эта сторона приросла и можно ли ее отделить, -
никакого внимания на глубокое сплетение жил, связывающих дикое мясо со всем
организмом. Мы все еще по-христиански думаем, что стоит сказать хромому.
"Возьми одр твой и ступай", он и пойдет.
Мы разом перебросили затворницу Серафиму - Серафиму полудикую, не
видавшую людей, из ее одиночества в наш круг. Ее оригинальность нравилась,
мы хотели ее сберечь и обломили последнюю возможность развития, отняли у нее
охоту к нему, уверив ее, что и так хорошо. Но оставаться просто по-прежнему
ей самой не хотелось. Что же вышло? Мы - революционеры, социалисты,
защитники женского освобождения сделали из наивного, преданного,
простодушного существа московскую мещанку!
Не так ли Конвент, якобинцы и сама коммуна сделали из Франции мещанина,
из Парижа - epicier? 157
Первый дом, открывшийся с любовью, с теплотой сердца, был наш дом.
Natalie поехала к ней и силой привезла к нам. С год времени Серафима
держалась тихо и дичилась чужих; пугливая и застенчивая, как прежде, она
была полна тогда своего рода народной поэзией., Ни малейшего желания
обращать на себя внимание своей странностью - напротив, желание, чтоб ее не
заметили. Как дитя, как слабый зверек, она прибегала под крыло Natalie; ее
преданности тогда не было границ. Часы целые любила она играть с Сашей и
рассказывала ему и нам подробности своего ребячества, своей жизни у
раскольников, своих горестей в ученье, то есть в мастерской.
Она сделалась игрушкой нашего круга, - это наконец ей понравилось; она
поняла, что ее положение, что она сама - оригинальны, и с этой минуты она
пошла ко дну; никто не удержал ее. Одна Natalie серьезно думала о том, чтоб
развить ее. Серафима не принадлежала к гуртовым натурам, ее миновало
множество дрянных недостатков - она не любила рядиться, была равнодушна к
роскоши, к дорогим вещам, к деньгам - лишь бы Кетчер не чувствовал нужды,
был бы доволен, до остального ей не было дела. Сначала Серафима любила
долго-долго говорить с Natalie и верила ей, кротко слушала ее советы и
старалась им следовать... Но, оглядевшись, обжившись в нашем круге и, может,
подстрекаемая другими, тешившимися ее странностями, она начала показывать
страдательную оппозицию и на всякое замечание говорила далеко не наивно: "Уж
я такая несчастная... где мне меняться да переделываться? Видно, уж такая
глупая и бесталанная и в могилку сойду". В этих словах, с ведома или без
ведома, звучало задетое самолюбие. Она перестала себя чувствовать свободной
у нас, реже и реже ходила она к нам. "Бог с ней, с Н. А., - говорила она, -
разлюбила она меня, бедную". Панибратство, пансионская фамильярность были
чужды Natalie; в ней во всем преобладал элемент покойной глубины и великого
эстетического чувства. Серафима не поняла смысла разницы в обхождении с
нею Natalie и других и забыла, кто первый протянул ей руку и прижал к
сердцу; вместе с ней отдалился и Кетчер, все больше и больше угрюмый и
раздражительный.
Подозрительность Кетчер а удвоилась. В каждом неосторожном слове он
видел преднамеренность, злой умысел, желание обидеть, и не его одного, а и
Серафиму. Она, с своей стороны, плакала, жаловалась на судьбу, обижалась за
Кетчера, и, по закону нравственной реверберации 158, собственные подозрения
его возвращались к нему удесятеренными. Его обличительная дружба стала
превращаться в желание найти в нас вины, в надзор, в постоянное полицейское
следствие, и мелкие недостатки его друзей покрывали для него гуще и гуще все
остальные стороны их,
В наш чистый, светлый, совершеннолетний круг стали врываться пересуды
девичьей и пикировка провинциальных чиновников. Раздражительность Кетчера
становилась заразительной; постоянные обвинения, объяснения, примирения
отравляли наши вечера, наши сходки.
Вся эта едкая пыль наседала во все щели и мало-помалу разлагала цемент,
соединявший так прочно наши отношения к друзьям. Мы все подверглись влиянию
сплетен. Сам Грановский стал угрюм и раздражителен, несправедливо защищал
Кетчера и сердился. К Грановскому приходил Кетчер с своими обвинениями
против меня и Огарева. Грановский не верил им; но, жалея "больного,
огорченного и все-таки любящего" Кетчера, запальчиво брал его сторону и
сердился на меня за недостаток терпимости.
- Ведь ты знаешь, что у него нрав такой; это - болезнь, влияние доброй
Серафимы, но неразвитой и тяжелой, дальше и дальше толкает его в этот
несчастный путь, а ты споришь с ним, как будто он был в нормальном
положении.

?????????????

Чтоб кончить этот грустный рассказ, приведу два примера... В них ярко
выразилось, как далеко мы ушли от теории варения кофея в Покровском.
Как-то вечером, весной 1846 года, у нас было человек пять близких
знакомых и в том числе Михаил Семенович.
- Нанял ты нынешний год дом в Соколове?
- Нет еще, денег нет, а там надобно платить вперед.
- Неужели же все лето останешься в Москве?
- Подожду немного, потом увидим.
Вот и все. Никто не обратил на этот разговор никакого внимания, и через
секунду шла покойно другая речь.
Мы собирались на другой день после обеда съездить в Кунцево, которое
любили с детства. Кетчер, Корш и Грановский хотели ехать с нами. Поездка
состоялась, и все шло своим порядком, кроме Кетчера, мрачно подымавшего
брови; но наконец все были обстреляны.
Вечер был наш, весенний, без палящего жара, но теплый; лист только что
развернулся; мы сидели в саду, шутя и разговаривая. Вдруг Кетчер, молчавший
с полчаса, встал и, остановясь передо мной, с лицом прокурора фемического
суда и с дрожащей от негодования губой, сказал мне:
- А надобно тебе честь отдать: ловко ты вчера Михаилу Семеновичу
напомнил, что он еще не заплатил тебе девятьсот рублей, которые брал у тебя.
Я истинно ничего не понял, тем больше, что, наверное, год не думал об
долге Щепкина.
- Деликатно, нечего сказать. Старик теперь без денег с своей огромной
семьей собирается в Крым, а тут ему в присутствии пяти человек говорят: "Нет
денег на наем дачи!" Фу, какая гадость!
Огарев вступился за меня, Кетчер накинулся hi него; нелепым обвинениям
не было конца; Грановский попробовал его унять, не смог и уехал с Коршем
прежде нас. Я был рассержен, унижен и отвечал очень жестко. Кетчер посмотрел
исподлобья и, не говоря ни слова, пошел пешком в Москву. Мы остались одни К
и в каком-то жалком раздражении поехали домой.
Я хотел на этот раз дать сильный урок и если не вовсе прервать, то
приостановить сношения с Кетчером. Он раскаивался, плакал; .Грановский
требовал мира, говорил с Natalie, был глубоко огорчен. Я помирился, но не
весело и говоря Грановскому: "Ведь это на три дня".
Вот прогулка, а вот и другая.
Месяца через два мы были в Соколове. Кетчер и Серафима отправлялись
вечером в Москву. Огарев поехал их провожать верхом на своей черкесской
лошади; не было ни тени ссоры, размолвки.
...Огарев возвратился через два-три часа; мы посмеялись, что день
прошел так мирно, и разошлись.
На другой день Грановский, который накануне был в Москве, встретил меня
у нас в парке; он был задумчив, грустнее обыкновенного, и наконец сказал
мне, что у него есть что-то на душе и что он хочет поговорить со мной. Мы
пошли длинной аллеей и сели на лавочке, вид с которой знают все, бывшие в
Соколове.
- Герцен, - сказал мне Грановский, - если б ты знал, как мне тяжело,
как больно... как я, несмотря ни на что, всех люблю, ты знаешь... и с ужасом
вижу, что все разваливается. И тут, как на смех, мелкие ошибки, проклятое
невнимание, неделикатность...
- Да что случилось, скажи, пожалуйста? - спросил я, действительно
испуганный.
- То, что Кетчер взбешен против Огарева, да и, по правде сказать,
трудно не быть взбешенным: я стараюсь, делаю, что могу, но сил моих нет,
особенно когда люди не хотят ничего сами сделать.
- Да дело-то в чем?
- А вот в чем: вчера Огарев поехал Кетчера и Серафиму провожать верхом.
- При мне было, да и я Огарева видел вечером, он ни слова не говорил.
- На мосту Кортик зашалил, стал на дыбы; Огарев, усмиряя его, с досады
выругался при Серафиме, и она слышала... да и Кетчер слышал. Положим, что он
не подумал, но Кетчер спрашивает: "Отчего на него не находят рассеянности в
присутствии твоей жены или моей?" Что на это сказать?., и притом, при всей
простоте своей, Серафима очень сюссептибельна 159, что при ее положении
очень понятно.
Я молчал. Это перешло все границы.
- Что ж тут делать?
- Очень просто: с негодяями, которые в состоянии намеренно забываться
при женщине, надобно раззнакомиться. С такими людьми быть близким гом
- презрительно...
- Да он не говорит, что Огарев это сделал намеренно.
- Так о чем же речь? И ты, Грановский, друг Огарева, ты, который так
знаешь его безграничную деликатность, повторяешь бред безумного, которого
пора посадить в желтый дом. Стыдно тебе.
Грановский смутился.
- Боже мой! - сказал он, - неужели наша кучка людей, единственное
место, где я отдыхал, надеялся, любил, куда спасался от гнетущей среды, -ч-
неужели и она разойдется в ненависти и злобе?
Он покрыл глаза рукой.
Я взял другую, мне было очень тяжело.
- Грановский, - сказал я ему, - Корш прав: мы все слишком близко
подошли друг к другу, слишком стиснулись и заступили друг другу в
постромки... Gemach! друг мой, Gemach! 160 Нам надобно проветриться,
освежиться. Огарев осенью едет в деревню, я скоро уеду в чужие края, - мы
разойдемся без ненависти и злобы; что было истинного в нашей дружбе, то
поправится, очистится разлукой.
Грановский плакал. С Кетчером по этому делу никаких объяснений не было.
Огарев действительно осенью уехал, а вслед за ним - и мы.
Laurel House, Putney, 1857.
Лер<есмотрено> в Буасьере
и на дороге в сентябре 1865.
...Реже и реже доходили до нас вести о московских друзьях. Запуганные
террором после 1848 они ждали верной оказии. Оказии эти были редки,
паспортов почти не выдавали. От Кетчера - годы целые ни слова; впрочем, он
никогда не любил писать.
Первую живую весть, после моего переселения в Лондон, привез в 1855
году доктор Никулин... Кетчер был в своей стихии, шумел на банкетах в честь
севастопольцев, обнимался с Погодиным и Кокоревым, обнимался с черноморскими
моряками, шумел, бранился, поучал. Огарев, приехавший прямо со свежей
могилы Грановского, рассказывал мало; его рассказы были печальны...
Прошло еще года полтора. В это время была окончена мною эта глава и
кому первому из посторонних прочтена? - Да, - habent sua fata libelli! 161
Осенью 1857 года приехал в Лондон Чичерин. Мы его ждали с нетерпением;
некогда один из любимых учеников Грановского, друг Корша и Кетчера, он для
нас представлял близкого человека. Слышали мы о его жесткости, о
консерваторских веллеитетах 162, о безмерном самолюбии и доктринаризме, но
он еще был молод... Много угловатого обтачивается течением времени.
- Я долго думал, ехать мне к вам или нет. К вам теперь так много ездит
русских, что, право, надобно иметь больше храбрости не быть у вас, чем
быть... Я же, как вы знаете, вполне уважая вас, далеко не во всем согласен с
вами.
Вот с чего начал Чичерин.
Он подходил не просто, не юно, у него были камни за пазухой; свет его
глаз был холоден, в тембре голоса был вызов и страшная, отталкивающая
самоуверенность. С первых слов я почуял, что это не противник, а враг, но
подавил физиологический сторожевой окрик, - и мы разговорились.
Разговор тотчас перешел к воспоминаниям и к расспросам с моей стороны.
Он рассказывал о последних месяцах жизни Грановского, и, когда он ушел, я
был довольнее им, чем сначала.
На другой день после обеда речь зашла о Кетчере. Чичерин говорил об
нем, как о человеке, которого он любит, беззлобно смеясь над его выходками;
из подробностей, сообщенных им, я узнал, что обличительная любовь к друзьям
продолжается, что влияние Серафимы дошло до того, что многие из друзей
ополчились против нее, исключили из своего общества и пр. Увлеченный
рассказами и воспоминаниями, я предложил Чичерину прочесть ненапечатанную
тетрадь о Кетчере и прочел ее всю. Я много раз раскаивался в этом, не
потому, чтоб он во зло употребил читанное мною, а потому, что мне было
больно и досадно, что я в сорок пять лет мог разоблачать наше прошедшее
перед черствым человеком, насмеявшимся потом с такой беспощадной дерзостью
над тем, что он называл моим "темпераментом".
Расстояния, делившие наши воззрения и наши темпераменты, обозначились
скоро. С первых дней начался спор, по которому ясно было, что мы расходимся
во всем. Он был почитатель французского демократического строя и имел
нелюбовь к английской, не приведенной в порядок свободе. Он в императорстве
видел воспитание народа и проповедовал сильное государство и ничтожность
лица перед ним. Можно понять, что были эти мысли в приложении к русскому
вопросу. Он был гувернементалист, считал правительство гораздо выше общества
и его стремлений и принимал императрицу Екатерину II почти за идеал того,
что надобно России. Все это учение шло у него из целого догматического
построения, из которого он мог всегда и тотчас выводить свою философию
бюрократии.
- Зачем вы хотите быть профессором, - спрашивал я его, - и ищете
кафедру? Вы должны быть министром и искать портфель.
Споря с ним, проводили мы его на железную дорогу и расстались, не
согласные ни в чем, кроме взаимного уважения.
Из Франции он написал мне недели через две письмо, с восхищением
говорил о работниках, об учреждениях. "Вы нашли то, что искали, - отвечал я
ему, - и очень скоро. Вот что значит ехать с готовой доктриной". Потом я
предложил ему начать печатную переписку и написал начало длинного письма.
Он не хотел, говорил, что ему некогда, что такая полемика будет
вредна...
Замечание, сделанное в "Кол<околе>" о доктринерах вообще, он принял на
свой счет; самолюбие было задето, и он мне прислал свой "обвинительный акт",
наделавший в то время большой шум.
Чичерин кампанию потерял, - в этом для меня нет сомнения. Взрыв
негодования, вызванный его письмом, напечатанным в "Колоколе", был общим в
молодом обществе, в литературных кругах. Я получил десятки статей и писем;
одно было напечатано. Мы еще шли тогда в восходящем пути, и катковские
бревна трудно было класть под ноги. Сухо-оскорбительный,
дерзко-гладкий тон возмутил, может, больше содержания и меня и публику
одинаким образом: он был еще нов тогда. Зато со стороны Чичерина стали:
Елена Павловна - Ифигения Зимнего дворца, Тимашев, начальник III отделения,
и Н. X. Кетчер.
Кетчер остался верен реакции, он стал тем же громовым голосом, с тем же
откровенным негодованием и, вероятно, с тою же искренностью кричать против
нас, как кричал против Николая, Дубельта, Булгарина... И это не потому, чтоб
"Грандисона Ловласу предпочла", а потому, что, носимый без собственного
компаса а lа ге-morque 163 кружка, он остался верен ему, не замечая, что тот
плывет в противуположную сторону. Человек котерии 164, - для него вопросы
шли под знаменем лиц, а не наоборот.
Никогда не доработавшись ни до одного ясного понятия, ни до одного
твердого убеждения, он шел с благородными стремлениями и завязанными глазами
и постоянно бил врагов, не замечая, что позиции менялись, и в этих-то
жмурках бил нас, бил других, бьет кого-нибудь и теперь, воображая, что
делает дело.
Прилагаю письмо, писанное мною к Чичерину для начала приятельской
полемики, которой помешал его прокурорский обвинительный акт.
"My learned friend 165.
Спорить с вами мне невозможно. Вы знаете много, знаете хорошо, все в
вашей голове свежо и ново, а главное, вы уверены в том, что знаете, и потому
покойны; вы с твердостью ждете рационального развития событий в
подтверждение программы, раскрытой наукой. С настоящим вы не можете быть в
разладе, вы знаете, что если прошедшее было так и так, настоящее должно быть
так и так и привести к такому-то будущему: вы примиряетесь с ним вашим
пониманием, вашим объяснением. Вам досталась завидная доля священников -
утешение скорбящих вечными истинами вашей науки и верой в них. Все эти
выгоды вам дает доктрина, потому что доктрина исключает сомнение. Сомнение -
открытый вопрос, доктрина -вопрос закрытый, решенный. Оттого всякая
доктрина исключительна и неуступчива, а сомнение -никогда не достигает такой
резкой законченности; оно потому и сомнение, что готово согласиться с
говорящим или добросовестно искать смысл в его словах, теряя драгоценное
время, необходимое на приискивание возражений. Доктрина видит истину под
определенным углом и принимает его за едино-спасающий угол, а сомнение ищет
отделаться от всех углов, осматривается, возвращается назад и часто
парализует всякую деятельность своим смирением перед истиной. Вы, ученый
друг, определенно знаете, куда идти, как вести,-я не знаю. И оттого я думаю,
что нам надобно наблюдать и учиться, а вам - учить других. Правда, мы можем
сказать, как не надобно, можем возбудить деятельность, привести в
беспокойство мысль, освободить ее от цепей, улетучить призраки - церкви и
съезжей, академии и уголовной палаты -"вот и все; но вы можете сказать, как
надобно.
Отношение доктрины к предмету есть религиозное отношение, то есть
отношение с точки зрения вечности; временное, преходящее, "лица, события,
поколения едва входят в Campo Santo 166 науки или входят уже очищенные от
живой жизни, вроде гербария логических теней., Доктрина в своей всеобщности
живет действительно во все времена; она и в своем времени живет, как в
истории, не портя страстным участием теоретическое отношение. Зная
необходимость страдания, доктрина держит себя, как Симеон Столпник - на
пьедестале, жертвуя всем временным - вечному, общим идеям - живыми
частностями.
Словом, доктринеры - больше всего историки, а мы вместе с толпой - ваш
субстрат; вы - история fur sich 167, мы - история an sich 168. Вы нам
объясняете, чем мы больны, но больны мы, Вы нас хороните, после смерти
награждаете или наказываете... вы - доктора и попы наши. Но больные и
умирающие мы.
Этот антагонизм не новость, и он очень полезен для движения, для
развития. Если б род людской мог весь поверить вам, он, может, сделался бы
благоразумным, но умер бы от всемирной скуки. Покойный Филимонов
поставил эпиграфом к своему "Дурацкому колпаку": "Si la raison dominait le
monde, il ne sy paeserait rien" 169.
Геометрическая сухость доктрины, алгебраическая безличность ее дают ей
обширную возможность обобщений, - она должна бояться впечатлений, и, как
Август, приказывать, чтоб Клеопатра опустила покрывало. Но для деятельного
вмешательства надобно больше страсти, нежели доктрины, а алгебраически
страстен человек не бывает. Всеобщее он понимает, а частное любит или
ненавидит. Спиноза со всею мощью своего откровенного гения проповедовал
необходимость считать существенным одно неточимое молью, вечное, неизменное
- субстанцию и не полагать своих надежд на случайное, частное, личное. Кто
это не поймет в теории? Но только привязывается человек к одному частному,
личному, современному; в уравновешивании этих крайностей, в их согласном
сочетании - высшая мудрость жизни.
Если мы от этого общего определения наших противуположных точек зрения
перейдем к частным, мы, при одинаковости стремлений, найдем не меньше
антагонизма даже в тех случаях, когда мы согласны вначале. Примером это
легче объяснить.
Мы совершенно согласны в отношении к религии; но согласие это идет
только на отрицание надзвездной религии, и как только мы являемся лицом к
лицу с подлунной религией, расстояние между нами неизмеримо. Из мрачных стен
собора, пропитанных ладаном, вы переехали в светлое присутственное место, из
гвельфов вы сделались гибеллином, чины небесные заменились для вас
государственным чином, поглощение лица в боге - поглощением его в
государстве, бог заменен централизацией и поп - квартальным надзирателем.
Вы в этой перемене видите переход, успех, мы - новые цепи. Мы не хотим
быть ни гвельфами, ни гибеллинами. Ваша светская, гражданская и уголовная
религия тем страшнее, что она лишена всего поэтического, фантастического,
всего детского характера своего, который заменится у вас канцелярским
порядком, идолом государства с царем наверху и палачом внизу. Вы
хотите, чтобы человечество, освободившееся от церкви, ждало столетия два в
передней присутственного места, пока каста жрецов-чиновников и
монахов-доктринеров решит, как ему быть вольным и насколько. Вроде наших
комитетов об освобождении крестьян. А нам все это противно; мы можем многое
допустить, сделать уступку, принести жертву обстоятельствам, но для вас это
не жертва. Разумеется, и тут вы счастливее нас. Утратив религиозную веру, вы
не остались ни при чем, и, найдя, что гражданские верования человеку
заменяют христианство, вы их приняли - и хорошо сделали - для нравственной
гигиены, для покоя. Но лекарство это нам першит в горле, и мы ваше
присутственное место, вашу централизацию ненавидим совсем не меньше
инквизиции, консистории, Кормчей книги.
Понимаете ли вы разницу? Вы как учитель хотите учить, управлять, пасти
стадо.
Мы как стадо, приходящее к сознанию, не хотим, чтоб нас пасли, а хотим
иметь свои земские избы, своих поверенных, своих подьячих, которым поручать
хождение по делам. Оттого нас правительство оскорбляет на всяком шагу своей
властью, а вы ему рукоплещете так, как ваши предшественники, попы,
рукоплескали светской власти. Вы можете и расходиться с ним так, как
духовенство расходилось, или как люди, ссорящиеся на корабле, как бы они ни
удалялись друг от друга: за борт вы не уйдете, и для нас, мирян, вы все-таки
будете со стороны его.
Гражданская религия - апотеоза государства, идея чисто романская и в
новом мире преимущественно французская. С нею можно быть сильным
государством, но нельзя быть свободным народом; можно иметь славных
солдат... но нельзя иметь независимых граждан. Северо-Американские Штаты,
совсем напротив, отняли религиозный характер полиции и администрации до той
степени, до которой это возможно..."



ЭПИЛОГ



Перечитывая главу о Кетчере, невольно призадумываешься о том, что за
чудаки, что за оригинальные личности живут и жили на Руси! Какими капризными
развитиями сочилась и просочилась история нашего образования. Где, в
каких краях, под каким градусом широты, долготы возможна угловатая,
шероховатая, взбалмошная, безалаберная, добрая, недобрая, шумная,
неукладистая фигура Кетчера, кроме Москвы?
А сколько я их нагляделся - этих оригинальных фигур "во всех родах
различных", начиная с моего отца и оканчивая "детьми" Тургенева.
"Так русская печь печет!" - говорил мне Погодин. И в самом деле, каких
чудес она ни печет, особенно, когда хлеб сажают на немецкий лад... от саек и
калачей до православных булок с Гегелем и французских хлебов a la
quatre-vingt-treize! 170 Досадно, если все эти своеобычные печенья пропадут
бесследно. Мы останавливаемся обыкновенно только на сильных деятелях.
...Но в них меньше видна русская печь, в них ее особенности поправлены,
выкуплены; в них больше русского склада да ума, чем печи. Возле них
пробиваются, за ними плетутся разные партикулярные люди, сбившиеся с
дороги... вот в их-то числе не оберешься чудаков.
Волосяные проводники исторических течений, капли дрожжей, потерявшихся
в опаре, но поднявших ее не для себя. Люди, рано проснувшиеся темной ночью и
ощупью отправившиеся на работу, толкаясь обо все, что ни попадалось на
дороге, - они разбудили других на совсем иной труд.
...Попробую когда-нибудь спасти еще два-три профиля от полного
забвения. Их уж теперь едва видно из-за серого тумана, из-за которого только
и вырезываются вершины гор и утесов...
Свернуть

Еще о Кетчере в воспоминаниях П. Д. Боборыкина “За полвека”
П.Д.Боборыкин.За полвека
В посмертных очерках и портретах, вошедших в том, изданный тотчас после кончины А.И.Герцена, есть превосходная характеристика Кетчера-друга, с которым Герцен впоследствии разошелся, и заочно. Охлаждение произошло со стороны Кетчера, вероятно испугавшегося дальнейшей фазы революционной эволюции своего московского закадыки. Кетчер у Герцена как вылитый, со всеми беспощадными подробностями его интимной жизни, вплоть до связи с простой женщиной — связи (кажется, впоследствии узаконенной), которая медленно, но радикально изменила весь его душевный облик.
И вот в такой период «перерождения» и зазнал я этого курьезного москвича, званием «штадт-физика» города Москвы, считавшегося еще в публике другом Герцена и Бакунина, Грановского, Огарева и всех радикалов 40-х и 50-х годов.
Такого же точно литературного Собакевича я не знавал, не исключая и М.Е.Салтыкова! Кетчеровский «смех» сделался легендарным. Слово «смех» слишком слабо... Надо было сказать «хохочущее ржание», которое раскатисто гремело после каждой фразы. Он был виртуозный ругатель. Про кого бы вы ни упоминали, особенно из петербургских писателей, он сейчас разражался каким-нибудь эпитетом во вкусе Собакевича. Помню, в один из наших разговоров от него особенно круто досталось Полонскому и Некрасову — одному по части умственных способностей, другому по части личной нравственности, и то и другое по поводу изданий их стихотворений, которые он должен был корректировать, так как их издала фирма «Солдатенков и Щепкин». Вся Москва десятки лет знала кетчеровскую огромную голову, и его рот с почернелыми большими зубами, и его топорно сбитую фигуру в вицмундире медицинского чиновника.
Дома он по утрам принимал в кабинете, окнами в сад, заваленном книгами, рукописями и корректурами, с обширной коллекцией трубок на длинных чубуках. Он курил «Жуков», беспрестанно зажигал бумажку и закуривал, ходил в затрапезном халате, с раскрытым воротом ночной рубашки не особенной чистоты. Его старая подруга никогда не показывалась, и всякий бы счел его закоренелым холостяком.
Из его приятелей я встретил у него в разные приезды двоих: Сатина, друга Герцена и Огарева и переводчика шекспировских комедий, и Галахова, тогда уже знакомого всем гимназистам составителя хрестоматии. Сатин смотрел барином 40-х годов, с прической a la moujik, а Галахов — учителем гимназии с сухим петербургским тоном, очень похожим на его педагогические труды.
Трудно мне было и тогда представить себе, что этот московский обыватель с натурой и пошибом Собакевича состоял когда-то душою общества в том кружке, где Герцен провел годы «Былого и дум». И его шекспиромания казалась мне совершенно неподходящей ко всему его бытовому habitus. И то сказать: по тогдашней же прибаутке, он более «перепер», чем «перевел» великого «Вилли».
Театр он любил и считал себя самым авторитетным носителем традиций Малого театра, но Малого театра мочаловско-щепкинской эпохи, а не той, которая началась с нарождением новой генерации исполнителей, нашедших в Островском своего автора, то есть Садовских, Васильевых, Косицких, Полтавцевых.
К Островскому Кетчер относился прямо ругательно, как бы не признавал его таланта и того, чем он обновил наш театр. Любимым его прозвищем было: «Островитяне, папуасы!..» Этой кличкой он окрестил всех ценителей Островского.
— Папуасы! Ха-ха! Островитяне! Ха-ха! Иерихонцы! Трактирные ярыги!
Вот что звенело в ушах дерптского студиоза — автора злосчастного руководства, когда он шел от Сухаревой башни к тому домику мещанки Почасовой (эта фамилия оставалась у меня в памяти десятки лет), где гостил у своего товарища.
Вероятно, Кетчер не мог не сознавать таланта и значения Островского, но ему, кроме разносной его натуры и вкоренившейся в него ругательной манеры, мешало запоздалое уже и тогда крайнее западничество, счеты с славянофилами, обида за европеизм, протест против купеческой «чуйки» и мужицкой «сермяги», которые начали водворяться на сцене и в беллетристике.
Об Аполлоне Григорьеве он выражался так же резко, и термин «трактирные ярыги» относился всего больше к нему.
Свернуть

http://www.belousenko.com/books/memoirs ... olveka.htm


… и из работы А.М. Страхова “ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ ПОЛА И ЛЮБВИ (КУЛЬТУРНО-ФИЛОСОФСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ) XIX – начало XX вв.” о философских размышлениях Герцена о семье и браке…

"Много внимания уделяет Герцен браку и семье. Признавая важность и нужность брака в данный исторический период, философ отказывается в силу преходящего и исторического характера брачных отношений общую теорию брака создавать, но выступает в оправдание последнего. Уничтожив брак, бед и коллизий во взаимоотношениях полов все равно не устранить. Другое дело, что при вступлении в брак не следует поступать опрометчиво, руководствуясь одной только страстью, надо учесть и взвесить многие сопутствующие факторы. Мыслитель совершенно прав – брак по расчету, конечно, аморален, но брак вовсе без расчета, дополняющего склонность, любовь, – глуп и даже опасен. «Всякий брак может привести к бедам, но тот, который основан не только на одном увлечении, а на равенстве развитий, на общей религии, на взаимном уважении, тот, который даже взял в расчет кусок хлеба себе и детям, – тот имеет больше шансов рациональных», – пишет Герцен дочери Тате .
При неравенстве запросов, интересов и развития, убежден Герцен, рушилась половина браков. «Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку и незаметно срывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией личность. Но одинаковость развития сглаживает многое. А когда его нет, а есть праздный досуг, нельзя вечно пороть вздор, говорить о хозяйстве или любезничать; а что же делать с женщиной, когда она – что-то промежуточное между одалиской и служанкой, существо телесно близкое и умственно далекое. Ее не нужно днем, а она беспрестанно тут; мужчина не может делить с ней своих интересов, она не может не делить с ним своих сплетен», – описывает неприглядную, но распространенную (в том числе, пусть значительно реже, и в настоящее время) ситуацию Герцен . В самом деле, без равенства мужа и жены нет брака, поскольку жена в таком случае не соратник, не товарищ, не друг, а наложница, экономка, нянька, но только не жена. Причем к возможности развить, воспитать уже сложившуюся женщину философ относится весьма скептически, и трудно в этом с ним не согласиться. Разумеется, в браке идет неминуемая взаимная притирка, происходят уступки и компромиссы, но обычно запас прочности у супругов бывает не так уж велик. Не срабатывает даже теория «чистой доски» (к локковской отношения не имеющая), когда опытный и зрелый мужчина берет себе в жены вчерашнюю школьницу, лепя из нее жену по своим собственным представлениям об идеале; проходит время, и все равно начинаются серьезные проблемы, если нет близости духовной. Особенно трудно добиться в воспитании и развитии положительного результата, подчеркивает Герцен, если браку предшествовала легко, ветрено начатая связь: такие связи редко поднимаются выше спальни и кухни. Без взаимной общности интересов никак не обойтись, но понимается эта общность философом не буквально – кто-то может предпочитать музыку, кто-то – живопись, – это равенства не нарушает, были бы равно высокие пристрастия. Общим интересом, позволяющим надолго сохранить любовь, может быть воспитание детей."


У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

_________________
Всем! Всем! Всем! Здравствуйте!


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 19 июл 2012, 21:00 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 22:03
Сообщения: 3765
Откуда: Мурманск
Да, тему за ОДИН день не поднять. Герцен ,к сожалению, всегда был в ПРОГРАММАХ периферийныи писателем. Его толком ни преподавали и не читали. ЧТО,впрочем,идеологически объяснимо.По первым аккордом темы понимаю,что мысли о БРАКЕ Герцена сродни роману ЧЕРНЫШЕВСКОГО "Что делать?" Я всегда очень любила этот роман за КОНЦЕПЦИЮ брака в нем, которую принято считать УТОПИЧЕСКОЙ.
"Разумный эгоизм" и БРАК. Наверное,так ? Хотя... Надо найти время перечитать самого ГЕРЦЕНА.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 00:11 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 03 мар 2010, 01:12
Сообщения: 4436
Откуда: г. Котлас. Архангельской области
Головные это идеи. Меня раздражало это и в Герцене, и в Чернышевском. Кажется, оба так и не разобрались со своими то браками, а туда же, идеи)

_________________
"Незнание о незнании неизменно сопутствует познанию" С.Лем


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 09:51 
Не в сети

Зарегистрирован: 01 мар 2010, 10:27
Сообщения: 581
Откуда: Йошкар-Ола
Ну, прочёл я главу «Кетчер» из «Былого и Думы» Герцена. До уточнения темы – «Владимир на Клязьме»
Тьфу!
Герцена я «проходил» в школе. Абсолютно ничего не помню. Кафку – «Превращение и ещё что – то – в институте.
Я то думал Кафка – это некий вымышленный аспект абсурда наложенный на реальность – ради пущей выпуклости. Бонусом оказалось, что с ходом истории происходит ещё более глубокое сближение с реальностью.
И вот, пожалуйста, Кетчер – чем не Грегор. Серафима – хитиновый панцирь. Герцен, Огарёв, Natalie, Грановский (дааа … Имена) …. – семья Грегора.
Мир «Превращения» чужд мне, однако эта чуждость воспринимается как стиль, литературный приём.
Мир «Кетчера» - реален и ещё более чужд мне. Какое то сборище индивидуалистов. Каждый – пользуются каждым. По началу – весело, ко взаимному удовольствию. Потом – угрюмо, ловя какой то непостижимый, болезненный кайф в ссорах.
Но реальность – реальна и компании Герцена хватило ума и денег разбежаться.
--------------------------------------------------------------------------
Я этот текст на телефон говорил, перед этим - правил. Вставляю как есть.
------
Прочёл я главу «Кетчер» из «Былого и Думы» Герцена. До уточнения темы прочёл главу «Владимир на Клязьме».
Ну что сказать? Тьфу! Неприятное чтение.
Герцена я «проходил» в школе. Абсолютно ничего не помню. «Превращение» и ещё что – то Кафки читал в институте.
Мир «Превращения» чужд мне, однако эта чуждость воспринимается как стиль, литературный приём.
Я полагал стиль Кафки – это некий вымышленный аспект абсурда наложенный на реальность – ради пущей выпуклости. Бонусом оказалось, что с ходом исторического времени происходит сближение его творений с реальностью.
Мир «Кетчера» - реален и ещё более чужд мне. Какое то сборище индивидуалистов. Каждый – пользуются каждым. По началу – весело, ко взаимному удовольствию. Потом – угрюмо, ловя какой то непостижимый, болезненный кайф в ссорах.
Герценовский Кетчер подал мне мысль, что у Кафки прототип Грегора неожиданно для всех и себя женился. Это было столь же катастрофично, что и превращение в жука.
Кетчер – чем не Грегор. Герцен, Огарёв, Natalie, Грановский (какие имена) …. – это как семья Грегора.
Женитьба Кетчера на Серафиме это их превращение в жука. Она - его хитиновый панцирь.
Окружение Кетчера стремится исправить их. Не получается,
Ссоры в их компании нужны были всем для поддержания тонуса, подстройки характеров, самоутверждения.
В Кетчере - Серафиме ссоры застревают в них как яблоки в Жуке там гниют отравляя всех.
Но реальность – реальна и компании Герцена хватило ума и денег разбежаться.
Пожалуй, что всякая семейная пара в каком то смысле превращается в жука – чужого, непонятного и непонимающего.
Всё будет хорошо, если жук – добрый, а люди вокруг не кидаются яблоками, чтобы вернуть всё как было.


Последний раз редактировалось Сергей 24 июл 2012, 09:07, всего редактировалось 1 раз.

Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 11:05 
Не в сети
народный корреспондент
народный корреспондент
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 20:07
Сообщения: 3756
Откуда: Ульяновск
Иван Журавский писал(а):
Головные это идеи.

А разве бывают идеи не головные?... ))))… по-моему, все что вне головы – это инстинкты. Весь вопрос в том каковы эти идеи, насколько они прочувствованы и что именно в них прочувствовано. Человек ведь на самом деле есть глубина прочувствования идеи. Вот, как-то так мне думается и чувствуется тоже. :smu:sche_nie:

Многие идеи Герцена мне близки, впрочем не все… (хотя прочла из “Былого и думы” только главу “Н. X. КЕТЧЕР”. С философией Герцена, честно говоря, не знакома. Немного читала его литературные произведения, но почти ничего не помню)
“При ее развитом сердце у нее было тяжелое, упирающееся понимание, та неповоротливость мозга, которую мы часто встречаем в людях, совершенно не привыкнувших к отвлеченной работе, и которая составляет одну из отличительных черт допетровских времен. Соединенная с своим "кровным, болезным", она ничего не желала и ничего не боялась”.
Неповоротливость или поворотливость мозга, соединенная с чувствами, и создает личность. Некоторые идеи, какие-то глобальные, кладутся в основу базовых чувств: любви, верности, долга,… и создают фундамент, который может стать основой здания, а может стать и могильной плитой.
“Сирота безумно отдалась Кетчеру. Недаром воспиталась она в раскольническом скиту - она из него вынесла способность изуверства, идолопоклонства, способность упорного, сосредоточенного фанатизма и безграничной преданности. Все, что она любила и чтила, чего боялась, чему повиновалась: Христос и богоматерь, святые угодники и чудотворные иконы - все это теперь было в Кетчере, в человеке, который первый пожалел, первый приласкал ее. И все это было вполовину скрыто, погребено... не смело обнаружиться”.
Это реальность Серафимы. Упорство, безграничная преданность, покорность, терпение, поклонение из базовых черт характера становятся могильными плитами личности.
“Но, оглядевшись, обжившись в нашем круге и, может, подстрекаемая другими, тешившимися ее странностями, она начала показывать страдательную оппозицию и на всякое замечание говорила далеко не наивно: "Уж я такая несчастная... где мне меняться да переделываться? Видно, уж такая глупая и бесталанная и в могилку сойду". В этих словах, с ведома или без ведома, звучало задетое самолюбие”.
Задетое самолюбие сворачивало все эти сами по себе прекрасные чувства в плотные замкнутые комки, не позволяя этим чувствам развиваться и углубляться. Терпение, покорность и преданность оборачивались гордыней.

Не нашла воспоминаний Кетчера о своей жизни. Есть ли они, не знаю. Но судя по воспоминанию других о нем, что-то похожее было и в душе Кетчера. Его верность собственным идеям оборачивалась нетерпимостью к мыслям других.
Вот еще о нем из воспоминаний Е.Я. Панаевой…
“Надо было удерживать Кетчера, чтобы он не мешал Грановскому говорить. Но зато, когда тот замолчал, Кет-чер разразился страшной бранью на защитников Петербурга. Его старались остановить возражениями, но он пришел в такой азарт, что огулом начал бранить всех окружающих. Корш воскликнул:
— Господа, оставьте его, пусть кричит и ругается! Он, как дервиш, пока сам не упадет от головокружения, его нам не остановить.
Все засмеялись. Кетчер обиделся, схватил свою фуражку и хотел уйти, но жена Герцена остановила его, увела в другую комнату и насилу успокоила. После этого вечера Кетчер почему-то считал меня виновной в происшедшем, дулся на меня и постоянно делал мне шпильки. Грановский советовал мне не обращать внимания на него, говоря, что Кетчер и на него сердится, что он всегда дуется на тех, кто противоречит его мнению или сделает ему замечание, а сам позволяет себе делать неуместные и даже грубые замечания всем, что он усвоил себе такую привычку и трудно растолковать ему, что она вовсе некрасива в развитом человеке”.

http://fershal.narod.ru/Memories/Texts/ ... aeva_8.htm
Все то же самое уязвленное самолюбие.

Однако я не думаю, что именно брак с Серафимой стал углублять угрюмость и раздражительность Кетчера. Они были похожи в чем-то самом глубоком, что не видно было на поверхности, что не афишировалось и скрывалось. Именно в глубинном они были равны. Возможно это было стремление к власти. У этого стремления всегда два полюса: властелин и подчиненный. Серафима нашла себе господина, бога. Кетчер нашел себе подданную. Цепляясь друг за друга, они позволили себе остаться верными фундаменту и не строить на его основе здание личности.
“Она окончательно испортила жизнь Кетчеру, как ребенок портит кистью хорошую гравюру, воображая, что он ее раскрашивает”.
А была ли та гравюра так хороша?...

_________________
Всем! Всем! Всем! Здравствуйте!


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 11:55 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 03 мар 2010, 01:12
Сообщения: 4436
Откуда: г. Котлас. Архангельской области
Головные, в смысле не от сердца, не от души, а от рассудка

_________________
"Незнание о незнании неизменно сопутствует познанию" С.Лем


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 12:21 
Не в сети
Администратор
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 13:43
Сообщения: 3137
Откуда: Москва
Я надеюсь, что все пишущие в этой теме понимают, как нам сегодня нужны умные звонки! Всем, кто решится записать свое сообщение, мы будем очень благодарны!


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 15:26 
Не в сети
Стенографист!)
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 03 окт 2010, 20:11
Сообщения: 808
Откуда: Челябинская область
Доктор, ну почему так мало вы дали времени-то? Я думаю, что всё равно не хватит одной программы на то, чтобы всё это обсудить: и истории у Герцена, и современный идеальный брак, и необходимость интеллектуального равенства… За 45 минут это всё не обговоришь. Надо же ещё выяснить: а какой сейчас идеал брака? Поэтому предложение: сегодня поговорить о том, какой брак считается У НАС СЕЙЧАС идеальным. Ну, говорили же об идеале человека, так почему бы не обсудить идеал брака? А все истории Герцена и обсуждение необходимости интеллектуального равенства оставить на среду. Поскольку – ну мы же даже ещё не начали про них здесь говорить, а программа уже сегодня. Это всё получится комом и кое-как, если не вчитаться и не обдумать. И не просмотреть всю книжку. Потому что одну главу выдёргивать и только её обсуждать – тоже не очень правильно, надо хоть в общих чертах знать всё.

Звуковые сообщения… Ага, сами требуете, а готовиться когда?? :ny_tik: И не очень я представляю, что именно нужно говорить, что для этой экспериментальной программы нужно, а что нет. Записывать времени нет, извините, только успела что-то прочитать и выписать; сейчас ухожу на работу до утра. Дали бы времени больше - записала бы.


Последний раз редактировалось Eugenia 20 июл 2012, 16:18, всего редактировалось 2 раз(а).

Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 15:27 
Не в сети
Стенографист!)
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 03 окт 2010, 20:11
Сообщения: 808
Откуда: Челябинская область
Вот кое-что из «Былого и дум» я выписала, но это ещё очень сыро.

Нужно, наверное, начать с отношения Герцена к женщинам вообще. Это отношение было, в общем, уважительным. Сформировалось оно во многом под влиянием матери. Брак его родителей не был счастливым; в доме царила скука, главным источником которой был отец. Герцен вспоминает, что в доме было как бы две атмосферы: в комнатах отца нужно было вести себя тихо и чинно, а в комнатах матери он мог бегать, играть, дурачиться, в общем, он чувствовал там свободу. Большое значение для него имела дружба с тверской кузиной – это тоже был источник таких же чувств.
Это во многом определило его отношение к женщинам. В женщине он умел разглядеть внутреннюю бесконечность, сильные душевные порывы. Вот, например, его слова о развитии души женщины:
«Женское развитие - тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие, и чтение романов, глазки и слезы - и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум. Девочка, увлеченная страстями, исчезла, - и перед вами красавица-трибун, потрясающая народные массы, княгиня Дашкова восемнадцати лет, верхом, с саблей в руках среди крамольной толпы солдат»
О его собственном браке.
Герцен был женат на своей двоюродной сестре (не той, о которой говорилось выше). Наталье Александровне Захарьиной. Он подробно рассказывает о её детстве. В 8 лет она осталась сиротой и попала к старой княгине, родственнице, где её воспитывали одни только чопорные старухи. Это была девочка грустная, молчаливая, диковатая. Скупые воспитательницы жалели денег на её образование и мало о нём думали. Но находились люди, которые видели, что она очень способная, давали ей книги, и всё это, по словам Герцена, «пошло на дело, все принесло удивительные плоды: так мало нужно для развития, если только есть чему развиться».
Вот ещё одна характеристика юной Натали:
«Это не было ни отчуждение, ни холодность, а внутренняя работа - чужая другим, она еще себе была чужою и больше предчувствовала, нежели знала, что в ней. В ее прекрасных чертах было что-то недоконченное, невысказавшееся, им недоставало одной искры, одного удара резцом, который должен был решить, назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной почве, не зная ни себя, ни жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и жить,- может, страдать, даже наверное страдать, но много жить».
И отрывок из письма Герцена к Натали, написанного за 4 года до свадьбы:
«Я хочу, чтоб ты сделала из себя то, что можешь из себя сделать, с своей стороны я берусь способствовать этому развитию, отнимать преграды. Что касается до твоего положения, оно не так дурно для твоего развития, как ты воображаешь. Ты имеешь большой шаг над многими; ты, когда начала понимать себя, очутилась одна, одна во всем свете. Другие знали любовь отца и нежность матери, - у тебя их не было. Никто не хотел тобою заняться, ты была оставлена себе. Что же может быть лучше для развития? Благодари судьбу, что тобою никто не занимался, они на тебя навеяли бы чужого, они согнули бы ребяческую душу, - теперь это поздно».
Всё это говорит о том, что Герцен ценил в женщинах именно способность самостоятельно думать. С Натали он обвенчался тайно (её воспитательницы были против их брака) уже после своего ареста и ссылки, в 1838 году.
Вот как он описывает первое время после свадьбы:
«Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире у Золотых ворот и в огромном доме княгини!.. В нем была большая
зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали
по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделабрах, прибитых к
стене, и, осветив залу, читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас.. Порядок "не торжествовал" в нашем доме.
И со всем этим ребячеством жизнь наша была полна глубокой серьезности.
Заброшенные в маленьком городке, тихом и мирном, мы вполне были отданы друг
другу. Изредка приходила весть о ком-нибудь из друзей, несколько слов
горячей симпатии - и потом опять одни, совершенно одни. Но в этом
одиночестве грудь наша не была замкнута счастием, а, напротив, была больше,
чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все
стороны, думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на
нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как
бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и
разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное,
созвучное. Только в том и была разница, что Natalie вносила в наш союз
элемент тихий, кроткий, грациозный, элемент молодой девушки со всей поэзией
любящей женщины, а я - живую деятельность, беспредельную любовь да, сверх того, путаницу серьезных идей, смеха, опасных мыслей и кучу несбыточных проектов.
...Мои желания остановились. Мне было довольно, - я жил в настоящем,
ничего не ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что он и не возьмет
ничего. Личная жизнь не могла больше дать, это был предел; всякое изменение
должно было с какой-нибудь стороны уменьшить его».

Их брак с Натали – это была любовь-дружба. Он писал, что часто называл её сестрой, даже когда они уже были женаты. Каких-то африканских, итальянских страстей там, похоже, не было. А между тем, Герцен, видимо, нуждался в этих страстях, поскольку иногда его всё же «заносило» на какое-нибудь увлечение, то есть измены всё-таки были, хотя он очень в них раскаивался. Да и вообще… Удалось ли им построить какую-то семейную идиллию, основанную на равенстве? Похоже, что не очень. Постепенно, особенно с рождением детей, их брак превратился в обычный, патриархальный, где было чёткое разделение ролей: она сидит дома с детьми, и, следовательно, всё равно теряет в своём кругозоре и своём развитии, а он занимается литературой, публицистикой, увлекается политикой, философией и общественной жизнью. Если в 3 и 4 частях «Былого и дум» Герцен часто пишет о Натали, то в дальнейшем он уже редко о ней упоминает, она превращается как бы в фон его жизни. Результатом этого является то, что через 10 лет брака, уже в эмиграции, Натали призналась ему, что она серьёзно влюблена в его друга Г. Гервега. Она говорила, что «неудовлетворенность, что-то оставшееся незанятым, заброшенным искало иной симпатии и нашло её в дружбе с Гервегом» и что она мечтает о «браке втроем», причем, скорее духовном, нежели чисто плотском. В Ницце Герцен с женой и Гервег со своей женой Эммой жили в одном доме. Затем Герцен потребовал отъезда Гервегов из Ниццы, а Гервег шантажировал Герцена угрозой самоубийства. Гервеги всё же уехали. В международном революционном сообществе Герцена осуждали за то, что он подверг жену «моральному принуждению» и воспрепятствовал её соединению с любовником.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 15:29 
Не в сети
Стенографист!)
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 03 окт 2010, 20:11
Сообщения: 808
Откуда: Челябинская область
А вот история с браком Огарева, описанная в 3 части.

Когда улеглась радость свиданий и миновались пиры, когда главное
было пересказано и приходилось продолжать путь, мы увидели, что той
беззаботной, светлой жизни, которую мы искали по воспоминаниям, нет больше в
нашем круге и особенно в доме Огарева. Шумели друзья, кипели споры, лилось
иногда вино - но не весело, не так весело, как прежде. У всех была задняя
мысль, недомолвка; чувствовалась какая-то натяжка; печально смотрел Огарев,
и К(етчер) зловеще поднимал брови. Посторонняя нота звучала в нашем аккорде
вопиющим диссонансом; всей теплоты, всей дружбы Огарева недоставало, чтоб
заглушить ее.
То, чего я опасался за год перед тем, то случилось, и хуже, чем я
думал.
Отец Огарева умер в 1838; незадолго до его смерти он женился. Весть о
его женитьбе испугала меня - все это случилось как-то скоро и неожиданно.
Слухи об его жене, доходившие до меня, не совсем были в ее пользу; он писал
с восторгом и был счастлив, - ему я больше верил, но все же боялся.
В начале 1839 года они приехали на несколько дней во Владимир. Мы тут
увиделись в первый раз после моего ареста и ссылки. Тут было не до разбора - помню только, что в первые минуты ее голос провел нехорошо по моему сердцу, но и это минутное впечатление исчезло в ярком свете радости.
У меня в комнате, на одном столе, стояло небольшое чугунное распятие.
- На колени! - сказал Огарев, - и поблагодарим за то, что мы все
четверо вместе!
Мы стали на колени возле него и, обтирая слезы, обнялись.
Но одному из четырех вряд нужно ли было их обтирать. Жена Огарева с
некоторым удивлением смотрела на происходившее; я думал тогда, что это просто сдержанность, но она сама сказала мне впоследствии, что сцена эта показалась ей натянутой, детской. Оно, пожалуй, и могло так показаться со стороны, но зачем же она смотрела со стороны, зачем она была так трезва в этом упоении, так совершеннолетня в этой молодости?
Огарев возвратился в свое именье, она поехала в Петербург хлопотать о
его возвращении в Москву.
Через месяц она опять проезжала Владимиром - одна. Петербург и две-три
аристократические гостиные вскружили ей голову. Ей хотелось внешнего блеска,
ее тешило богатство. "Как-то сладит она с этим?" - думал я. Много бед могло развиться из такой противуположности вкусов. Но ей было ново и богатство, и Петербург, и салоны; может, это было минутное увлеченье - она была умна, она любила Огарева - и я надеялся.
В Москве опасались, что это не так легко переработается в ней.
Артистический и литературный круг довольно льстил ее самолюбию, но
главное было направлено не туда. Она согласилась бы иметь при
аристократическом салоне придел для художников и ученых - и насильно
увлекала Огарева в пустой мир, в котором он задыхался от скуки. Ближайшие
друзья стали замечать это, и К(етчер), давно уже хмурившийся, грозно заявил
свое veto. Вспыльчивая, самолюбивая и не привыкнувшая себя обуздывать, она
оскорбляла самолюбия, столько же раздражительные, как ее. Угловатые,
несколько сухие манеры ее и насмешки, высказываемые тем голосом, который при
первой встрече так странно провел мне по сердцу, вызвали резкий отпор.
Побранившись месяца два с К(етчером), который, будучи прав в сути, был
постоянно неправ в форме, и восстановив против себя несколько человек, может
слишком обидчивых по материальному положению, она наконец очутилась лицом к
лицу со мной.
Меня она боялась Во мне она хотела помериться и окончательно узнать,
что возьмет верх - дружба или любовь, как будто им нужно было брать этот
верх. Тут больше замешалось, чем желание поставить на своем в капризном
споре, тут было сознание, что я всего сильнее противудействую ее видам, тут
была завистливая ревность и женское властолюбие. С К(етчером) она спорила до
слез и перебранивалась, как злые дети бранятся, всякий день, но без
ожесточения; на меня она смотрела бледнея и дрожа от ненависти. Она упрекала
меня в разрушении ее счастья из самолюбивого притязания на исключительную
дружбу Огарева, в отталкивающей гордости. Я чувствовал, что это
несправедливо, и, в свою очередь, сделался жесток и беспощаден. Она сама
признавалась мне, пять лет спустя, что ей приходила в голову мысль меня
отравить, - вот до чего доходила ее ненависть. Она с Natalie раззнакомилась
за ее любовь ко мне, за дружбу к ней всех наших.
Огарев страдал. Его никто не пощадил, ни она, ни я, ни другие. Мы
выбрали сердце его (как он сам выразился в одном письме) "полем сражения" и
не думали, что тот ли, другой ли одолевает, ему равно было больно. Он
заклинал нас мириться, он старался смягчить угловатости - и мы мирились;
но дико кричало оскорбленное самолюбие, и наболевшая обидчивость вспыхивала
войной от одного слова. С ужасом видел Огарев, что все дорогое ему рушится,
что женщине, которую он любил, не свята его святыня, что она чужая,- но не
мог ее разлюбить. Мы были свои - но он с печалью видел, что и мы ни одной,
капли горечи не убавили в чаше, которую судьба поднесла ему. Он не мог грубо
порвать узы брака, связывавшего его с нею, ни крепкие узы симпатии,
связывавшие с нами; он во всяком случае должен был изойти кровью, и,
чувствуя это, он старался сохранить ее и нас, - судорожно не выпускал ни ее, ни наших рук, - а мы свирепо расходились, четвертуя его, как палачи!
Перемежаясь, продолжалась вражда. Озлобленная женщина, преследуемая
нашей нетерпимостью, заступала дальше и дальше в какие-то путы, не могла в
них идти, рвалась, падала - и не менялась. Чувствуя свое бессилие победить,
она сгорала от досады, от ревности без любви. Ее растрепанные мысли, бессвязно взятые из романов Ж. Санд, из наших разговоров, никогда ни в чем не дошедшие до ясности, вели ее от одной нелепости к другой, к эксцентричностям, которые она принимала за оригинальную самобытность, к тому
женскому освобождению, в силу которого они отрицают из существующего и
принятого, на выбор, что им не нравится, сохраняя упорно все остальное.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго
хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное
чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на веки веков прошедшее
и начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она не могла удержаться,
теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно
рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, - и
они расстались навсегда.


Во всем этом является один вопрос не совсем понятный. Каким образом то
сильное симпатическое влияние, которое Огарев имел на все окружающее,
которое увлекало посторонних в высшие сферы, в общие интересы, скользнуло по
сердцу этой женщины, не оставив на нем никакого благотворного следа? А между
тем он любил ее страстно и положил больше силы и души, чтоб ее спасти, чем
на все остальное; и она сама сначала любила его, в этом нет сомнения.
Много я думал об этом. Сперва, разумеется, винил одну сторону, потом
стал понимать, что и этот странный, уродливый факт имеет объяснение и что в
нем, собственно, нет противуречия. Иметь влияние на симпатический круг
гораздо легче, чем иметь влияние на одну женщину. Проповедовать с амвона,
увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного
ребенка. В аудитории, в церкви, в клубе одинаковость стремлений, интересов
идет вперед, во имя их люди встречаются там, стоит продолжать развитие.
Кружок Огарева состоял из прежних университетских товарищей, молодых ученых,
художников и литераторов; их связывала общая религия, общий язык и еще
больше - общая ненависть. Те, для которых эта религия не составляла в самом
деле жизненного вопроса, мало-помалу отдалялись, на их место являлись
другие.
Сближение с женщиной - дело чисто личное, основанное на ином,
тайно-физиологическом сродстве, безотчетном, страстном. Мы прежде близки,
потом знакомимся. У людей, у которых жизнь не подтасована, не приведена к
одной мысли, уровень устанавливается легко; у них все случайно,
вполовину уступает он, вполовину она; да если и не уступают - беды нет. С
ужасом открывает, напротив, человек, преданный своей идее, что она чужда
существу, так близко поставленному. Он принимается наскоро будить женщину,
но большей частью только пугает или путает ее. Оторванная от преданий, от
которых она не освободилась, и переброшенная через какой-то овраг, ничем не
наполненный, она верит в свое освобождение - заносчиво, самолюбиво, через
пень-колоду отвергает старое, без разбора принимает новое. В голове, в
сердце - беспорядок, хаос., вожжи брошены, эгоизм разнуздан... А мы думаем,
что сделали дело, и проповедуем ей, как в аудитории!


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 19:12 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 22:03
Сообщения: 3765
Откуда: Мурманск
Тема ЛГРОМАДНАЯ.
Нашла по клику ГЕРЦЕН .ПРОБЛЕМА БРАКА и такое
http://www.alexherzen.ru/v-emigratsii/problemi-v-brake

Как БУРНО-то у них все протекало ! И идейно ! Нда )


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 19:21 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 26 фев 2010, 22:03
Сообщения: 3765
Откуда: Мурманск
А. И ГЕРЦЕН

Сожитие под одной крышей само по себе вещь страшная, на которой
рушилась половина браков. Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят
друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку и
незаметно срывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией
личность. Но одинаковость развития сглаживает многое. А когда его нет, а
есть праздный досуг, нельзя вечно пороть вздор, говорить о хозяйстве или
любезничать; а что же делать с женщиной, когда она - что-то промежуточное
между одалиской и служанкой, существо телесно близкое и умственно далекое.
Ее не нужно днем, а она беспрестанно тут; мужчина не может делить с ней
своих интересов, она не может не делить с ним своих сплетен.
Каждая неразвитая женщина, живущая с развитым мужем, напоминает мне
Далилу и Самсона: она отрезывает его силу, и от нее никак не отстережешься.
Между обедом, даже и очень поздним, и постелью, даже тогда, когда ложишься в
десять часов, есть еще бездна времени, в которое не хочется больше
заниматься и еще не хочется спать, в которое белье сочтено и расход
проверен. Вот в эти-то часы жена стягивает мужа в тесноту своих дрязг,
в мир раздражительной обидчивости, пересудов и злых намеков. Бесследным это
не остается.

Владимир Высоцкий
"Тут за день так накувыркаешься ! Придешь домой - там ТЫ сидишь..." :smu:sche_nie: Сорри.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 19:53 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 29 июл 2010, 22:06
Сообщения: 138
Честно говоря, совместное жительство с человеком мне кажется чем-то обременительным, навязанным, даже ненужным, ведь куда удобнее любить на расстоянии (не нахордясь под одной крышей) встречаться, проводить вместе время, столько сколько не напрягает другого, общая крыша навязывает общепринятые понятия об обязанностях каждого, не желая видеть правду о себе один из партнеров может спрятаться за спиной другого, тем самым лишая себя творческого пути и дальнейшего развития (часто относится к женщинам, прячутся за спиной мужа, полагая, что он должен обеспечивать ее всем по гроб, что вполне естественно дает мужу право на уход или сови потехи, но последнее может относиться далеко не только к женщинам ), в отношениях должно быть достаточно свободы, т.е если это идет на благо обоим, то лучше вовремя расставаться, если нет кроме механических домашних обязанностей никакого духовного внутреннего взаимодополнения. И Еще при совместной жизни теряется какая-то тайна, которой человек бывает охватан в начале знакомства, любовь, нет конечно можно жить и под одной крышей, ведь есть счастливые пары, но во взаимоотношениях все должно сопутствовать саморазвитию (как внутреннему так и внешнему) и созидательному началу


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Герцен, Кетчер и законы брака
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 20 июл 2012, 22:27 
Не в сети

Зарегистрирован: 22 июн 2011, 21:30
Сообщения: 296
Пока читал в голове вертелась фраза из песни А. Машнина: "Вышли из лусу в белых рубашках двое влюбленных - вампир и донор"
Типичные отношения "жертва-тиран". Жертве невозможно самоопределить себя без тирана, и тирану некого унижать без жертвы. Со временем эти отношения надоедают обоим: жертва не может терпеть унижений, и тирану надоедает терпиливое молчание жертвы. Однако разойтись нет возможности, в силу указанных выше причин. Получается что-то вроде "и вместе тошно, и врозь никак".
Как такие отношения зарождаются?
Недавно прочитал интервью с Петром Мамоновым, он интересную вещь говорит: "Известно, что свет от ближаишей звезды идет к нам 6 лет, т.е. сегодня мы видим звежды 2006 года. Вот они наши масштабы, наши глубины. И чем мы их заполняем? Водочкой и порнухой. А почему? Человеку скучно с самим собой." И Кетчеру скучно. И многим сегодня скучно. И человек пытается заполнить эту пустоту, скуку другим человеком. Вот только этот другой зачастую сам пустой. В итоге "Чуда Брака" не происходит. 0*0=0
Хотя может мне так легко рассуждать потому, что я сам не женат. :du_ma_et:

_________________
И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой всё та же голова,
Когда приходит бешенная ясность,
Насилуя притихшие слова.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Форум закрыт Эта тема закрыта, вы не можете редактировать и оставлять сообщения в ней.  [ Сообщений: 64 ]  1, 2, 3, 4, 5  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 65


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
POWERED_BY
Русская поддержка phpBB
[ Time : 0.116s | 18 Queries | GZIP : On ]