Что кого формирует: среда личность или личность среду? И опять ответ,… если он возможен,… зависит от взгляда на среду и на личность.
Среда – это что-то усредненное и безличностное. И из этого определения вытекает естественный вопрос: может ли среднее и безличностное вырастить уникальное… ну или как минимум индивидуальное, т.е. всегда в чем-то отклоняющееся от среднего… и личностное, если оно все это в себе не содержит? В общем-то, понятно что нет? Значит уникальность содержится в самой личности. Думаю это и есть то, что называется человеческой волей. Среда – это некая энтропия, стремящаяся усреднить все вокруг, уравнять, стандартизировать. Личность – это то, что этой самой энтропии противостоит или… подчиняется ей. И не среда приводит Дмитрия Старцева к скучному отупению души, а его презрение к этой среде и пренебрежение ею. Старцев бывал в разных домах и встречал много людей, но ни с кем не сходился близко. Обыватели своими разговорами, взглядами на жизнь и даже своим видом раздражали его. Опыт научил его мало-помалу, что пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже не глупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти. Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить. При всем том обыватели не делали ничего, решительно ничего, и не интересовались ничем, и никак нельзя было придумать, о чем говорить с ними. И Старцев избегал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудь доме семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и всё, что в это время говорили, было неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался, но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его прозвали в городе «поляк надутый», хотя он никогда поляком не был. Обыватели губернского города С. с ним не соглашались, спорили, да еще назойливо спорили, философствовали зло и тупо и Старцев сурово молчал и глядел в тарелку. Суровое молчание Старцева скрывало презрительное осуждение того общества, где он обедал. И этим презрительным осуждающим молчанием он сам себя выделял, отделял от этого общества, замыкал сам себя на себе одном. И тем самым сам же и обрекал себя на деградацию. Ведь презрение и осуждение других есть признание за собой абсолютного права на истину. Вера в непогрешимость собственного мышления и есть прямой путь к отупению. Старцев жалуется Екатерине Ивановне… — Эх! — сказал он со вздохом. — Вы вот спрашиваете, как я поживаю. Как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь — сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей... Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего? В обществе, которое ты не любишь, можно только все ниже и ни же опускаться душой. В последнем разговоре с Котиком Старцев сам признается в этом. Любовь к работе заменяется наживой, из развлечений остаются только карты.
Интерес к людям, интерес к миру, интерес к делу приходят извне. Но для того, чтобы сохранить его в душе нужно собственное внутренне усилие личности. Нет этого усилия и интерес уходит, а вслед за ним все ниже и ниже опускается внутренняя планка. А ведь еще на кладбище Дмитрий Старцев почувствовал главное… … в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. В каждом тополе, в каждой могиле есть тайна и чувствование этой тайны и есть то единственное усилие, что позволяет сохранять интерес к людям и к делу. Но оскорбленное отказом Котика самолюбие заставляет забыть об этой тайне. Потом, иногда вспоминая, как он бродил по кладбищу или как ездил по всему городу и отыскивал фрак, он лениво потягивался и говорил: — Сколько хлопот, однако! При последней встрече с Екатериной Ивановной Старцев еще пытается проснуться, пытается вспомнить это чувство прикосновения к тайне… — А помните, как я провожал вас на вечер в клуб? — сказал он. — Тогда шел дождь, было темно... Огонек всё разгорался в душе, и уже хотелось говорить, жаловаться на жизнь... ... но… Старцев вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием, и огонек в душе погас. И еще попыталась сделать усилие душа… Когда вошли в дом и Старцев увидел при вечернем освещении ее лицо и грустные, благодарные, испытующие глаза, обращенные на него, то почувствовал беспокойство и подумал опять: … он почувствовал беспокойство. Но услужливое самолюбие вновь погасило его… «А хорошо, что я тогда не женился». Рассудок успокоил, убедил его в его же собственной правоте. Не стоит беспокоиться, не стоит,... и душа окончательно замирает в покое. Дальнейшей своей деградации Ионыч уже не замечает.
_________________ Всем! Всем! Всем! Здравствуйте!
|