Лес рук, Людмила! Ладно, я начну, а там уж меня "подхватят", ежели чего поправят. Фигура слишком масштабная для разговора в двух словах
Великий актёр — это актёр, само пребывание которого на сцене становится фактом искусства... Его поведение отмечено особой притягательной грацией. Она свидетельствует о неповторимости, исключительности его художественной природы. Поэтому точно он сегодня играет или нет, в ударе или не в настроении — не столь важно. Всё равно от него глаз отвести невозможно. Как от Смоктуновского.
— А. ШапироИннокентий Михайлович Смоктуновский (Смоктунович) родился 28.03.1925 года в селе Татьяновка Красноярского края в семье крестьянина. Прадед Иннокентия Михайловича (белорус по национальности) служил егерем в Беловежской Пуще. В одном из интервью Смоктуновский о своём прадеде рассказывал: «Он служил егерем в Беловежской пуще и в 1861 году убил зубра. Кто-то настучал, и его сослали в Сибирь — вместе со всей семьёй».
В 1929 году семья Смоктуновичей, спасаясь от голода, покинула деревню. В то время в стране шла насильственная коллективизация, и родители Иннокентия, не желая идти в колхоз, переехали сначала в Томск. Там они осесть не смогли и отправились в Красноярск, где жила родня отца. В Красноярске отец, обладающий большой физической силой, устроился работать в порт грузчиком, а мать пошла работать на колбасную фабрику. Чтобы прокормить семью, она таскала с фабрики кости. Вкус от бульона, сваренного из них, Иннокентий Михайлович помнил, по его словам, всю жизнь. Однако такая жизнь продолжалась недолго. В 1932 году в стране разразился второй, еще более страшный, повальный голод. Ко всему прочему мать потеряла работу. Чтобы спасти детей пришлось пойти на крайние меры, отдать двух сыновей – Кешу и Володю – на воспитание тетке, родной сестре отца, Надежде Петровне, оставив у себя любимого младшего сына Аркашу.
Надежда Петровна своих детей не имела. Женщиной она была необразованной, но очень душевной. Своих племянников она полюбила всем сердцем. Да и дядя Вася, муж Надежды Петровны, всячески баловал ребятишек, особенно Кешу. Ему он подарил, хотя старый, но настоящий велосипед. По тем временам это был поистине царский подарок. Но не все было так гладко. Иннокентий Михайлович вспоминал: «Жизнь была бы вполне сносной, но начались ссоры между теткой и матерью, и эти скандалы здорово били меня по душе. Защищать тетку значило предать мать, и наоборот». В школе Кеша учился более чем средне. При этом мальчика отличало упрямство и самостоятельность мышления, и за это его недолюбливали учителя. Их раздражало, когда Кеша не боялся с ними спорить и защищать свою точку зрения.
В 14 лет Кеша впервые попал в театр — Красноярский драматический театр им. А. С. Пушкина; много лет спустя он рассказывал о первом увиденном спектакле: «Сейчас уже я понимаю, что это было просто дурно по вкусу, но тогда вышел потрясённый… Должно быть, я был очень добрым зрителем или во мне уже тогда заговорило нутро: попал домой». Ещё раньше, в шестом классе, он начал заниматься в школьном драмкружке, которым руководил актёр Синицын. Однако после первого же публичного представления «Предложения» А. П. Чехова, в котором Смоктуновский играл Ломова, он был из кружка изгнан.
В 1941 году началась война, отец ушел на фронт. Большой, сильный, он прощался с семьей, и Иннокентий вдруг подумал: «Какая большая мишень!». Он словно почувствовал, что видит его в последний раз. Так и случилось. Отец погиб в 1942 году.
Когда отец ушёл на фронт, Смоктуновскому пришлось помогать семье: он учился в фельдшерско-акушерском училище, затем перешёл на курсы киномехаников, по окончании которых, в 1942 году, работал в размещённой в Красноярске воинской части и госпитале при ней. В том же году он поступил статистом в Красноярский драматический театр; много лет спустя актёр признался в одном из своих интервью, что научился подделывать театральные билеты: покупать билеты каждый день не было никакой возможности, а жить без театра он уже не мог.
В театре Иннокентий работал недолго. Уже в январе 1943 года, его забрали в военное училище, но и там он не задержался. За то, что он в учебное время собирал оставшуюся в поле картошку, с него сорвали офицерские погоны и отправили на фронт - в самое пекло, на Курскую дугу. Затем ему довелось участвовать в форсировании Днепра, освобождении Киева. Вспоминая войну Иннокентий Михайлович всегда подчеркивал: «Не верьте, что на войне не страшно, это страшно всегда. А храбрость состоит в том, что тебе страшно, а ты должен преодолеть животный ужас и идти вперед, и ты это делаешь». В том же году во время наступления на Киев часть, в которой служил Смоктуновский (будем его называть так, хотя фамилию Смоктунович на Смоктуновский он поменял лишь после войны), попала в окружение. Третьего декабря в одном из боев под Житомиром Смоктуновский был захвачен в плен. Условия в немецком лагере для военнопленных были нечеловеческими, и он прекрасно знал, что за попытку к бегству полагается немедленный расстрел. «Был и другой выход - желающим предлагали службу в РОА... Но меня он не устроил», - признавался Иннокентий Михайлович. Шанс совершить побег представился спустя месяц, когда их колонну немцы гнали в Германию. Рассказывает Римма Маркова, ближайшая подруга Смоктуновского: «Он ведь чудом бежал из плена. Когда их конвоировали, у Кеши, простите за подробность, стало плохо с желудком. И когда он уже был не в силах терпеть, ему и еще одному пленному разрешили по нужде выйти из строя. Смоктуновский до конца жизни с благодарностью вспоминал этого солдата, который жестом показал ему оставаться под мостом, а сам взял и скатился на спине по снегу, смазав их следы. Так отсутствия Смоктуновского никто и не заметил. А он чуть ли не сутки просидел в сугробе, а потом пробрался в близлежащую деревеньку». Тем временем домой в Красноярск пришла повестка, что сын пропал без вести. В течение нескольких недель Смоктуновский скитался по лесам, прячась от немцев. То и дело впадая в полузабытье от голода, он пробирался через чащи, пока, наконец, не выбрался к деревушке Дмитровка. Здесь его умирающего от истощения подобрала старушка-украинка. С ее стороны это был довольно рискованный поступок, ведь за укрывательство советского военнопленного всей ее семье грозил расстрел. «Разве я могу забыть семью Шевчуков, - вспоминал Иннокентий Михайлович, - которая укрывала меня после побега из плена? Баба Вася давно умерла, а ее дочь Ониська до сих пор живет в Шепетовке, и эти дорогие, душевные люди, буквально спасшие меня, бывают у нас, и мы всегда их радушно принимаем». У Шевчуков Смоктуновский прожил около месяца, а в феврале 1944-го случай помог ему добраться к партизанам. Несколько месяцев он воевал в партизанском отряде им. Ленина Каменец-Подольского соединения. В мае 1944-го произошло соединение партизанского отряда с регулярными частями Красной армии. В звании старшего сержанта, командира отделения автоматчиков 641-го гвардейского стрелкового полка 75-й гвардейской дивизии Смоктуновский заслужил медаль «За отвагу» - вторую в его биографии (первую, 1943 года, ему вручили сорок девять лет спустя, после войны, на мхатовском спектакле «Кабала святош» прямо в театре). Закончил войну Иннокентий Михайлович в немецком городке Гревесмюлене. Удивительно, что за все время войны Смоктуновский ни разу не был даже ранен. Судьба явно берегла его.
После войны Смоктуновский вернулся в родной Красноярск. Некоторое время он раздумывал какой из профессий себя посвятить. Поначалу он пошел учиться на фельдшера, затем какое-то время работал в порту рабочим и даже хотел поступить в лесотехнический институт. Однако мечты о театре не покидали его, и Смоктуновский решил устроиться в театральную студию при Красноярском театре, где был до армии статистом. Старый приятель по школьному драмкружку сообщил, что местный театр организовал студию: «Будем вести лёгкую, приятную, весёлую, беззаботную жизнь». Через тридцать лет, в зените славы, Смоктуновский скажет: «Было в моей жизни много всякого: и плохого и прекрасного. Одного только не было и, наверное, никогда не будет — лёгкости и беззаботности».
Однако, полное отсутствие какой-либо театральной школы сказывалось – на сцене он был страшно скован. Сам Иннокентий Михайлович вспоминал: «Когда я статистом пришел в театр, первым моим чувством был страх перед публикой. В озноб бросало. И без того тихий голос становился едва слышным. Не знал, куда себя деть, что делать с руками и ногами. Ощущение ужасающее!» При этом же уже в те годы начал сказываться неуживчивый характер актера. Он не раз выражал свое недовольство режиссеру, и тот в конце концов не выдержал и в 1946 году выгнал Смоктуновского из театра.
Хотя Смоктуновский бежал из немецкого плена, сам факт пребывания в плену отозвался в послевоенные годы: как «неблагонадёжный», он получил «минус 39» — запрет на проживание в 39 крупнейших городах. Это поразило его, уязвило и вселило в душу страх. Было от чего. Многие после освобождения из фашистских концлагерей, вернувшись на родину, тут же были арестованы и отправлены в сталинские лагеря. Эта участь вполне могла коснуться и его. Поэтому, когда Смоктуновского выгнали из Красноярского театра, он решил отправиться в Норильск. «Поехал потому, - пояснял впоследствии Иннокентий Михайлович, - что дальше него меня, бывшего военнопленного, никуда не могли сослать - разве что на Северный полюс... Вот я и решил затеряться в Норильске, девятом круге сталинского ада, среди ссыльных и лагерей. А потом, мне просто некуда было податься - по положению о паспортном режиме я не имел права жить в тридцати девяти городах. Меня в Красноярск-то пустили только потому, что родом оттуда».
Одновременно с этим Иннокентий Михайлович меняет свою настоящую фамилию Смоктунович, из-за которой его, поляка по национальности, считали евреем, на более благозвучную Смоктуновский. Так, после недолгой учёбы в студии при Красноярском драматическом театре им. А. С. Пушкина (1945—1946), «не глотнув даже азбучных истин актёрской профессии», опыта он набирался в Норильске, где устроился в труппу Второго заполярного театра драмы и музыкальной комедии. Здесь его талант сразу отметили, и роли посыпались как из рога изобилия. Причем среди этих ролей было и несколько главных. В Норильске же Смоктуновский прошел прекрасную профессиональную школу. Здесь работали бывшие заключенные актеры театров ГУЛАГа. Такое созвездие талантов раньше можно было встретить только в Малом театре и во МХАТе: Жженов, Юровская, Лукьянов и другие. Особенно сдружился Иннокентий Смоктуновский с Георгием Жженовым. Так, Иннокентий Михайлович проработал четыре года. Было много работы в театре, много интересных ролей. Но, в конце концов, суровый климат и скверное питание сделали свое дело. У Смоктуновского начался авитаминоз. Георгий Жженов всячески убеждал его бросить Норильск и перебраться в Ленинград. Он даже написал рекомендательное письмо к Аркадию Райкину. В результате Смоктуновский действительно уехал из Норильска, но не в Ленинград… На дворе стоял 1950 год. Иннокентий Смоктуновский не рискнул поехать в Ленинград. Он отправился в Махачкалу, где устроился в труппу Дагестанского русского драматического театра имени Горького. Здесь же его впервые увидела актриса Римма Маркова. Она вспоминает: «В местном театре я его первый раз и увидела. И тут же загорелась идеей перевезти его в Москву. Я же понимала, какой это актер». Римма Маркова сообщила о талантливом актере Софье Гиацинтовой. «Если возьмете его, можете смело полтеатра выкинуть», - говорила ей Римма Васильевна. Заинтересованная Софья Владимировна написала Смоктуновскому. Завязалась вялая переписка…
Тем временем, Смоктуновский, недолго проработав в Махачкале, в 1952 году перебрался в Сталинград. На это его сподвигло и нищенское положение в Махачкалинском театре, и личные мотивы. Дело в том, что Иннокентий Михайлович женился на актрисе Римме Быковой, а той, как раз, предложили работу в Сталинградском драмтеатре. Сталинград начала 50-х, практически до основания разрушенный во время войны, поднимался тогда из руин благодаря поддержке всей страны. Уделялось внимание и культурной жизни города - восстанавливался местный театр имени Горького. В 1952 году он был, наконец, построен в содружестве с московскими архитекторами, и его здание считалось одной из удачных новостроек города (оно было украшено лепными украшениями, имело дубовый паркет, мебель полированного бука, а люстра в фойе весила 1500 кг и насчитывала 30 тысяч блесток хрусталя!). Шефство над этим театром взяли несколько прославленных столичных театров, в том числе и Большой театр.
Первой постановкой театра стала пьеса Максима Горького «На дне». Затем последовала постановка «Укрощение строптивой» Шекспира, в которой Смоктуновскому досталась эпизодическая роль слуги Бьонделло. Свою маленькую роль актер сыграл так, что удостоился хвалебной статьи в журнале «Театр» (№ 12 за 1954 год). Особенно хорош Смоктуновский был в сатирических амплуа. Благодаря спектаклям «Доходное место» А. Островского и «Большие хлопоты» Л. Лэнга он очень быстро завоевал симпатии местной публики. Казалось бы, актер, наконец, нашел свой театр, свой коллектив. Однако за внешним благополучием скрывались серьезные проблемы. Во-первых, у Смоктуновского, и ранее не отличавшегося покладистым характером, возник конфликт с режиссером театра Фирсом Шишигиным, человеком, наделенным диктаторскими замашками. Режиссер буквально подавлял своим темпераментом молодого актера. Во-вторых, Иннокентия Михайловича ждали неприятности на семейном фронте. Молодая жена Смоктуновского неожиданно серьезно увлеклась только что прибывшим в театр молодым актером. Все это однажды окончилось выяснением отношений между Смоктуновским и его соперником, которое переросло в форменную драку. Профком театра, собравшийся на следующий день, постановил, что кто-то из двух супругов должен покинуть труппу. Театр (а заодно и свою жену) покинул Иннокентий Смоктуновский. Это было в январе 1955 года.
И началось его хождение по мукам… Смоктуновский твердо решил перебраться в Москву. Ободренный перепиской с Софьей Гиацинтовой, он отбил ей телеграмму: «Готов приехать постоянную работу. Сообщите когда чем сможете предоставить дебют уважением Смоктуновский». И хотя в ответной телеграмме Софья Владимировна была довольно сдержанна и ничего ему не обещала, в январе 1955 года он отправился в Москву.
Покорение столицы оказалось делом непростым. В Ленком Смоктуновского не приняли, несмотря на то, что при просмотре ему помогала Римма Маркова. Она же повела его по другим театрам - в Театр сатиры, Театр драмы и комедии, Центральный театр Советской Армии, Драматический театр имени Станиславкого, Театр-студию киноактера… Но ни в один из них он принят не был.
«Он был не нужен, — писал А. Смелянский, — и по справедливости: „ментальность“ артиста была на редкость не подходящей для репертуара той поры. Ему некого было играть. Высокий, худой, с прозрачными голубыми глазами и светлыми, чуть вьющимися волосами, с каким-то завораживающе-странным голосом, которым он как бы не управлял, испуганной, осторожной „тюремной“ пластикой… Артист с такими данными был безнадёжен для тех пьес, что определяли репертуар».
Смоктуновский оказался в совершенно безвыходной ситуации. Счастье, что иной раз выручали истинные друзья - Римма и Леонид Марковы. У них он порой ночевал, обедал. Но чаще голодный, в потертом лыжном костюме (единственном своем туалете), он бродил по летней Москве. Деньги вскоре кончились, и Смоктуновский продавал вещи, но, тем не менее, из столицы не уезжал. Наконец, удалось получить работу «на разовых» в Театре Ленинского комсомола, где он выходил в ролях без слов. Актера не смущало то, что оплата за такой выход была 7 рублей, и спать порой приходилось на подоконнике. Кто знает, как дальше сложилась бы его судьба, если бы не вмешалось само провидение… В один из тех дней он познакомился с девушкой по имени Саломея, которая впоследствии стала его женой, верным спутником и другом на протяжении 40 лет, матерью его двоих детей. Саломея Михайловна вспоминает:
«Мне было 28 лет, никаких романов серьезных у меня до этого не было. Я не была замужем, но считала себя очень счастливой, поскольку обожала свою работу и постоянное общение с талантливыми актерами. Выражаясь современным языком, была я девушкой вполне самодостаточной. И вот я встретила Иннокентия Михайловича. Был ли это солнечный удар, как описывает чувство влюбленности Бунин? Скорее нет. Скорее это было все время разгоравшееся чувство. Предвидела ли я сразу его огромный гениальный дар? Сказать «да» тоже было бы преувеличением. Я и сегодня не смогла бы точно определить его. С моей точки зрения - это дар судьбы, некая тайна. Да и встреча наша и любовь тоже носили на себе отпечаток перста судьбы - ведь более разных судеб, чем у Иннокентия Михайловича и у меня, придумать трудно. Я родилась в Иерусалиме, поскольку моя мать, молодая идеалистка из Литвы, приехала основывать в Палестине коммуны - кибуцы, а затем отправилась на строительство новой жизни в СССР. А Иннокентий Михайлович, как вы знаете, родился в Сибири в деревне Татьяновка. Может быть, святой воздух Иерусалима помог нашей встрече, но глубокая любовь, полнейшее понимание друг друга, мое осознание его гениального предназначения пришли позже».
Рассказывает Елена Кореневская: «Он называл ее Соломка, и она действительно стала для него той соломкой, ухватившись за которую он медленно, но верно вплыл в другую жизнь, навстречу своему успеху, славе, тем высотам, которые подчас не только анализировать, но даже понять невозможно. Прежде всего, переехав к жене, он получил «прописку», страшное заветное слово, без которого ни на какую работу не брали. Но куда важнее прописки было другое. Иннокентий Михайлович не раз говорил мне, что он почти физически ощутил, что все страшное позади, что есть на свете доброта, есть любовь и ее так много в этой хрупкой девушке, что она буквально поднимала и несла его».
Саломея работала в костюмерных мастерских театра художником-костюмером и имела много друзей в столичной артистической среде. Одним из них был известный режиссер Леонид Захарович Трауберг. Именно через него Смоктуновского удалось представить Ивану Александровичу Пырьеву, который распорядился пристроить актера в Театр-студию киноактера. Леонид Захарович вспоминал: «Как-то рассказал я Пырьеву: живет в Москве диковатый провинциальный актер, говорят, талантлив, ни угла, ни театра, ни маячащей роли в массовке. По амплуа - нечто вроде «неврастеника». Пырьев брезгливо отмахнулся: «До чего же я этих неврастеников не терплю. Какой же он талант, если в Театре киноактера не состоит? Там все - таланты, сверх¬таланты! Пусть хоть один без таланта будет, неврастеник. Надо б ему комнатку в общежитии дать...»
После этого разговора Пырьев написал руководству Театра-студии киноактера письмо с просьбой взять к себе в штат актера Смоктуновского. Эта просьба была, естественно, выполнена, однако с новичка тут же взяли слово - не пытаться пролезть в кино. Он и не пытался. В кино его просто пригласили…
В Театре-студии киноактера Смоктуновскому довелось играть в пьесе Бернарда Шоу «Как он лгал ее мужу» вместе с Еленой Кузьминой, женой знаменитого режиссера Михаила Рома. Она-то и порекомендовала Смоктуновского своему мужу, который в то время снимал фильм «Убийство ни улице Данте». Ромм пригласил актера на эпизодическую роль - молодого доктора, сотрудничавшего с немцами. По сюжету эпизод, в котором был занят Смоктуновский, длился несколько секунд: ему надо было войти в кабачок и сообщить, что к Мадлен Тибо едет сын Шарль, но съемка неожиданно затянулась. Вот что вспоминает об этом Михаил Козаков: «Этот актер в кадре выглядел крайне зажатым, оговаривался, «порол» дубли, останавливался, извинялся... Ромм его успокаивал, объявлял новый дубль, но история повторялась... Михаил Ильич был сторонником малого количества дублей... А в злополучном эпизоде «кабачка» было дублей пятнадцать, не меньше, и ни одного законченного. Нонсенс! Съемка не заладилась, нерв дебютанта передался всем окружающим. Этот застопорившийся кадр снимали чуть ли не всю смену. Забегали ассистенты режиссера, стали предлагать Ромму заменить бездарного актера. Ромм вдруг побагровел, стал злым (что с ним редко случалось) и шепотом сказал: «Прекратите эту мышиную возню! Актер же это чувствует. Ему это мешает. Неужели вы не видите, как он талантлив?! Снимается первый раз, волнуется. Козакову легче: у него большая роль, он знает - сегодня где-то не выйдет, завтра наверстает, а вот этот эпизод - это дьявольски трудно! А артист этот талантлив, он еще себя покажет. Надо сказать, что все, в том числе и я (к стыду своему), удивились словам Михаила Ильича о талантливости этого с виду ничем не примечательного провинциала. А им был Иннокентий Смоктуновский!»
В том же 1956 году Смоктуновский сыграл лейтенанта Фарбера в фильме Александра Иванова «Солдаты». Образ, созданный актером, получился живым, запоминающимся, что сразу отметили многие критики. Эта картина круто изменила его судьбу…
На одном из просмотров фильма «Солдаты» Смоктуновского увидел режиссер Ленинградского Большого драматического театра Георгий Товстоногов. Режиссер был буквально пленен глазами актера. В те дни в БДТ ставили «Идиота» Ф. Достоевского, и Товстоногов никак не мог отделаться от впечатления, что у этого актера глаза Мышкина.
Когда Смоктуновский появился в БДТ, роль Мышкина исполнял другой актер. Поэтому ввод в роль «варяга» был встречен большинством труппы враждебно. Какое-то время Смоктуновский сносил вес обиды и насмешки стоически, но затем не выдержал: подал сначала одно, затем второе заявление об уходе. Но Георгий Александрович каким-то удивительным образом заставил его изменить свое решение. В этот момент (как, впрочем, всегда по жизни) поддержала актера его жена. «Затаись, Кешутка, у тебя прекрасный помощник - Федор Михайлович Достоевский, и все у тебя получится», - успокаивала она. Сказать, что получилось – не сказать ничего. Спектакль, состоявшийся 31 декабря 1957 года, имел невероятный успех. Это был фурор, сенсация! После премьеры «Идиота», состоявшейся 31 декабря 1957 года, Иннокентий Смоктуновский «проснулся знаменитым»; смотреть спектакль с необыкновенным князем Мышкиным люди приезжали со всех концов Советского Союза. Вспоминает Римма Маркова: «Какая это была высота! У меня от восторга аж зубы зудели, такое потрясение было».
А между тем, работа над ролью шла крайне тяжело: «Такого мучения в работе, такой трудности, — говорил впоследствии актёр, — я и предположить не мог». Как отмечала А. Варламова, после знаменитых статей В. Г. Белинского о П. Мочалове в роли Гамлета трудно было вспомнить другой случай, когда бы критика зафиксировала и проанализировала едва ли не каждый момент существования актёра на сцене. И. Соловьёва и В. Шитова описали простой проход Мышкина—Смоктуновского из одной кулисы в другую перед закрытым занавесом, ставший одной из вершин роли: «Высокий и слабый, сутулый и непередаваемо изящный, с какими-то слишком лёгкими руками, с походкой, щемяще робкой и одновременно щемяще решительной, князь Мышкин шёл в иноземном своём платье, в толстых башмаках, с узелком, завязанным в клетчатый платок. Беззащитный, детски приветливый, строгий, вступал он в эту петербургскую жизнь, корыстную и горячечную, нёс сюда ясный и беспомощный свет своей души».
А вот, что рассказывает Елена Кореневская: «Я сидела не шелохнувшись в третьем ряду, и самым потрясающим впечатлением для меня стала сцена в первом действии, когда Рогожин - актер Евгений Лебедев - спрашивает у князя Мышкина, каковы его отношения с женщинами. «А я женщин не знавал», - отвечает смущенный Мышкин, и краска медленно поднимается у него по щекам. Я была так ошеломлена спектаклем, что снова попросилась на то же место в третий ряд. Как же я была поражена, когда в той же сцене с Рогожиным краска смущения вновь залила щеки князя. Это было настоящее чудо. Какая система Станиславского, какие трюки могут вызвать снова ту же реакцию? Объяснения я не нахожу и по сей день».
Сам же Смоктуновский об этом спектакле говорил: «Я сыграл его двести раз, и если бы мне пришлось сыграть его ещё столько же, я бы и сам остался больным человеком». Теперь актёра наперебой приглашали в кино — лучшие режиссёры Советского Союза; именно его хотел видеть в роли Андрея Болконского Сергей Бондарчук.
После премьеры «Идиота» Смоктуновский проснулся не просто знаменитым, но «гением», между тем на сцене БДТ ему приходилось играть Дзержинского в погодинских «Кремлёвских курантах» и Сергея Серёгина в «Иркутской истории» А. Арбузова, схематично воспроизводившей конфликт «Идиота». Серёгина, по мнению критика, Смоктуновский сыграл «бледно и неинтересно», и причиной неудачи стало интуитивное неприятие среднего уровня, выше которого ни его герой, ни сама пьеса не поднимались. «Он стал бояться следующей роли, — писала завлит БДТ Дина Шварц, — У него появились собственные проблемы, не знакомые никому в театре… Никто не хотел задумываться — а не сыграет ли Смоктуновский следующую роль хуже, чем Мышкина».
Ролей, более соответствовавших его возможностям, актёр стал искать на стороне — в кинематографе, что в итоге привело к конфликту с художественным руководителем театра; так, из-за съёмок он на три недели опоздал к началу репетиций «Горя от ума», где должен был играть Чацкого. В конце 1960 года, сыграв лишь пять раз «Иркутскую историю», Смоктуновский покинул БДТ. Впоследствии его попытки вернуться в театр, — а он очень хотел сыграть Чацкого, — не увенчались успехом: Товстоногов не прощал измен. Евгений Лебедев, на протяжении десятилетий связанный с Товстоноговым и дружбой, и родством, свидетельствовал: «Георгий Александрович очень переживал уход Смоктуновского, но у нас был принцип — кто уходил из театра, тот уже не возвращался». Лишь при возобновлении в 1966 году спектакля «Идиот», специально для гастролей в Англии и во Франции, он был ненадолго приглашён в БДТ — как гастролёр. Записанный на фонограмму голос Смоктуновского звучал в качестве текста от автора в спектаклях Товстоногова «Поднятая целина» (1964) и «Ревизор» (1972), но, оказавшись вынужденным выбирать между театром и кинематографом, актёр выбрал кино, — хотя без театра, как выяснилось очень скоро, жить не мог — и вплоть до 1973 года на сцену не выходил.
В этот период Смоктуновский сыграл целый ряд киноролей, принёсших ему всесоюзную славу, а в дальнейшем и признание за рубежом; в их числе Илья Куликов в фильме Михаила Ромма «Девять дней одного года», Гамлет в фильме Г. Козинцева, Юрий Деточкин в «Берегись автомобиля», Чайковский в фильме И. Таланкина (сценарий был написан специально для Смоктуновского[50]); роль Порфирия Петровича в фильме Л. Кулиджанова «Преступление и наказание» в 1971 году была отмечена Государственной премией РСФСР[51][52]; Гамлета Смоктуновского Британская киноакадемия отметила номинацией на свою престижную премию BAFTA — за лучшую мужскую роль.
Как отмечала Е. Горфункель, список ролей, не сыгранных из-за занятости в других фильмах или из-за болезни глаз, заставившей Смоктуновского на два года покинуть кинематограф (после съёмок у Рязанова), не менее впечатляющ: кроме Андрея Болконского, это и Каренин, и Хлудов в «Беге» А. Алова и В. Наумова, и Борис Годунов, и Гойя у К. Вольфа, и Сирано де Бержерак… А для каких-то ролей уже было безнадёжно упущено время: Кулиджанов, готовясь к съёмкам «Преступления и наказания», предложил Смоктуновскому на выбор Свидригайлова или Порфирия Петровича; поскольку Свидригайлов мог стать повторением пройденного, актёр предпочёл неясного для него самого Порфирия и вскоре пожалел об этом: «Как ни бились мы… выискивая контрастные ритмы, которые так легко предлагал Достоевский в этом образе, увы, выявить их я не смог». Играть человека, чья самобытность в «переливчатости», оказалось неожиданно тяжело, и Смоктуновский в процессе съёмок не раз говорил в сердцах: «Вот надо было мне дать сыграть Раскольникова — там бы я знал, что делать».
В 1972 году Иннокентий Смоктуновский был приглашён в Малый театр специально на роль царя Фёдора в трагедии А. К. Толстого, ставшую одной из самых выдающихся его актёрских работ. Об этой роли, коронной для русских трагиков, Смоктуновский мечтал давно: когда-то поставить «Царя Фёдора» он предлагал Товстоногову; в конце 60-х Владлен Давыдов пытался под Смоктуновского возобновить трагедию Толстого во МХАТе, но произошедшая в 1970 году смена художественного руководства заставила отложить вопрос на неопределённое время. Борис Равенских, художественный руководитель Малого театра, за постановку «Царя Фёдора» взялся по просьбе своего любимого актёра — Виталия Доронина, но, узнав из прессы, что Смоктуновский мечтает об этой роли, не побоялся обидеть Доронина ради того, чтобы Фёдора сыграл именно Смоктуновский.
В его Фёдоре, отмечал критик, не было того «жалкого скудоумия», о котором писал Толстой, не было ничего от «блаженного», и даже слова о подаренных цесарем шести обезьянах, обычно служившие подтверждением его слабоумия, у Смоктуновского неожиданно наполнялись иронически-драматическим смыслом. Трагедия Фёдора—Смоктуновского, по словам Б. Тулинцева, была трагедией «чистого разума», который в спектакле Равенских подвергался жестокому испытанию действительностью — и терпел поражение. «Смоктуновский, — писала М. Рахманова, — играет… со всей проникновенностью, с пугающей почти достоверностью постижения самого естества „последнего в роде“, обречённого царя. Иначе говоря, трагедию личности, но столь глубокой и необыденной, что перед душевным сокровищем его героя мелкими кажутся и проницательный ум Годунова, и недальновидная, хотя и искренняя прямота Ивана Шуйского».
Этот единственный спектакль Смоктуновский играл до лета 1976 года, когда по приглашению Олега Ефремова перешёл во МХАТ им. М. Горького.
На новой сцене Смоктуновский дебютировал в самом конце 1976 года в заглавной роли в чеховском «Иванове». Своими впечатлениями от этого дебюта Анатолий Эфрос поделился в книге «Профессия: режиссёр»: «Смоктуновский играет „Иванова“ необычайно глубоко. Собственно, на него только и смотришь в этом мхатовском спектакле. Он больше молчит, а говорят другие, но это значения не имеет, ибо, вот уж действительно, его молчание — золото… Он так слышит каждую фразу партнёра, так видит каждый его жест. Его лицо незаметно меняется от каждой чужой фразы или жеста. Иногда в зале и сам начинаешь почти физически ощущать, что на сцене чувствует этот Иванов». При этом Смоктуновский «в слове» понравился режиссёру меньше: он как будто объяснял словами своё молчание, и слова оказывались беднее.
Здесь, как некогда в БДТ, ему приходилось играть и роли, сшитые не по его росту, — в «Кремлёвских курантах» Н. Погодина, в «Так победим!» М. Шатрова… Но и эту неизбежную повинность искупали Порфирий Головлёв, Дорн в «Чайке», Войницкий и Серебряков в «Дяде Ване» Чехова. После раскола МХАТа в 1987 году Смоктуновский остался с Ефремовым в театре, получившем название МХТ им. А. П. Чехова. Смоктуновский и Ефремов, составившие блестящий дуэт ещё в 1966 году в фильме «Берегись автомобиля», в последние годы с нескрываемым удовольствием играли вместе в «Кабале святош» М. Булгакова (Ефремов — Мольер, Смоктуновский — Людовик XIV) и «Возможной встрече» П. Барца (Смоктуновский — Бах, Ефремов — Гендель).
Однако вскоре у Смоктуновского внезапно обострилась болезнь глаз, и он вновь оставил театр.
О том, чем был Смоктуновский лично для Олега Ефремова и для его театра, рассказывал Анатолий Смелянский: «Уход Смоктуновского был одним из тех ударов, от которых не восстановиться. Он занимал совершенно особое место в Художественном театре: пока он был рядом, было ощущение порядка, какой-то актёрской иерархии, если хотите. Все понимали своё место и положение, потому как была точка отсчёта. Играя со Смоктуновским в последний раз в спектакле „Возможная встреча“ Пауля Барца… руководитель МХАТ, казалось мне, испытывал простую радость, которая так редко посещает его в последние годы. …Жизнь Художественного театра изменилась с уходом Иннокентия Смоктуновского, искусство Ефремова изменилось. Надо было строить театр, но уже без Смоктуновского. Долг и крест остались, а радость, кажется, совсем ушла».
В связи с болезнью Иннокентий Смоктуновский больше года почти не снимался в кино. Триумфальное возвращение состоялось в 1968 году, когда он сыграл сразу две яркие роли – Петра Ильича Чайковского в одноименном фильме Игоря Таланкина и Порфирия Петровича в картине Льва Кулиджанова «Преступление и наказание». Работы были отмечены призами и премиями, а «Советский экран» вновь назвал его лучшим актером года.
Всегда узнаваемый голос Иннокентия Смоктуновского звучал за кадром во многих игровых и документальных фильмах, в том числе в «Зеркале» Андрея Тарковского, где он озвучил роль главного героя, на протяжении всего фильма остающегося за кадром. Его голос звучит в фильме "Повесть о коммунисте", снятом к 70-летию Л.И.Брежнева. Он много работал на радио и на телевидении — как актёр и как чтец; его театральный репертуар дополнили роли, сыгранные в телевизионных спектаклях — «Зима тревоги нашей» Р. Сироты, «Вишнёвый сад» Л. Хейфеца, «Цезарь и Клеопатра» А. Белинского и других.
В 1965 году на вопрос, что он предпочитает — театр или кинематограф, Смоктуновский отвечал: «И то, и другое дорого моему сердцу, но вот вынести двойную нагрузку оно не в состоянии». В 60-х годах актёр выбрал кино, в 70-х — театр. После возвращения на сцену он по-прежнему много снимался, у самых именитых советских режиссёров, включая Сергея Герасимова и Сергея Бондарчука, при этом чаще в небольших, а порою и в необязательных ролях; но и среди эпизодических ролей были такие запоминающиеся, как Плюшкин в «Мёртвых душах» и Моисей Моисеевич в «Степи».
Кинематографисты не забывали о Смоктуновском даже в те годы, когда в России не снимали почти ничего; но выбор стал намного беднее, и сниматься в этот тяжёлый для всех российских актёров период приходилось главным образом ради заработка[64]. Самой значительной ролью последних лет стал Исаак в фильме Л. Горовца «Дамский портной», отмеченный в 1990 году «Никой» как лучшая мужская роль, наиболее известной — криминальный авторитет Гиля «Принц» в фильме В. Сергеева «Гений», «человек с явно пошатнувшейся психикой», по определению самого актёра. Последняя кинороль Смоктуновского — полковник Фрилей в фильме «Вино из одуванчиков», роль, которую он не успел озвучить.
Он умер 3 августа 1994 года в подмосковном санатории, где лечился после инфаркта, и стал первым российским актёром, которого в последний путь провожали аплодисментами, точнее — овацией. В России в то время такое прощание ещё не было принято, многих оно поразило, кого-то даже шокировало, другие же приняли как должное то, что уникального актёра и провожают не так, как всех: «В этот последний день, — написала Н. Барабаш, — у Иннокентия Михайловича всё было как всегда».
И при жизни, и после смерти Иннокентия Смоктуновского награждали самыми высокими эпитетами, какие только можно было найти в русском языке, он был не только «гением», но и «первым, первейшим артистом России».
Олег Ефремов, который не смог говорить на панихиде, даже после ухода отказывался называть его «великим»: «великих» было много, Смоктуновский для Ефремова был один.