|
Стенографист!) |
|
Зарегистрирован: 03 окт 2010, 20:11 Сообщения: 808 Откуда: Челябинская область
|
Добрый день Доктор и все , О ВНУТРЕННЕМ МИРЕ ЦВЕТАЕВОЙ «...все дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце — хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги»
Могу привести отрывки из большого исследования Ирмы Кудровой о Цветаевой – в основном, отрывки из писем, многое говорящие о её внутренней природе.
Внутреннее одиночество Иосиф Бродский, характеризовавший жизненную позицию Цветаевой как стойкий отказ от примирения с существующим миропорядком, считал, что по этой стезе отказа «Цветаева прошла дальше всех в русской и, похоже, мировой литературе. В её автобиографической прозе есть рассказ «Чёрт», где она описывает очень странный образ, привидевшийся ей ещё в детстве в виде серого дога. Это был образ её мироощущения. Она была влюблена в этот образ и обращалась к нему: «Ведь если я о тебе сейчас пишу он, то ведь это потому что я о тебе пишу, не тебе! В этом вся ложь любовного рассказа. Любовь неизменно второе лицо, растворяющее - даже первое. Он есть объективизация любимого, то, чего нет. Ибо никакого он мы никогда не любим и не любили бы; только ты, - восклицательный вздох! И - внезапное прозрение - по-настоящему, до дна души исповедоваться - во всем тебе во мне (для ясности: во всем «грехе» твоего присутствия во мне) - во всей мне - я бы могла - только тебе! ...Не тьма - зло, а тьма - ночь. Тьма - все. Тьма - тьма. В том-то и дело, что я ни в чем не раскаиваюсь. Что это - моя родная тьма!». И главная черта этого чёрта – одиночество. «Если ты, по Писанию, и «отец лжи», то меня ты научил - правде сущности и прямоте спины. Ты обогатил мое детство на всю тайну, на все испытание верности, и, больше, на весь тот мир, ибо без тебя бы я не знала, что он - есть. Тебе, кроме столького, я еще обязана бесстрашием своего подхода к собакам (да, да, и к самым кровокипящим догам!) и к людям, ибо после тебя - каких еще собак и людей бояться? Это ты разбивал каждую мою счастливую любовь, разъедая ее оценкой и добивая гордыней, ибо ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной. Это ты оберег меня от всякой общности - вплоть до газетного сотрудничества, - нацепив мне, как злой сторож Давиду Копперфильду, на спину ярлык: «Берегитесь! Кусается!» И не ты ли, моей ранней любовью к тебе, внушил мне любовь ко всем побежденным - последних монархий, последних конских извозчиков, последних лирических поэтов. Ты - автор моего жизненного девиза и могильной надписи: Ne daigne! («Не снисхожу!» – фр.)чего? Всего: ничего не daigne. Тебе я обязана зачарованным, всюду со мной передвигающимся, из-под ног рождающимся, обнимающим меня как руками, но как дыханием растяжимым, всё вмещающим и всех исключающим кругом своего одиночества. И если ты когда-то в виде серой собачьей няни снизошел до меня, маленькой девочки, то только затем, чтобы она потом всю жизнь сумела одна: без нянь и без Вань. Грозный дог моего детства - Мышатый! Ты один, у тебя нет церквей, тебе не служат вкупе. Твоим именем не освящают ни плотского, ни корыстного союза. Твое изображение не висит в залах суда. Ты в присутственных местах - не присутствуешь. Ни в церквах, ни в судах, ни в школах, ни в казармах, ни в тюрьмах, - там, где право - тебя нет, там, где много - тебя нет. Нет тебя и на пресловутых «черных мессах», этих привилегированных массовках, где люди совершают глупости - любить тебя вкупе, тебя, которого первая и последняя честь - одиночество. Если искать тебя, то только по одиночным камерам Бунта и чердакам Лирической Поэзии». «Одной вещи мне Чёрт никогда не отдал – меня».
Влюбчивость В ее биографии поражает чуть ли не непрерывная череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но и в возрасте, что называется, почтенном. Банальная странность, можно было бы сказать — если бы речь шла о мужчине, — и все выглядит иначе, если мы говорим о женщине. Традиционная мораль неодобрительно сдвигает брови, и успехи эмансипации ни на йоту не смягчают ее оценок. Можно, правда, напоминать об особенностях «творческих» женщин вроде Жорж Санд, например, однако сколько-нибудь серьезно это делу не помогает. Изученность биографии Цветаевой уже сегодня позволила бы составить нечто похожее на её «донжуанский список». Из цветаевской прозы — «Дом у Старого Пимена»: «Когда я все дальше и дальше заношу голову в прошлое, стараясь установить, уловить, кого я первого, самого первого в самом первом детстве, до-детстве, любила, — отчаиваюсь, ибо у самого первого (зеленой актрисы из «Виндзорских проказниц») оказывается еще более первый (...), а у этого самого — еще более самый (...) и т.д. и т.д.(...), когда оказывается, по слову поэта:
Я заглянул во столько глаз, Что позабыл я навсегда, Когда любил я в первый раз И не любил — когда? — а я сама — в неучтимом положении любившего отродясь, и до-родясь: сразу начавшего со второго, а может быть, с сотого...». Из письма Сергея Эфрона Максимилиану Волошину: «М. — человек страстей. Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью, воздухом ее жизни. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — все обращается в пламя. Дрова похуже — скорее сгорают, получше — дольше. (...) Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. (...) Нужно было каким-то образом покончить с совместной жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр. и пр. ядами(...) О моем решении разъехаться я и сообщил М. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому (на это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. М. рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным...» «Всеми моими стихами я обязана людям, которых любила — которые меня любили — или не любили». Это признание записано в январе 1940 года сорокасемилетней Цветаевой. Молодая цветаевская поэзия щедро и виртуозно, на все голоса, славит земную любовь. В эти годы она не просто славит любовь — в ее поэзии упоенно восславлено именно многолюбие.
Кто создан из камня, кто создан из глины, А я — серебрюсь и сверкаю. Мне дело — измена, мне имя — Марина, Я бренная пена морская... И если декларируется в молодых цветаевских стихах верность, то это особая верность — собственному сердцу: Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны — то есть Как сами себе верны. Даже в тяжкие для нее годы — первые годы революции — она напишет немало бесшабашно-веселых стихов в духе Омара Хайяма: Шампанское вероломно, А все ж наливай и пей! Без розовых без цепей Наспишься в могиле черной.
Ты мне не жених, не муж, Моя голова в тумане. А вечно одну и ту ж Пусть любит герой в романе! В «Повести о Сонечке» Сонечка — почти что аltеr еgо автора. Главное качество Сонечки - это больше всего другого — неуемная жажда любви. «Как я люблю — любить!» — повторяет Сонечка не однажды. Замечателен в «Повести» рассказ о Сонечке-гимназистке, которая всем предметам предпочитала географию. Потому что на этом уроке особенно легко было вообразить, как много на свете городов и островов, — и «на каждой точке этого земного шара (...) тысячи, тысячи тех, кого я могла бы любить. (...) Благословляю того, кто изобрел глобус (...) — за то, что могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар — со всеми моими любимыми!» «Сонечкино любить было — быть, (...) сбыться». «Быть» в цветаевском лексиконе — важное слово, означающее полноту самоосуществления личности. Отрывок из письма Цветаевой к Ариадне Черновой: «Всякая жизнь в пространстве — самом просторном! — и во времени — самом свободном! — тесна. Вы не можете, будь у вас на руках хоть все билеты на все экспрессы мира — быть зараз и в Конго, (...) и на Урале, и в Порт-Саиде. Вы должны жить одну жизнь, скорей всего — Вами не выбранную, случайную. И любить сразу, имея на это все права и все внутренние возможности, Лорда Байрона, Генриха Гейне и Лермонтова, встреченных в жизни (предположим такое чудо!), Вы не можете. В жизни, Аденька, ни-че-го нельзя — nichts — riеn. Поэтому — искусство(...) Из этого — искусство, моя жизнь, как я ее хочу, не беззаконная, но подчиненная высшим законам, жизнь на земле, как ее мыслят верующие — на небе...».
Ненужность взаимной любви Была у Цветаевой еще одна странность, особенно неожиданная в женщине. В самые разные периоды своей жизни Цветаева говорит о ненужности для нее взаимной любви, а также о нежелании совместной жизни с человеком, которого она любит. «Мне пару найти трудно — не потому, что я пишу стихи, а потому, что я задумана без пары, состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще — я...» Все дело, продолжает Цветаева, «в несвойственности для меня взаимной любви, которую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись — и все стоит». Она убежденно говорила о трагической невозможности «из любви устроить жизнь, из вечности — дробление суток». Однако не расходятся ли эти признания с жизненной практикой самой Цветаевой, ведь она прожила в замужестве всю свою жизнь? Нет, не расходятся. Может быть, даже подкрепляются, хотя Сергей Эфрон с первых же дней их совместной жизни добровольно принял лидерство жены в семье и проявлял чудеса терпения и выдержки почти все годы их совместной жизни.
Но тесна вдвоем Даже радость утр... Оттолкнувшись лбом И подавшись внутрь,
Над источником — Слушай — слушай, Адам, Что проточные Жилы рек — берегам:
Ты и путь и цель, Ты и след и дом. Никаких земель Не открыть вдвоем. ..................................
«Человек задуман один, — это повторит она снова и снова. — Где двое — там ложь». Со всей откровенностью она напишет об этом Пастернаку в 1923 году: «Как жить с душой — в квартире? В лесу может быть — да. В вагоне может быть — да...» Соединение судьбы с Эфроном, что произошло в 1911 году, уже к середине 20-х годов Марине представлялось ошибкой. Прочтем ее запись в сокровенной тетради: «Личная моя жизнь, т.е. жизнь моя в жизни (т.е. в днях и местах) не удалась... Думаю, 13-летний опыт (ибо не удалась сразу) достаточен. Причин несколько. Главная, что я — я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных — прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке».
Любовь на расстоянии И на что же горячее всего откликается муза Цветаевой? Тут царят безраздельно две ипостаси любви: ее зарождение — и боль разлуки. Что до осуществления — разве что мрачная строка: «середина любви — пуста». Но сильно выражено в цветаевских текстах желание встречи с любимым. Но странным образом тут же отчетливо ощутима неизменно сопутствующая желанию опаска. Едва встреча приобретает более или менее реальные очертания, Цветаева от нее явственно уклоняется. Причины оттяжки высказываются самые разные, и как раз это-то и выдает одну, главную: страх. Чего же? Того, что встреча будет не та, о которой мечталось. Помешает быт — обстановка — или чужие люди, соглядатаи. Тогда она уже не сможет быть собой: свободной, на себя похожей, такой, какова она в письмах. И вся высота отношений тут же рухнет. «Я не люблю встреч в жизни — сшибаются лбами. Две глухие стены. (...) Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше — радугой, где под каждым концом — клад...» «Чем дальше основы арки, тем выше арка. Для нужной нам высоты нам нужно отойти очень очень очень далеко...» А рядом с этим создаются стихи, исполненные тоской разминовения и горчайшей горечью разлуки! Блаженны длинноты, Широты забвений и зон. Пространством как нотой В тебя ударяясь, как стон
В тебе удлиняясь, Как эхо в гранитную грудь В тебя ударяясь: Не видь и не слышь и не будь В повседневной жизни она ходит на рынок, учит с сыном уроки, штопает чулки и бывает в гостях, но все это в той внешней реальности, которая — при всей ее осязаемости и очевидности — гораздо менее значима для нее, чем другая — внутри, непрестанно движущаяся по совсем иным рельсам. Пастернаку: «Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно(...) Вы в ней не(...) живете. Вас нужно искать, следить где-то еще(...) Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия».
Истинная любовь Изредка она высказывается о том, как представляет себе истинную любовь. Цветаевское понятие «быть» весьма отличается от просто «жить», ибо означает следование человека его глубинным потенциям, без оглядки на мнение и оценки других людей. Быть собой, всей собой, как пишет Цветаева неоднократно, пусть даже остаться непонятой в желаниях, реакциях и поступках; быть непонятой, но не осуждаемой любящим человеком — вот идеал отношений. «Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, «пожалеть», что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь. Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться — мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!». Я серафим твой, радость на время... Да не смутит тебя сей — Бог весть — Вздох, всполохнувший одежды ровность. Может ли на устах любовниц Песня такая цвесть?.. «Не любовницей — любимицей» — вот кем она всегда хотела стать для тех, кто ей был дорог. «Не ревновать и не клясть!» — таков был ее идеал. И она умела «перебарывать» в себе не слишком высокие чувства. В стихотворении, обращенном к юному Мандельштаму: ...Когда и как и кем и много ли Твои целованы уста — Не спрашиваю. Дух мой алчущий Переборол сию мечту. В тебе божественного мальчика Десятилетнего я чту...
В переписке Цветаевой с Рильке: «Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. (...) Ты живешь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда — терзание, счет дней, обесцененность каждого часа, час — всего лишь ступень — к письму. Быть в другом или иметь другого (или хотеть иметь, вообще — хотеть, едино!). Я это заметила и смолкла. Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро(...) Такова любовь — во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая...».
«Любите не меня, а мой мир» «Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу(...) Неужели вы не понимаете, что небо — в тысячу раз больше меня, неужели вы думаете, что в такой день я могу думать о любви — вашей или чьей бы то ни было!». «Что Марина — когда Москва?! «Марина» — когда Весна?! О, вы меня действительно не любите! Меня это всегда удушало, эта узость. Любите мир во мне, не меня в мире. Чтобы «Марина» — значило — мир, а не мир — «Марина». (...) Я, живая, не должна стоять между человеком и стихией. Марины нет — когда море! Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя — во Всё, я буду счастлива. Ведь Всё — это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя — полустанок, я сама из себя рвусь!». «Не выношу, когда человек наполнен мною... Хочу моим, своим, а не мною. Ведь я себя лично не люблю, люблю свое. Совпадение в своем — вот. А ведь иначе — одиночество, не-встреча, разминовение. Двое сходятся в третьем — да. Но двоим никогда не встретиться в одном из двух или друг в друге. (...)» В представлениях Цветаевой мы встречаемся с четким разграничением «вещественного» — и «существенного», «насущного», что можно считать самой значимой из оценочных координат «ее мира». К «суете», уводящей от существенного, она относит еще и деньги, войны, новости, смену правительств, спорт, идеи, открытия, моду, «общественную жизнь», деловую жизнь, «мужскую жизнь», зрелища, литературные течения, футбол, конгрессы — и даже лекции Бердяева! Есть, правда, в ее рассуждениях важная оговорка: все перечисленное «уводит» от суеты, если оно не получило преображения в мире души — «ибо тогда: вода — не вода — и земля — не земля» В сущности, ее мир — это мир Вечного во временном.
Противоречия Ее собственное сердце — как и каждое — полно противоречий: «Я всю жизнь завидовала: когда-то простым «jeunes filles» (Молодые девушки (фр.).) — с женихами, слезами, придаными и т.д., потом — простым «jeunes femmes» (Молодые женщины (фр.).) — с простыми романами или даже без всяких. (...) Больше скажу — в любви — чего я над собой не делала — чтобы меня любили — как любую — то есть: бессмысленно и безумно — и — было ли хоть раз? Нет. Ни часу».
Физическая любовь В ее собственной мифологии Психея прежде всего — душа, бесплотность, а Ева — воплощенная плоть. И они всегда во вражде. Цветаева пишет Пастернаку о «ненасытной исконной ненависти Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — всё...». В поэтических заготовках есть строка: «любовную любовь отбываю как повинность». «Обделил меня Господь / Плотским пламенем», читаем в одном из стихотворений. Героиня Цветаевой с «пуховых горбин» всегда рвется «в синь горнюю» и легко отказывается от близости с любимым: С другими — в розовые груды Грудей. А я тебе пребуду Сокровищницей подобий... Личная дневниковая запись: «Единственная женщина, которой я завидую — Богородица: не за то, что такого родила: за то, что ТАК зачала». «Пол в жизни людей — ката_строфа. Во мне он начался очень рано, не полом пришел, — облаком. И вот постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто миновал. (Пронесло!) Облаком пришел и прошел». Ураган страстей вовсе не был для Цветаевой всегда бесплотен. Уступка любимому оказывалась тем легче, что речь шла тут о чуть ли не третьестепенном, чему она сама не придавала значения, о чем говорила: «С наслаждением сброшу, когда умру». У неё логика чувств, а не рассудка: «В любви меня нету, есть исступленное, невменяемое, страдающее существо, душа без тела». Лейтмотив ее признаний на протяжении долгих лет — главенство души в любовном чувстве. Но тогда же, почти без пауз, получает поэтическое воплощение и обратное: Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст, Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам, Не припасть и к Психее, порхающей гостье душ. Утоли мою душу! — итак, утоли уста. Ее жаркие гимны любви платонической тем больше говорят нам об этом, что их автор знал и о правде обратного В судьбе Цветаевой были периоды счастливой земной любви. Тогда она пыталась достичь того, что сама считала идеальным: «душе обрести плоть, слиться с ней вoедино, перестать разъединять». Одна из самых значительных таких попыток — «быть как все» — относится к периоду ее любви к герою «Поэмы Горы» Константину Родзевичу. То была любовь жаркая, взаимная, хоть и недолгая. И спустя много лет Цветаева вспоминала о ней как о самой сильной страсти, пережитой ею в жизни. А в самый разгар любви она признавалась возлюбленному: «Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. (...) Я не умела с живыми! Отсюда сознание: не женщина — дух! (...) Вы, отдавая полную дань иному во мне, сказали: «Ты еще живешь! Так нельзя». В эти же дни, в другом письме она пишет: «Может быть — этот текущий час и сделает надо мной чудо — дай Бог! — м.б. я действительно сделаюсь человеком, довоплощусь...». Но почти одновременно она делает признание другому адресату — и там внятно выражена жалоба: любовь пробуждает в ней силы хаоса, а это мешает творчеству!.. «Творчество и любовность несовместимы. Живешь или там или здесь. Я слишком вовлекаюсь...». Мечта «довоплотиться» — и страх хаоса. Ей кажется, что слишком земная любовь оказывается «игралищем каких-то слепых демонов». И это ей уже не в радость. Не тут ли кроется разгадка пронзительной высоты и страстной напряженности цветаевской лирики? Ибо как раз между этими полюсами и возникает ее ослепительно яркая вольтова дуга: между трезвым пониманием существующего от века миропорядка — и сердцем, жаждущим, невзирая ни на что, счастья...
Мужская и женская душа Иногда — уже в 1930-е годы — она задавала самой себе горький вопрос: почему ее «любили так мало, так вяло». В 1930-е годы ответ на вопрос, почему любили так мало, уже известен ей — и лучше, чем кому-либо другому: «Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего — моего бесстрашия; наконец, самое простое: я им просто не нравилась. «Как женщина». Т.е. мало нравилась, п.ч. этой женщины было — мало. А если нравилась, то бесконечно-меньше первой встречной. И — правы. Мужчины ищут «страсти», т.е. сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы я) — или красоты — или кокетства — или той самой теплоты или (для жены) — «чистоты». (...) Не той страсти, не той красоты, не той игры, не той чистоты, во мне имеющихся. Есть все, но мое, единоличное, в моей транскрипции и — потому — неузнаваемое». Еще и еще признания: «...потому что я не мужчин любила, а души». Збигнев Мациевски говорил в своей работе о врожденном «эмоциональном гигантизме» Цветаевой. «Душа, не знающая меры» — так сама носительница этого «гигантизма» определяла свою природу. И до сиx пор ее «чрезмерности» продолжают раздражать людей, считающих себя носителями единственно «нормальных» реакций. Александра Кушнера выводят из равновесия у Цветаевой «взвинченные чувства» и «голая страсть»; Юрий Кублановский пишет о цветаевском «горячечном романтизме» и о «неумеренной, коробящeй экзальтации»; Олеся Николаева находит в цветаевских стихах аффектацию и женскую истеричность. Все бы ничего, но — раздражение, категоричность, враждебность! Что-то здесь превышает чисто литературные вкусы... В психофизике Цветаевой сочетались мужские и женские черты, причем те и другие были достаточно сильно выражены. Духовное начало Цветаевой не считало себя женщиной и находилось в противоречии с ее телесной оболочкой. Ее психофизика была андрогинной, то есть наделенной ослабленным чувством половой принадлежности. Андрогинами были многие гениальные люди, зачастую и сами не знавшие об этом. Натуре Цветаевой всегда был близок идеал и тип амазонки, являвшейся не вполне женщиной как в биологическом, так и в социальном смысле.
|
|