.
Александр ШАРГОРОДСКИЙЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ЧТО-ТО ЛЮБИТ... – Что ты думаешь, если мы приготовим яичницу из шести яиц, а? – спросил дед, когда мы коротали один из вечеров в нашей ленинградской квартире.
– Я не против, но где мы возьмём яйца? Дедушка высовывал язык и поднимал кверху палец:
– В этом-то и весь вопрос. Ты печальный мальчик, Хаимке, ты не любишь парить над землей. Любой дурак может сделать яичницу из шести яиц, когда есть шесть яиц. А я тебя приглашаю к талмудической дискуссии – как приготовить яичницу из шести яиц, когда нет ни одного. И мы начинали беседу, где дед рассказывал мне о Бал-шем-Тове, как тот гулял в польских лесах, как приходил в транс, слушая пение ручьев и соловья, о Нахмане из Брацлава и о Менделе из Коцка, и где не было ни слова ни о яйцах, ни о яичнице. Талмудические дискуссии кончались обычно хлебом, который мы макали в подсолнечное масло и закусывали луком. Я ел с отвращением, дед – наслаждался.
– Мы едим с тобой солнце, Хаимке, – говорил он,
– хлеб из-под солнца, масло – из-под солнца. Если бы мне принесли эту проклятую яичницу из шести яиц, я б сказал: "Товарищ, уберите вашу сковородку и не загораживайте мне солнце". Дед мой сам был солнцем. Он утверждал, что является потомком самого Бал-шем-Това.
– А если я потомок, то, значит, и ты, – говорил он и химическим карандашом на обрывке газеты начинал рисовать генеалогическое древо. В самом низу – великий Бал-шем-Тов. Дед, не задумываясь, помещал на ветки цадиков, праведников, ребе, мудрецов. Он был выдумщик, мой дед. Я думаю, никого не существовало в нашем роду. Насколько я знаю, все были сплавщиками леса на реке. Ему трудно было скрывать свое хасидское прошлое, радость так и вырывалась из него. Он мог вс
ё бросить вдруг и начать танцевать. Дед получал скудную пенсию, покупал на субботу лапшу, из которой готовил запеканку, и четвертинку водки. Каждую субботу наша каморка превращалась в чудесную шкатулку, полную тайн, света, тепла. Горели свечи, на столе откуда-то всегда была белая скатерть, красовалась хала. Дед начинал молитву, он обращался к Б-гу всегда с улыбкой. И начинал танцевать хасидские танцы, которые по огненности своей напоминали цыганские.
– Прекратите дебош! – орали соседи.
– Не то вызовем милицию! – Мишуге! – подмигивал мне дед.
– Они хотят остановить радость. Даже милиция не может остановить её. Хасид рождается на свет, чтобы славить веселье и петь гимны жизни. Жаль, что ты очень печален. Это грех... Ты думаешь, что твои родители не вернутся? Слушай меня – они уже садятся в поезд. Я вижу, как они поднимаются в экспресс "Колыма – Ленинград". Давай подумаем, как мы их встретим. Дед всегда жил в ожидании чуда.
– Прислушайся, Хаимке, ты чуешь, как стучат колеса? Я думаю, они приедут к твоему поступлению в институт. В какой ты хочешь?.. Идиот, я хотел в Институт международных отношений.
– С двумя родителями в Сибири? – сомневался дед.
– Может, тебе лучше выбрать целлюлозно-бумажный? Хасид ещё может быть послом в Сибири, но не в Новой Зеландии. – Почему именно в Новой Зеландии, дедушка?
– Мне нравится эта страна. Мне кажется, евреи там хорошо живут. Так шла моя уч
ёба. Вместо математики и физики я познавал мир еврейских мыслителей и пророков. Приближались выпускные экзамены. Я очень волновался.
– Ныт гедайге! – успокаивал дед.
– Ты всё сдашь – настоящий хасид всё знает. Ему подсказывает Б-г. Это надёжнее, чем сосед по парте. Перестань нервничать, всё будет хорошо! Дед оказался прав – я удачно проскочил физику, химию и тригонометрию. Но вот настала очередь сочинения по литературе. Мы должны были его писать шесть часов. Когда комиссия вскрыла конверты с темами, я понял, что это мой конец. Первая тема была
"Сталин и вопросы земледелия", вторая
"Сталин и проблемы языкознания", третья –
"Добро и зло в освещении великого Сталина". Меня бросило в жар. За всю свою жизнь я не проч
ёл ни одной строки этого человека и из всех его мудрых фраз знал только одну:
"Жить стало лучше, жить стало веселее", после произнесения которой оба моих родителя уплыли на Колыму. Добро и зло! Я точно знал, где проходит граница между ними. Она проходила через дверь нашей комнаты. И там, где царило добро, на скрипучем венском стуле с книгой в руках сидел мой дед.
Благодаря деду я знал вс
ё, что написано в Талмуде о добре и зле, но кого это интересовало? Прош
ёл час, другой, третий. Многие уже сдавали свои сочинения. Внезапно я как бы услышал голос деда.
– Никогда не теряй надежды, – сказал он. –
Хаимке, ингеле майне, возьми перо, улыбнись Б-гу и пиши. – Что? – тихо спросил я.
– Добро и зло в произведениях этого ганефа.
– Я не читал ни одной его строки.
– Ныт гедайге! – успокоил дед.
– Никто не читал. Пиши! Шрайб! Ты напишешь что-то особенное. Дедушкин голос пропал, и вдруг меня осенило. Все мысли еврейских мудрецов, которые мне читал дед, всю мудрость Бал-шем-Това, провидца из Люблина, Филона и других я решил вложить в уста грузинского разбойника. Начал я с досточтимого Гилеля. Обмакнув перо, жирно в правом верхнем углу вывел эпиграф:
"Видимое – временно, невидимое – вечно. Иосиф Сталин". Три часа, не отрываясь, писал я сочинение, заставляя тирана изрекать мудрости великих людей моего народа. Я также вставил несколько мыслей моего деда и ими же закончил свое сочинение.
"Если в человеке мало железа, учит нас товарищ Сталин, – писал я,
– это ещё не значит, что в него надо стрелять".* * *
Дома я вс
ё поведал деду. Он долго молчал, расчесывая рукой бороду. Потом взял узелок и начал складывать туда книгу, зубную щетку, носки.
– Что ты делаешь, дедушка? – спросил я.
– Ты слышишь стук колес? – спросил он. –
Так это не мама с папой – это за нами! Подай-ка мне твою маечку! И где твоё теплое бельё? Дедушка начал складывать узелок – кальсоны, бутылку подсолнечного масла, пару луковиц.
– А теперь давай потанцуем! Почему не порадоваться, пока их нет... Всю ночь мы танцевали. За нами никто не пришел. Мы танцевали и назавтра, и послезавтра. Мы проплясали целую неделю – пили, ели мы самые вкусные вещи, которые тогда можно было достать. Наконец в дверь позвонили.
На пороге стояли учителя моей школы во главе с директором. Все они расплывались в сладких улыбках. Директор натянул на меня какой-то венок, химичка обняла, биолог просил автограф. Я ничего не понимал. Из-за спин они достали вдруг букеты, и я оказался заваленным хризантемами, сиренью, гладиолусами. Затем они звонко запели:
"Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет..." – и, вручив мне грамоту, расцеловав меня в уста, ушли.
Я развернул грамоту. Под огромным портретом Сталина было напечатано, что мое сочинение заняло первое место на городском конкурсе работ, посвященном произведениям Иосифа Виссарионовича.
– Я ничего не понимаю, дедушка.
– Что здесь понимать? Ты не читал этого ганефа. Никто в этой стране его не читал. Поэтому все мысли твои понравились, и я боюсь, как бы они не понравились самому Сталину. Он сам себя не читал, Хаимке. Мне кажется, он сам себя и не писал.* * *
Однажды, когда я ш
ёл по Владимирской, рядом со мной затормозила ч
ёрная "Волга". Меня втолкнули внутрь, натянули на глаза повязку и приказали молчать. Мы ехали долго. Потом меня вывели, подняли по какому-то трапу, заурчали моторы, и я понял, что это самол
ёт.
Летели мы часа два. Затем самол
ёт приземлился, меня опять засунули в машину, повезли. Затем она затормозила. Меня ввели в какой-то кабинет, где густо пахло табаком, и усадили на кожаный диван. Я тихо сидел с повязкой на глазах. Кто-то подош
ёл ко мне сзади и поцеловал в затылок. Острые усы кольнули меня, и тут маску внезапно сорвали. Передо мной предстал великий вождь и учитель. Он улыбался.
– Выдымое – врэменно, – мягко проговорил вождь,
– нэвыдымое м вэчно. А, как сказано! Ты, малчик, собрал во-едыно всэ мои лучшые мысли, и, когда я пэрэчитал сэбя, я вновь понял, что я мудр. Я прав, малчик?
– Совершенно верно, – я поднялся.
– Сядь. Сколько раз в дэнь ты учышь мои мысли?
– Три, – соврал я, – утром, днем и перед сном.
– Конспектыруэшь?
– Обязательно!
– Сколько всэго моих изрэчэний знаешь? Я прикинул вс
ё то, чему меня учил дед, – от пророка Исайи до Гейне.
– Около пятисот. – Нэмало, – сказал вождь.
– Даже товарищ Сталин столько нэ помнит. Гэнэрирует, но нэ помнит. Сталин затянулся трубкой, выпустил дымок.
– Мнэ нравятся мои мысли. У меня к ним слабост, – он процитировал Гилеля: –
"Если чэловэк нэ покоряет пустыню, пустыня покоряет его". Нэплохо сказал товарищ Сталин, а?
– Мудро, – кивнул я.
– Ты нэ помнишь, когда она пришла мнэ в голову?
– После первого съезда Советов, – брякнул я.
– После рэчи Троцкого?
– Именно.
– Хорошо я ему отвэтил, – он опять затянулся.
– "Выдымое – врэмэнно, нэвыдымое – вэчно". А это когда?
– На втором Всесоюзном съезде ботаников, – меня уже несло.
– Молодэц, малчик! Ты льёшь бальзам на мое горское сэрдце. Напомни-ка мнэ кое-что из моего в этом роде! Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью больше, мыслью меньше – узнай они, вс
ё равно расстреляют. Я начал искать подходящую мудрость. В голове почему-то вс
ё время крутилось
"Не потому ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?" или
"После Исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом". Вс
ё это как-то вождю не подходило. Наконец я нашел у Гилеля.
– Если человек не становится больше, – произн
ёс я,
– он становится меньше. Сталин засмеялся.
– ...Когда ему отрубают голову, – он с удовольствием пров
ёл ладонью по усам.
– Хорошо сказано! Кажется, на заседании всемирного Интернационала, тридцать первый год? – Июль, – добавил я. Что мне было терять?
– Знойный июль, – сказал Сталин.
– Что мне в тэбэ нравится, малчик, так это то, что знаешь нэ просто мои мысли, но и мои любимые мысли. Ты их так хорошо собрал в своём сочинэнии, что я хочу его использовать в моей рэчи, посвящённой Вэликому Октябрю.
– Служу Советскому Союзу! – я отдал салют.
– Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием.
– Почэму "слушали"? – насторожился Сталин.
– А сэйчас?
– Сейчас мама с папой в Сибири. Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил у себя в календаре. Затем испытующе посмотрел на меня.
– Писать хочэшь?
– Что? – не понял я.
Сталин не спеша сел, положил ногу на ногу. В ч
ёрных сапогах его плавала моя потерянная морда.
– Видышь ли, малчик, – начал он,
– мои мысли, которые пэрэсказываэшь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли, которые излагает Цукельперчик. Тогда я впервые услышал эту фамилию. Сталин взял в руки мо
ё сочинение, прочитал что-то про себя и добавил:
– Ай да Сталин, ай да молодец! Затем нажал кнопку на столе.
– Цукельперчика! – приказал он. Тут же раскрылись двери, и в них влетел запыхавшийся полный еврей в блестящих мокасинах и модном западном костюме, с ручкой в руках.
– Всё пишете, джигит? – спросил Сталин.
Голос его был полон иронии.
– Пишу, Иосиф Виссарионович!
– К какой дате?
– К Сталинской конституции.
– Познакомься! – он указал в мою сторону.
– Дмитрий, – я встал, пожал руку, она была влажной.
– Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик? – поинтересовался Сталин.
– Ч-четыре, – ответил тот.
– И четыре пятилетки ты излагаешь мои мысли скучно, вяло. У людей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли, как суховей розу. А мои мысли, которые излагает этот мальчик, свежи, как воды арыка, и глубоки, словно артезианские колодцы в Кара-Кумах. Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.
– Не дрожи, – сказал Сталин,
– у меня в глазах рябит. Скажи лучше, откуда ты их берёшь, мои мысли?
– Из Полного собрания ваших сочинений, товарищ Сталин.
– Врёшь! – Сталин побагровел.
– Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! – Сталин протянул Цукельперчику мо
ё сочинение.
Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Ещ
ё до Высшей партийной школы он окончил хедер и ешиву. Он говорил на иврите, идиш и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.
Но он не сказал ничего – он был мудр, Цукельперчик. Он только покачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:
– Да, это действительно кладезь мудрости всего живого.
– Понимаешь, – сказал Сталин.
– Подойди поближе. Цукельперчик приблизился. Сталин выбил на его седую голову трубку.
– Если человек не становится больше, – произнес он,
– он становится меньше. Иди! Займись партийным архивом... Он ещ
ё раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел.
– С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты! Теперь уже задрожал я.
– Я?.. Я недостоин...
– Я решаю, кто достоин, кто нет! – отчеканил Сталин.
– Потом, я хотел в институт поступить...
– В какой?
– Международных отношений.
– Ты уже поступил, – Сталин начал набивать трубку и подытожил:
– Завтра тебе принесут диплом с отличием.* * *
Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду – никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.
– Товарищ Головчинер?
– Да, – сказал дед.
– Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука можете не волноваться. Ясно?!
– Не совсем, – сказал дед.
– С ним всё в порядке. Больше ничего сказать не можем, – и трубку повесили.
Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи. Деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов. Ему подавали пасхальное вино в кашерном сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло. Дед сидел напротив Петропавловской крепости в вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичского ребе в золотых перепл
ётах.
– Майн Гот! – вскрикивал он.
– Какие мысли, и не с кем поделиться! Квартиру ему приходили убирать. Мацу доставляли из Иерусалима. Фаршированную рыбу – из Бруклина. Дед верил в чудеса и ничему не удивлялся. Но – такое!..
Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них появились мои папа и мама. Дед снова не удивился.
– Я слышал стук колёс вашего поезда, – сказал он, не отрываясь от книг.
– Нас доставили на самолете, – уточнил папа.
– Почему ты живёшь в квартире Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал, и где Дима? Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал о том, что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил. Наконец наступило 7 ноября. Великий вождь начал сво
ё выступление по радио. Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур.
– Я не хочу слушать этого хазера! И вдруг застыл.
– Выдымое – врэмэнно, невыдымое – вэчно, – донеслось оттуда.
Дедушку зашатало.
– Ша, – закричал дед,
– ша! – Если человек не покоряет пустыню, – с сильным кавказским акцентом сказало радио,
– пустыня покоряет человека. – Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот! Ганеф цитирует меня. Папа с мамой пришли в состояние паники.
– Вус, татэ? Что происходит?
– Ничего, – ответил дед,
— горнышт! Или я сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке! Родители мои поняли, что он таки рехнулся.
– Если человек не становится больше, – продолжало радио,
– он становится меньше. – Гилель! – закричал дед, тыча томом в нос моего отца.
– Гляди, Гилель. Деда успокаивали, ему дали таблетку валерианки, мама тайно подмешала в чай брому. Дед не успокаивался.
– Вы считаете меня мишуге, – обиженно сказал он,
– тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа: "Если в человеке мало железа – это не значит, что в него надо стрелять". Через несколько секунд, уже с восточным акцентом, из ч
ёрной тарелки донеслось:
– Если в человеке мало железа, дорогие товарищи, это не значит, что в него надо стрелять. Речь вождя кончилась. Родители были в прострации. Дед загадочно смотрел на зам
ёрзшую Неву.
– Что мне вам сказать, – произнес он,
– еврейские умы крутятся в своих могилах. Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова.
– Это всё оттого, что мы сидели, – повторяла она.
– Сын пропал, дед свихнулся. И у нас галлюцинации – никакой это не Сталин.
– Мы передавали речь товарища Сталина, – сказало радио.
Страшная пауза повисла в квартире.
– Б-же! Он попал в гости к Сталину, – вскричала мама,
– а Сталин своих гостей съедает. Родители сидели убитые, как вдруг венецианское окно распахнулось, и в него влетел румяный полковник.
– Адъютант Дмитрия Яковлевича – полковник Куницын! Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич. Наконец, догадались, что это Хаимке.
– Дмитрий Яковлевич, – чеканил полковник,
– велел передать, что он здоров. Вот подарки и диплом Института международных отношений. Дмитрий Яковлевич просил повесить его в рамочку. Родители сидели, изучая мой диплом.
– Таки он стал цадиком при этом ганефе, стал шишкой, – нарушил молчание мой дед.
* * *
Он отгадал, мой дед. Я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали стенографистку, и, вспоминая всяких цадиков, ребе и хасидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, День конституции – Днем танкиста. Я диктовал.
– Славные советские шахтёры, – начинал я и тут же добавлял что-нибудь услышанное от деда,
– от равноправия до братства довольно неблизко!
– Товарищи танкисты, – вопил я, ища в мозгу что-нибудь свеженькое,
– нельзя поставить на колени того, кто привык ползать! – Товарищи композиторы, славные артиллеристы!.. И так далее.
– Дмитрий, – сказал однажды Сталин,
– мы тобой довольны. Хочешь диплом Высшей партийной школы? ...Родители и дед ждали меня, но я у них не появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын, лобызал всех, раздавал подарки, а однажды – св
ёрнутый в трубочку диплом Высшей партийной школы. На стенах моей квартиры красовалось много моих дипломов, и все с отличием.
– Будешь писать в том же духе мы представим тебя к Сталинской премии по литературе, – пообещал вождь.
* * *
Однажды в столовой партийного архива я встретил Цукельперчика. Он полысел, костюм несколько был пот
ёрт, как, впрочем, и сама рожа. Он жадно ел сметану.
– Хотите попробовать? – спросил он.
– Нет, я её не люблю.
– А зря, со сметанкой человек становится больше. А если он не становится больше, он становится меньше, не правда ли? – голос его был полон сарказма. Не знаю почему, но я стал ждать недоброго.
Вскоре, когда я зачитывал вождю
"его" очередной доклад, на сталинской даче появился Цукельперчик. Он вежливо слушал мо
ё чтение. Вождь восхищался своими мыслями.
– Неплохо, неплохо, – говорил он. –
"Закон разрешает человеку быть глупым, если ему это нравится!" Метко сказано. Афористично! И точно. Кинжал в сердце врага! Кто, кроме меня, может так сказать? И тут выступил Цукельперчик.
– Никто, – сказал он,
– никто не может так сказать, дорогой Иосиф Виссарионович! Но эту фразу произнесли не вы. Я понял – Цукельперчик пришел меня зарезать. Сталин не пов
ёл и бровью.
– Подойдите, – сказал он и выбил на голову Цукельперчика пепел горячей трубки. –
Значит, эту фразу сказал не я? А кто?
– Еврей, – сказал Цукельперчик,
– английский еврей Нессел. – Нессел? – задумчиво произнес Сталин и вновь стал выколачивать трубку о мудрую голову Цукельперчика.
– Английский еврей Нессел... Хорошо. А это – "Видимое – временно, а невидимое – вечно" – тоже написал английский еврей? В глазах тирана вспыхнули два костра.
– Нет, не английский, – дрожа ответил Цукельперчик.
– Испанский Иегуда Галеви из Кордовы. Сталин продолжал стучать трубкой по башке Цукельперчика. Странный звук, напоминавший стук топора дровосека, летал по даче.
– А какой еврей написал: "Если человек не покоряет пустыню, то пустыня покоряет человека?"
– Иерусалимский, – ответил Цукельперчик.
– Гилель, второй век до нашей эры.
– Пёс! – вскричал Сталин.
– Гилель, второй век!!! Её произнес я! Первый съезд Советов! Петроград! Семнадцатый год! Цукельперчик был бледен. Он чувствовал, как падало давление, гемоглобин, отказывала печень.
– Подлый пёс, – рычал Сталин.
– Может, по-твоему, "Какой мир у гиены с собакою – такой мир у богатого с бедным" – не моё?! Видимо, у Цукельперчика наступил паралич мозга.
– Не ваше, – сказал он.
– Бен-Сира, Палестина, второй век до нашей эры.
– Палестина?! – взревел вождь.
– Товарищ Цукельперчик, – неожиданно спросил Сталин,
– вы любите грушу? Молодую, сочную, стройную?
– Очень, дорогой Иосиф Виссарионович! – растроганно ответил Цукельперчик.
– С детства... Через полчаса Цукельперчик висел на груше.
Сталин сидел в кресле, дымил и задумчиво глядел на раскачивающегося Цукельперчика.
– Если человек что-то любит, – произн
ёс он,
– надо для него это сделать. Чего бы это тебе ни стоило. Неплохо сказано, а? – он повернулся ко мне.
– Или как я там однажды сказал: "Не потому ли евреев считают выше других, что я их часто вешаю?" Он рассмеялся.
.....................................................................
ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ЧТО-ТО ЛЮБИТ...Александр ШАРГОРОДСКИЙ....................................................................
http://ami-moy.narod.ru/A303/A303-041.html....................................................................