Зарегистрирован: 20 апр 2013, 06:55 Сообщения: 2112 Откуда: Москва
|
Читаю Юнга "Символы трансформации". Решила законспектировать некоторые его мысли по поводу сновидческих страхов и самой порассуждать над этой темой. Юнг, говоря об образах страха в сновидении, подчёркивал, что они имеют характер родительских образов имаго например, это образы зверей или звероподобные (полутериоморфные) формы, такие как сфинкс, минотавр и пр. Юнг говорит, что любое влечение, иначе либидо находит своё отражение в животном. При этом понятно, что влечение это не обязательно только секс, влечением может быть интерес или нахождение своего призвания, таланта, либо это поиск решений каких-то важных и трудных задач. Одним словом, сновидения полны звероподобными изображениями либидо. Но почему эти изображения вселяют в нас ужас? На этот вопрос Юнг непонятно для меня рассуждает, говоря о недостаточности сексуального вытеснения, говоря, что личность человека повреждена своими влечениями и что отсюда наши подсознательные страхи: «Поскольку вытесненное либидо при известных условиях появляется в форме страха, то сновидческими символами служат по большей части животные устрашающего характера». Далее Юнг рассуждает, почему эти импульсы бессознательны и делает вывод, что вытеснение направленно не единственно против сексуальности, а против влечений вообще, против тех инстинктов, которые составляют жизненную основу, законы, управляющие всей жизнью. Вытеснение этих влечений Юнг называет регрессией, которая ведёт обратно к психологическому прошлому, к стадии детства, далее за стадию детства в сторону досознательной, пренатальной фазы, где появляются архетипические образы, не связанные с индивидуальной памятью. Это из них появляются образы «божественных» существ полу животных, полулюдей: « Маска, в которой эти фигуры появляются, зависит от установки сознательного разума: если она отрицательна по отношению к бессознательному, животное будет пугающим; если положительна – оно возникает как «помощник» из сказки и легенды. Часто бывает, что если установка к родителям слишком аффективна и слишком зависима, то в сновидениях она компенсируется пугающими животными». Юнг приводит интересное сравнение. В сказании об Эдипе Юнг отождествляет сфинкса с образом Ужасной Матери (матерь-имаго), считая, что если бы Эдип был достаточно устрашён появлением «пожирающей матери», то всё было бы для него хорошо. Но мы помним, что целью Эдипа было не личное благополучие, а спасение Фив, его народа от чудовища, который требовал человеческих жертв. Эдип одерживает победу над сфинксом, представляющим, по мнению Юнга, не что иное, как страх перед матерью, поэтому Эдип должен добиваться руки своей матери, ибо трон и рука овдовевшей царицы Фив должны достаться тому, кто освободит страну от сфинксовой напасти. На мой взгляд, эта драма разворачивается и в душе современного человека, мы можем во сне ужасаться чудовищам, при этом сохраняя своё относительное психическое здоровье, мирно уживаясь со своими «повреждёнными влечениями», а можем совершить, не побоюсь этого слова – подвиг Эдипа; вытянуть на белый свет свои страхи и комплексы, что само по себе трагично, как и судьба Эдипа, но в то же время и спасительно. Мне трудно объяснить двойственность этого пути. Возможно, здесь нужны новые образы. То, что Юнг в этом вопросе прав, я убедилась на своём опыте. Для человека и всего человечества время не является непрерывным, оно может резко обрываться, находить новые координаты исчисления, например, «Рождество Христово», которое разорвало эпохи на разные эры. Об этих разрывах может говорить наша личная история. Моё замужество – стало таким рубиконом. После замужества мне стали снится страшные сны, где самой ужасной мыслью была мысль о том, что я не замужем, я просыпалась в холодном поту: "Уф, ну всё же хорошо, я же замужем". Таким образом, моё сознание провозглашало новую счастливую семейную жизнь, а с другой стороны «отсекало» прошлое. Что удивительно, этот механизм используется в идеологических целях. Я росла и училась во времена СССР, и у меня было устойчивое убеждение, что Великая Октябрьская Революция открыла эру счастливой жизни на земле, а всё что было до неё это сплошной ужас, мрак, несправедливость… Но вдруг, как «обухом по голове» появилась информация, которая явственно говорила, что ужас и мрак это наше время и что нужно срочно с этим кончать, совершая новую революцию и создавая новое демократическое государство. .. Именно такие времена, а точнее безвременье – можно назвать «загадкой сфинкса». В мифе об Эдипе загадка звучит так: «Кто ходит утром на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх?» Ответ на неё – «человек», она о периодах развития рождение-зрелость-старость. Но то же происходит и с эпохами, и с государствами. Старость венчается смертью. В страшной агонии умирала царская Россия, в криминальной агонии умирал СССР. Но ведь должно быть спасительное средство? На мой взгляд, его демонстрирует Эдип, он разгадывая загадку сфинкса, перебарывая страх перед устрашающими образами родительских-имаго (по Юнгу), запускает обратный ход времени или истории. Когда мы на этом сайте обсуждали трагедию Софокла, некоторые иронизировали над тем, что Эдип взял в жёны свою мать, по сути, старуху, спокойно родил детей, без видимых генетических отклонений и был до конца любящим супругом. По всей вероятности, так в древней трагедии передавалась суть юнговского понятия «регрессии», движения к психологическому прошлому. Кстати, тот же эффект мы видим в рассказе Н.В.Гоголя «Вий», где страшная ведьма предстаёт перед героем в образе старухи, а потом молодой девушки. Это движение – инцестное, запретное. Эдип и Хома Брут жестоко расплачиваются, но оно говорит о двойственном значении либидо (страстного влечения); с одной стороны оно приводит к красоте, с другой - к гибели. Юнг говорит о трансцендентности (по отношению к сознанию) этой силы, оно есть и бог и дьявол. Как нам понять и различить эту силу? Таёжная отшельница Анастасия считает, что если человек сумеет, проживая прошлое, выстроить всю свою родовую цепочку, то он по ней доберётся до своего самого первого родителя – Бога. Мы прекрасно понимаем, что не существуют внешних источников памяти, которые могут восстановить всю цепочку родовой памяти. Но я уверенна, что существует «внутренняя цепочка», бессознательная, которую подразумевал Юнг и она предстаёт в образе животных, полу животных, чудовищ. И говоря об инцестуозном грехе Эдипа нужно различать, а в какой реальности он совершался; во внутренней или во внешней? Что являлось целью (направлением) либидо: предмет внешней реальности, например, реальная женщина, реальный мужчина или нечто психическое, при котором предметом либидо становится нечто божественное? Хотя зря я развела эти два понятия, реальный человек может быть проводником психической силы. Я это поняла, когда в шестнадцать лет прочитала роман В.Набокова «Лолита», где несовершеннолетние девочки «нимфетки» для главного героя являются предметом страстного влечения, но в итоге – внутренней психической силой: "Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя...". Только не понятно, почему у главного героя Гумберта не было ни сознательного, ни подсознательного страха, который должен вызывать предмет страсти, если следовать логике К.Юнга? Насколько я помню книгу, первый неудавшийся сексуальный контакт у него с девочкой состоялся чуть ли не в тринадцать лет, для мальчиков это возраст, когда они панически бояться и стесняются девчонок, а девочки ни во что не ставят мальчиков? Я ещё дам несколько цитат Юнга о смысле поиска материнского начала, красоты и вечности: "Вопрос о психологическом определении понятия инцеста я пока еще должен оставить открытым. Тут же я хотел бы лишь обратить внимание на следующий пункт: из всей совокупности солнечных мифов явствует то, что в первооснове кровосмесительных вожделений заложено не влечение к половому акту, а своеобразное стремление и желание стать снова дитятей, возвратиться под родительскую защиту, вновь очутиться в материнской утробе, для того, чтобы вторично родиться. Но путь к этой цели прегражден кровосмешением, т. е. необходимостью каким-либо образом снова проникнуть в мать. Одним из наипростейших путей было бы оплодотворение матери и тождественное порождение себя самого. Но преградою к тому является кровосмесительный запрет; поэтому солнечные мифы и мифы возрождения так и кишат всевозможными предложениями, как бы обойти кровосмешение. Одним из очень откровенных окольных путей является превращение матери в какое-либо другое существо, или же возвращение ей молодости, но с тем, чтобы после совершившегося рождения она исчезла, то есть приняла прежний облик. Не кровосмесительного совокупления ищут, а возрождения, которого, правда, можно было бы скорее всего достигнуть путем полового общения. Однако, это не есть единственный путь, хотя, быть может, самый простой и первобытный. Преграда, воздвигнутая кровосмесительным запретом, действует на фантазию и поощряет изобретательность ее: так возникает, например, попытка вызвать беременность матери путем оплодотворяющего волхования (желание ребенка). Понятно, что такого рода попытка застревает в стадии мифических фантазий. Одно преимущество такие попытки все же имеют, а именно: фантазия изощряется и понемногу, благодаря созданным ею возможностям, открываются новые пути, прокладывается новое русло, в которое пробужденная и ставшая актуальной libido может излить свой поток. Таким образом libido незаметно претворяется и достигает духовности. А сила, “желавшая вечно зла”, творит духовную жизнь. По этой причине религии приняли этот путь и возвели его в систему. И чрезвычайно поучительно, как религия старается поощрять такую символическую транскрипцию. Превосходный пример дает нам в этом отношении Новый Завет: в беседе о возрождении Никодим никак не может понять этот вопрос иначе, как совершенно реально: “Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери свой и родиться?” Иисус же стремится очистить и возвысить чувственное воззрение Никодимова духа, погруженного в сумерки материалистически-косного мировоззрения; Иисус возвещает ему — в сущности говоря, то же самое — и все-таки не то же самое: “Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и Духа: не может войти в царствие Божие.— Рожденное от плоти есть плоть; а рожденное от Духа есть дух. — Не удивляйся тому, что я сказал тебе: должно вам родиться свыше.— Дух дышет, где хочет, и голос его слышишь и не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким рожденным от Духа”. Быть рожденным из воды, это значит не что иное, как быть рожденным из материнской утробы. Родиться от Духа, значит родиться от плодоносного дуновения ветра; в этом же смысле поучает нас и греческий текст, где Дух и ветер обозначается одним и тем же словом"./.../ В обращении Иисуса к Никодиму мы ясно усматриваем следующую тенденцию: “не мысли плотски, иначе ты пребудешь в плоти, а мысли символически и ты станешь духом”. Ясно как день, что такое понуждение к символическому пониманию может быть необычайно важным фактором воспитания и внутреннего прогресса: Никодим так и застрял бы в плоской, серой повседневности, если бы ему не удалось символическим путем возвыситься над вытесненным кровосмесительным желанием. Как истый филистер образованности он вероятно даже и не ощущал особенной потребности такого усилия; ведь в сущности люди довольствуются тем, что вытесняют кровосмесительную libido и, в лучшем случае, активно проявляют ее в скромных религиозных обрядах. Но, с другой стороны, не достаточно того, чтобы человек только отрекся от кровосмесительных отношений, оставаясь вместе с тем в зависимости от них; нет, важно то, чтобы он все свои влечения, скованные в кровосмесительном моменте, освободил, взял назад и употребил их наилучшим способом; человеку необходима вся сумма его libido для того, чтобы заполнить свою личность до последних ее пределов — лишь тогда он будет в состоянии дать максимум того, на что он способен. Религиозно-мифологические символы наглядно указали тот путь, идя по которому человек все-таки может активно проявить свою libido, скованную в кровосмесительном моменте. Поэтому Иисус так и поучает Никодима: “Думай о твоем кровосмесительном желании возродиться, однако думай так, что рождаешься ты из воды, благодаря дуновению ветра, возрождаешься и становишься причастным вечной жизни”. Таким образом libido, бездействующая и скованная в кровосмесительных желаниях, подавленная и запуганная законом и карающим Богом-Отцом, может быть отведена в другое русло и сублимирована, и это благодаря символу крещения (рождение из воды) и символу сошествия Святого Духа (зачатие). Таким образом человек снова становится младенцем и снова рождается в кругу сестер и братьев, однако матерью его является “Единая, Святая, Соборная Церковь”, а братьями и сестрами — все человечество, с которым он вновь соединяется в общем наследии изначальных символов. Кажется, что этот процесс был особенно необходим той эпохе, в которую возникло христианство, ибо в те времена люди совершенно утратили сознание взаимной связи, и это вследствие невероятной противоположности, царившей между рабством, с одной стороны, и свободой гражданина и господина — с другой. Возможно, что значительное обесценение женщины было одной из ближайших и самых существенных причин энергичной инфантильной регрессии в христианстве наряду с возникшей вновь кровосмесительной проблемой. В те времена сексуальная сторона жизни была чрезвычайно легко доступна, вследствие чего возникло и крайне пренебрежительное отношение к сексуальному объекту. Открытием индивидуальных ценностей мы обязаны христианству; однако множество людей не открыли их еще и поныне. Обесценение же сексуального объекта тормозит вывоз той libido, которая не насыщается сексуальной активностью — и это потому, что она уже причастна иному, высшему, освобожденному от сексуальности порядку. (Если бы дело было лишь в удовлетворении сексуальности, то ни один Дон-Жуан не должен был бы болеть неврозом; в действительности же мы видим как раз обратное). Разве можно прилагать высшую оценку к презренному, не имеющему никакой цены объекту? И вот libido пускается в поиски трудно достижимой, высокой, быть может даже недосягаемой цели.— И это после того, что долго, слишком долго “каждая баба казалась нам Еленой Прекрасной”; такой далекой, идеальной целью для бессознательного является мать. И вследствие этого с удвоенной силой вновь возникает потребность символики, потребность, вызванная кровосмесительным противлением; и вот прекрасный, грешный мир олимпийских богов быстро облекается в непонятные, туманные как сновидения мистерии, которые, благодаря нагромождению символов, благодаря изречениям, полным неясных намеков, так далеко отодвигают от нас религиозное ощущение эллинистического мира.
|
|