Зарегистрирован: 04 апр 2016, 17:08 Сообщения: 769 Откуда: Москва
|
О долге и совести https://serebniti.ru/airs/2017-05-09/
9 Мая, Вторник 2017
О долге и совести 9 Мая, Вторник 2017 Есть, да? Появился? Добрый вечер. Всех с праздником. Кто-то написал мне, что мы все должны чувствовать себя победителями. Кто-то пишет, что нет. Говорите, люди, ладно? Разрешите всех поздравить ещё раз с праздником, с днем Победы и сказать, что очень трудно говорить в этот день. И может быть, хорошо, что нас не так много в эфире. Мы сможем снова поговорить о каких-то словах, которые больше, чем человек, и которые, конечно, были тогда, во время Великой Отечественной войны. В первую очередь, это слово «долг». Замечательное двузначное слово «долг».
Я говорил, что кто-то написал мне сегодня, что мы все в этот день должны чувствовать себя победителями. Я вспомнил разговор, наверное, 1969-го года. Мне было 9 лет. Сейчас трудно себе это представить. Я тогда отмахнулся от этого разговора, а сейчас понимаю, что, может быть, сделал это зря. И не вспоминал этот разговор много лет зря. Дело было на лавочке на Тверском бульваре. Ко мне, сидящему на лавочке около песочницы и махающему ногой, подсел безногий инвалид войны, тяжело вздохнул и спросил, а где воевал мой дедушка. И тогда я сказал, что оба моих дедушки сгинули в первые два года войны и никому неизвестно, где они похоронены, и что с ними вообще стало, потому что не приходило никаких извещений. Никогда. Во многие семьи, не только к нам. И он тяжело вздохнул и сказал: «Ну тогда ты пораженец». Я сказал: «Почему пораженец?» Он сказал: «Знаешь, когда у тебя нет никого, кто дошел до победы, то ты пораженец». Встал он и ушёл. И я подумал, что, может быть, я правда пораженец и всегда почему-то остаюсь на стороне не врагов, конечно, но проигравших, давайте скажем так. Почему то. Вы простите меня, я когда неделю не разговариваю, мне разговаривать всё труднее и труднее, и я боюсь камеры. Ну не боюсь так уж до судорог, но не люблю я её. Сегодня, только сегодня мне почему-то болезненно вспомнился этот странный давний разговор. Чувство долга.
Наверное, сначала не о войне, а может быть, о классике что ли? Впервые эту проблему, как понимаю её я, в русской классической литературе поставил Николай Лесков в маленьком и практически документальном рассказе, который называется «Человек на часах». Не подумайте, что «Человек на час». Скажите мне честно, кто-нибудь помнит этот рассказ? Кто-нибудь вообще читал Лескова? Помнит кто-нибудь, нет? Ну, хорошо, я попробую эту историю вспомнить. Она очень короткая. Зимою около Крещения в 1839-ом году в Петербурге была сильная оттепель. Лёд на Неве таял, то бишь было наводнение, пусть и не очень тяжелое. Часовой, солдат Измайловского полка Постников, стоя в карауле у нынешнего Иорданского подъезда услыхал, что в полынье кричит и молит о помощи человек. Постников очень долго колебался, потому что право покидать место караула по уставу не имел. Не выдержав, он сбежал к реке и при помощи ружья помог утопающему выбраться. Пока солдат думал, кому передать полностью мокрого и дрожащего человека - пьяненького, надо сказать, - на набережную как раз выехали сани офицера придворной инвалидной команды. Постников быстро вернулся на пост, а офицер взял человека с собой и отвёз его в Съезжий дом, назвав себя спасителем.
Но в дворцовой караульне заметили то, что Постников покинул караул. Его тут же сменили и отправили к офицеру Миллерову. Опасаясь, что об этой истории доложат государю, как потом и вышло, командир попросил помощи у офицера Свиньина. Надо сказать, что всё это реальные фамилии и реальные исторические личности. Свиньин, распорядившись посадить Постникова в карцер, отправился к обер-полицмейстеру Кокошкину. Узнав о случившемся, Кокошкин учинил допрос и вызвал к себе инвалидного офицера и спасённого. Выяснилось, что свидетелей происшествия не было. Инвалидный офицер, который выдал себя за спасителя, был награждён медалью «За спасение погибавших». Постникову Свиньин определил наказание: 200 розог. Там есть интересная деталь, замечательная совершенно: когда Свиньин определял наказание, он сказал, чтобы секли молодые солдаты, потому что старые солдаты могут своего беречь и бить не очень больно. Ну вот и вся, собственно, история.
Постникова навестил Свиньин лично и принёс ему награду: фунт сахара и четверть фунта чаю. И солдат до слёз был благодарен офицеру, потому что, сидя три дня в карцере, он ожидал гораздо худшего, а двести розог были, ну - почти - привычным наказанием. Особенно по сравнению с тем, что его могло ждать по приговору военного суда. Ну вот, узнал эту историю Владыка и заключил: «Воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны может быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком». Вот такая вот история, извините. Рассказик маленький, вы его даже после эфира сможете прочесть. Уж простите меня, во мне пропал школьный преподаватель литературы, потому что я всё норовлю потребовать, чтобы люди помнили хотя бы что-то из школьной программы.
Рассказ совершенно поразителен, потому что, несмотря на незначительность события, в нем задействованы все: от государя-императора, дворец которого сторожил рядовой, до Владыки, обер-полицмейстера, старшего офицера и рядовых, как молодых, так и старых. Получается этакий срез российского общества и в нём всё сделано абсолютно правильно, как всегда делается, как делается и до сих пор. Виновник происшествия, который спас человека, получает умеренное наказание и незначительный подарок. Все остальные действуют в связи каждый со своим чувством долга. И вопрос школьного учителя, пропавшего, он всё время один и тот же: скажите мне, дорогие мои, в чём заключается чувство долга? В том, чтобы выполнять устав караульной службы, в конце концов? Вы попробуйте сказать, что этого делать не надо. Или в спасении утопающего пьяницы, который, вобщем, в результате помутился рассудком, и так и не помнит, кто его спасал, зачем и почему. И это в действительности по большому счету, в отношении чувства долга никакого значения не имеет. У меня ещё есть сцена порки такая. Это Герасимовские иллюстрации к Лескову, классические русские иллюстрации.
В чём чувство долга? Сразу я хочу обратить ваше внимание на то, что этих самых чувств долга в рассказе Лескова два. И оба одинаково актуальны, одинаково важны. Только одинаково ли? Одно чувство долга, конечно же, чисто внешнее. Это необходимость отдавать долг своей службе. Именно отдавать долг. А второй долг совсем другой. Совсем другой. Это внутренний долг. Долг общечеловеческий, тот самый долг, о котором мы так или иначе говорим всё время. Непрестанный долг уважения к человеку, правда? Я тогда, в 1969-ом, очень обиделся на этого напугавшего меня до смерти пораженцем инвалида. Но сегодня я подумал, что он без ноги сам внутренне очень сомневался в том, что такая победа нужна и действительно так благородна, как о ней непрерывно говорят и пишут. Он. Он, безногий, сомневался, потому что, как спасителю в рассказе Лескова, ему достался в лучшем случае свой «фунт сахара и полфунта чаю». А, может, досталось и ещё что-то и ещё что-то. И доставалось, особенно от особистов. Он делил мир на победителей и пораженцев. Победители – это те, кто дошёл до Берлина, а пораженцы – это те, кто отдал свою жизнь без толку, зазря. И я, если хотите, пораженец, потому что - мне всегда было очень трудно участвовать в праздничных мероприятиях, честно - потому что я за все годы своей жизни видел разное отношение разных людей к ветеранам Великой Отечественной войны, слышал разные, очень разные - и в советское время - анекдоты. Сегодня историки говорят, что на самом деле общее число погибших во время Великой Отечественной войны в нашей стране составляет 41 300 000 человек примерно, а вовсе не 20 – 22 миллион, как нас в советское время учили в школе. И простое сравнение этих цифр (те 21-22 и эти 41-42) говорят о том, что пораженцев, этих самых погибших без толку, зазря, было, ну, по крайней мере, половина из всех тех, кто погиб. А может быть, и много больше. И я был всегда на их стороне. Не можем мы ставить музыку, хотя сегодня как раз безумно хочется. И Галич вспоминается почти наизусть, поэтому буду читать сам.
Мы похоронены где-то под Нарвой, Под Нарвой, под Нарвой, Мы похоронены где-то под Нарвой, Мы были — и нет. Так и лежим, как шагали, попарно, Попарно, попарно, Так и лежим, как шагали, попарно, И общий привет!
И не тревожит ни враг, ни побудка, Побудка, побудка, И не тревожит ни враг, ни побудка Померзших ребят. Только однажды мы слышим, как будто, Как будто, как будто, Только однажды мы слышим, как будто Вновь трубы трубят.
Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Такие-сякие, Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Ведь кровь — не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия, Если зовет своих мертвых Россия, Так значит — беда!
Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В нашивках, в нашивках, Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В снежном дыму. Смотрим и видим, что вышла ошибка, Ошибка, ошибка, Смотрим и видим, что вышла ошибка И мы — ни к чему!
Где полегла в сорок третьем пехота, Пехота, пехота, Где полегла в сорок третьем пехота Без толку, зазря, Там по пороше гуляет охота, Охота, охота, Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря!
Где полегла в сорок третьем пехота, Где полегла в сорок третьем пехота, Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря...
А у меня не было дедушек, а очень хотелось. И я понимаю, почему он говорил этот инвалид на Тверском бульваре, пораженец. Мне в этот день больше всего, всегда, всю жизнь пехоту хочется вспоминать. Не бессмертный полк, а полк исчезнувший. Мы даже представить себе не можем, даже в воображении об этом не хочется думать, что такое 41 300 000 человек. Мы с этим и живем, потому что помним победителей, а пораженцев - нет. Что-то такое этот пьяненький ветеран тогда, безумно давно, говорил об особистах и я, на самом деле, не очень об этом помню. Но это же ведь тоже - правда?- великая дилемма, разве нет? Раньше когда-то считалось, что силами особистов создавались специальные отряды, которые должны были расстреливать отступающие части. Вобщем, и это неправда, всё, как всегда, было по-другому.
Да, да, безумное количество людей погибло. Но особисты – это же ведь тоже люди, которые выполняли свой долг, правда? И рисковали жизнью не меньше солдат и командиров. Вместе со всеми наступали и отступали. А если погибал командир, то они должны были брать командование на себя и поднимать солдат в атаку. Да, они боролись с паникёрами и трусами так, как они понимали сами это слово. Они, кстати говоря, не могли без суда и следствия расстреливать военнослужащих. Они могли применить оружие только в одном случае, когда кто-то пытался перейти на сторону врага. И – да- это понималось очень и очень расширительно. Наверное, потому что огромное количество работников спецотделов Армии было репрессировано перед войной (не говоря уже о том, что в тех самых сгинувших полках, в тех самых сгинувших сотнях тысяч везде были особисты), поэтому сотрудников, прошедших специальное обучение и имеющих юридическое образование, практически не было. На их места брали людей без подготовки и необходимых знаний. И люди эти, конечно, регулярно нарушали законы. Но то, как они нарушали закон, это же ведь было то, как они чувствовали свой долг. Внешний долг.
И эти цифры ужасные, эти полки пропавшие – это всё про то самое чувство долга, о той самой мысли о спасении человека и об уважении к человеку, которая победила в солдате Постникове Лескова. Автор, кстати говоря, – вы помните, наверное, – включил этот рассказ в свой цикл «Праведники», который читать, конечно, надо. Самая известная у нас повесть из этого цикла – это «Очарованный странник». Так получилось, что Постниковы у нас в этой пирамиде в рассказе всегда были уродцами. Их могли потом превозносить. После их смерти обычно. Но на самом деле они даже были не белыми воронами, а изгоями, и поэтому 200 палок - это, знаете, действительно легкое и мягкое наказание, о чём там говорить? И действительно, о чём там говорить? Вот, художественная литература. Ну и конечно, да, да. Галинка вспоминала. И я, конечно, тоже не могу поставить нам видео, поэтому просто напомню.
Я вам мозги не пудрю, уже не тот завод, В меня стрелял поутру из ружей целый взвод. За что мне эта злая нелепая стезя, Не то чтобы не знаю, рассказывать нельзя.
Мой командир меня почти что спас, Но кто-то на расстреле настоял, И взвод отлично выполнил приказ, Но был один, который не стрелял.
Судьба моя лихая давно наперекос, Однажды языка я добыл да не донёс, И особист [странный тип – в другом варианте] Суэтин, неутомимый наш, Ещё тогда приметил и взял на карандаш.
Он выволок на свет и приволок Подколотый подшитый материал, Никто поделать ничего не смог, Нет, смог один, который не стрелял.
(Я думаю, у большинства из вас это «играет» в голове)
Рука упала в пропасть с дурацким звуком - пли, И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли. Но слышу - жив, зараза, тащите в медсанбат, Расстреливать два раза уставы не велят.
Врач до утра всё цокал языком И, удивляясь, пули удалял, А я в бреду беседовал тайком С тем пареньком, который не стрелял.
Паренёк-то Высоцкого – это же всё тот же герой Лескова и он только один. А стреляет весь взвод. И правильно стреляет.
В какую-то совсем другую ситуацию хочется «сходить». Пропавший учитель литературы средних классов от меня этого категорически требует. Если позволите? Островский «Гроза». Образ Екатерины. Кто писал сочинение, поднимите руки :)? Помните, там Борис, когда только-только приезжает, говорит, что ему трудно быть в Калиново, в этом городе, потому что он не знает здешних обычаев. Вот, опять. Я тогда… Остались лишь воспоминанья, всё прошло. Я тогда, ещё в школе, никак не мог понять, что же это за «здешние обычаи». Ну вот правда, мы живём, тогда жили в Советском Союзе, в одной общей стране. Ну и Калиново – это же не край света. Но вот почему-то для того, чтобы там жить, нужно знать тамошние обычаи. А мне сегодняшнему думается, что вот тамошние обычаи, тутошние обычаи, мкадыши, замкадыши – это что-то типа воровской морали, воровского закона знаменитого, только для отдельно взятой местности, к которым все остальные законы, традиции страны, народа неприменимы, потому что это Калинов, а не хухры себе мухры. И это тоже, простите меня, пожалуйста, такое чувство долга. В Калинове надо быть калиновцем. А хранителем калиновских законов, естественно, является Кабаниха, Кабанова. Что должна исполнять Катерина? Катерина должна исполнять долг. У неё должно быть чувство долга. И она должна быть «правильная» жена. Правильная жена! Нельзя допустить, чтобы она стала важнее матери для сына. Ну, вобщем, и всё остальное вы знаете.
Я не знаю, может быть, я не прав, но есть у меня… Да, Людмила, «жестокие нравы», особенно в нашем городе. Так вот, есть у меня тайное подозрение, что сегодня очень многие… Да, спасибо Natura Sanat: «По понятиям надо жизнь, он тебе муж, глава». Но самое что поразительное! Вот так, если вы оглядитесь вокруг, даже на нашем маленьком форуме, на нашем болотце, есть люди, которые скажут: «Ну это же правильно». Вы не чувствуете в нашем, как-то чуть-чуть уже, мне кажется, ослабевающем, но приступе патриотизма, таком, в масштабах целой страны, вы не чувствуете некоторого преклонения перед Кабанихой? Этакий поиск вокруг себя Кабанихи, которая скажет, как нужно правильно жить. Я не стану, невозможно, сепарацию от матери - боже мой, упаси - сегодня каким-то образом анализировать.
Так вот, я знаете, о чем вас хотел спросить в связи с вышеперечисленными словами: а скажите мне честно… (Хороши, правда? Вот, э, хранитель традиции) А что делать с Катериной-то? У неё есть чувство долга или нет? И почему она «луч света в тёмном царстве»? Простите, что школьную программу вспоминаю, да ещё вопросы задаю. Мой Юпитер, пожирающий своих детей, всё время за картинку куда-то «уползает», прячется стыдливо. Вот пишет ЭШК: «Ну у вас и ассоциации». А что, неправильные у меня ассоциации? Неверные? Лескова пробегали, и, кстати, очень зря. Какая это проза! Как её вкусно читать. Лесков вкусный ужасно. Это такой потрясающий русский язык. Потрясающий совершенно. Второй такой русский язык разве что у Набокова.
Ну так скажете, что-нибудь или нет? «Она одна – живая». В чем её живость заключается? Феклушу, между прочим, помните? Там есть потрясающая её фраза про жизнь в Калинове и про купечество и про всё остальное. Она говорит: «На земле обетованной живём». Вот где земля обетованная – в Калинове. У Салтыкова-Щедрина в городе Глупове. А что Кулигин, мертвый, что-ли? Тихон? Да и сама Марфа Игнатьевна. Феклуша, Глаша. Они там о моральных устоях беседуют. Считают, что дом Кабанихи – это последний рай на земле. У меня ассоциации с пропагандируемыми у нас частными имениями. У остальных настоящий содом, а у Кабанихи рай. Разве нет? Не-не, боже упаси, я ничего такого сложного. «Катерина единственная в себе носит бога». Богоносительница заканчивает жизнь самоубийством. И Тихон мертвый, совершенно живой Тихон.
Помните последнюю фразу? Он говорит: «Хорошо тебе, Катя. Хорошо тебе. А я-то зачем остался жить на свете, да мучиться». Это мы разбирали. Это типичное и у Осторовского очень видное то самое апокалиптическое мышление, если хотите, посмотрите видео «Апокалипсис в русской душе». Не бога она в себе носит. По-моему, тут даже сомнения трудно испытывать. Мне кажется, что она, собственно говоря, отстаивает своё право любить. Не замуж выходить, а любить. И поэтому, наверное, Natura Sanat пишет, что она носит в себе бога, потому что христианский бог вобщем-то и есть любовь. Она отстаивает свое право любить, несмотря на полную невозможность этой любви с точки зрения традиций славного дома, который «земля обетованная». Но если вы задумаетесь, это действительно страшный вызов обществу. Её любовь к Борису вобщем невозможна. И Борис сам сбегает от этой любви, и свой долг не может она нарушить, но в ней есть совершенно другой долг, внутренний долг, долг любви. Такой любви, которую она чувствует и имеет право чувствовать как человек. Имеет право хранить, несмотря на то, что, по всей видимости, Борису она не очень-то и нужна.
Molly пишет: «Ох, неплохо бы перечитать». Я всё время хочу сказать, ну понимаете, люди… Малый театр, Островский. «Гроза» - одно из главных произведений русской литературы. Хоть общую канву-то мы, патриоты, помнить же должны или нет? А это на самом деле страшный выбор и выбор Екатерины. Выбор исторический, психологический, духовный, если хотите. Есть внешний долг, идеальным, живым олицетворением которого является Кабаниха или, например, господин Свиньин в рассказе Лескова «Человек на часах». Между прочим, там, в этом рассказе господин Свиньин скажет ещё одну очень примечательную вещь. Он скажет офицеру, который забрал пьяненького на санях, он ему скажет: «Вы размазня, батенька. А военный размазней быть не может. Не может быть у военного никакой жалости», поэтому в карцер и 200 палок.
И у Кабанихи никакой жалости быть не может. Она живое олицетворение устава караульной службы города Климова и вообще семейных устоев. А Катерина, хотите вы этого или нет, прекрасна она или нет, она разрушительница и это ведь чистая правда. Её любовь разрушает семью, разрушает устои. Между прочим, Достоевский считал, что смерь Катерины произошла бы и без всякого деспотизма со стороны Кабанихи. Он писал, что она жертва собственной чистоты и собственных верований. Я думаю, что для меня, по крайней мере, это внутреннее чувство Достоевского абсолютно верно. Она по-другому чувствовала свой долг, свое призвание. Она была призвана любить. Всем остальным это мешало. Все привыкли к такой стройной системе истерик и лжи. Поэтому, кстати говоря, так интересно смотреть разные версии этой классической пьесы в театре. Так привычнее. Я спрячусь за чувством долга по отношению к маменьке, по отношению к обществу, по отношению ко всему остальному. А долг любви – божественный, да, Natura Sanat, да, не очень хорошо переносим для человека.
Конечно, а я и говорю… Людмила пишет: «Разные версии смотреть интересно. И с Кабанихой тоже всё не так просто». Разумеется. Разумеется. И конечно, ЭШК, иллюзии Катерины и Анны Карениной очень похожи. С Диким проще. Да, согласен. Я всё пытаюсь что-то такое… но тоже плохо. Катерина - один из первых, по крайней мере, российских трагических феноменов, которые говорили о наступлении какого-то совершенно нового времени. У меня всё время всплывает… Помните?
Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку — каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе. Щит и латы. Посох и заплаты. Меру окончательной расплаты. Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя. Выбираю тоже — как умею. Ни к кому претензий не имею. Каждый выбирает для себя. Это Левитанский. Людмила, вы любите, по-моему - как я – если я не ошибаюсь. Я очень люблю Левитанского. Можно я вместо распрекраснейшей Кабанихи… Вот, это он молодой, на фронте. И между прочим, да, в одном из пораженческих полков. К чему не прикоснись, во всем целая история. А я-то хочу сказать… Да, правильно пишет Людмила, на мой взгляд: «Екатерина – это лирика, субъективность чувствования, чувство, долг, страх». Совершенно точно. Только для меня чувство - это тоже долг, только это долг внутренний. Катерина воскликнет очень важную для меня фразу. Принципиально важную, потому что иного критерия нет. Она крикнет: «Я не могу не любить. Нельзя меня заставить не любить». А Левитанского я вспоминаю ещё и вот почему, потому что это время, которое очень медленно наступало и оно так и не наступило сейчас. Но время невероятно трудное, потому что этот внешний долг… Время стало требовать, чтобы он стал заменяться долгом внутренним. Этим самым «каждый выбирает за себя». Это то, что мы постоянно повторяем: «Счастье у каждого свое». И тут, если вы задумаетесь, это потрясающие строки Левитанского.
Но представьте себе это требование к человеку - «каждый выбирает для себя». А выбирать-то чем и как? Где лежит сама возможность этого выбора? Особенно в области разума. В области тех самых проклятых слов. И здесь начинаются какие-то очень сложные вещи. В частности, раз уж Людмила участвует, связанные с проблемой авторства вообще. Я какую-нибудь такую расселовскую максиму поставлю: «Чувство долга необходимо в работе, но оскорбительно во многих других отношениях. Люди хотят, чтобы их любили, а не переносили с терпеливой покорностью». Я всё хочу сказать, что вот эта фраза для меня является решающей с точки зрения внутреннего долга: «Я не могу не… Я не могу не говорить, не писать, не любить. Я не могу не… Я не могу не говорить об этом, хотя понимаю, что это антисоциально».
Рядом, между прочим, рядом совсем, вдруг оказываются какие-то очень страшные для меня вещи. Даже ещё хуже, чем пораженческая позиция автора. Помните? Людмила, вы точно помните. Я знаю, вы любите. «Есть счастливцы и счастливицы» Цветаевское. Целиком читать не буду, но всегда вспоминаю. «Ибо раз голос тебе, поэт, дан, остальное - взято». О чём это она? Что такое остальное? Что взято? Вы, наверное, помните, легенду о Микеланджело Буанаротти. Якобы (согласно легенде) чтобы изобразить мучения распятого Христа как можно реалистичнее, он приказал распять у себя в мастерской, прибить гвоздями к доскам перед мольбертом молодого итальянского юношу. (Тут ударил салют. Не знаю, слышно вам или нет, что, наверное, тоже по-своему символично.) И Пушкин, который читал легенды и мифы, на полях книжки сделал пометку: «Художник – убийца. Убийца ради искусства».
Классик русской литературы, писавший полные любви стихотворения о крестьянских детях в действительности был жесток с женщинами, был игроком, пьяницей. Другой классик во время пожара на пароходе растолкал женщин и детей и первым бросился в шлюпку. Великий классик русской литературы XX века всегда создавал вокруг себя легенду, как о любящей матери. Когда же сын в какой-то момент жизни, выйдя из лагеря, попросил «любящую» мать о приюте, она показала ему на дверь. Ну и Гюго. Пометки были в записных книжках. И там было множество мелких расходов. Виктор Гюго был очень богатым человеком. В конце концов, выяснилось, что речь идёт о деньгах, которые он тратил на соблазненных горничных.
Я, Людмила, скорее об этом. О том, как этот писательский долг, что-то такое человеческое отнимает. Ту самую любовь к реальности отнимает. Её там, в книгах очень много, она вся туда уходит. И это действительно страшное что-то ощущается. А ощущается, как внутренний долг. Мучаюсь, но не могу не писать. А самое страшное сегодня - это какое-то огромное количество людей, которые вроде как чувствуют себя призванными писать, или поэтами. Но и писать не пишут, а живут как те великие классики, о которых я только что рассказывал. А с самим чувством долга - не знаю, с каким, правда, и с внешним, видимо, и с внутренним - сейчас в Интернете принято бороться, потому что он естественно рождается от ответственности перед всеми, с кем ты в долгой жизни был связан так или иначе. Перед всеми отвечать нельзя. Это порождает чувство вины. А чувство вины - что говорить? - вобщем, действительно, очень тяжкий для человека груз. Поэтому я, собственно, хочу… Боже меня упаси, но выбор сделать невероятно трудно порой. Даже улавливать в себе и как-то отвечать самому себе, формулировать самому себе это самое «Я не могу не…» – это ужасно трудно.
И если говорить о войне, то там очень разные люди были. И понятно, что вообще говорить нельзя. Но я знал очень много людей, я, по-моему, рассказывал об этом, которые в этой вечной путанице сталинского прекрасного будущего и постоянно исчезающих людей и вечно бегающих по городам черных воронков, они почувствовали войну, как некое освобождение. Становилось понятно: вот там страшный общечеловеческий враг. И это было таким очень мощным пробуждением внутреннего долга. Знаете, есть такая вечная проблема, проблема «В бой за веру, царя и отечество». Или «В бой за Родину и Сталина!» Ведь абсолютно искренне люди кричали. И не только комиссары, не только особисты. Верили-то искренне и истово. Однако, всё равно это было неким внешним выражением долга. А вот этот безумный зов… Мне один, покойный уже ветеран, потом ставший довольно известным профессором-филологом говорил: «Саша, так в человеке поднимается высшее. Иногда оно поднимается через настолько низменный инстинкт убивать, что даже страшно вспоминать об этом. Но ты вдруг понимаешь, что ты должен что-то очистить, что-то страшное, что ты борешься с чем-то невероятно страшным». И это не долг перед Родиной. Это что-то гораздо большее. Это, наверное, и есть какой-то общечеловеческий долг перед Богом, который так или иначе чувствовали все. Все, как один. Но каждый в меру своей испорченности называл это какими-то своими словами.
Перефразируя некую знаменитую фразу: «Долгом вообще хорошее дело не назовут». Тут ведь, наверное, приходит время что-ли? Фраза Роберта Дауни, она страшненькая, но она же правда. Сталинские вертухаи были преисполнены и исполнены до сих пор - те, кто живы – чувством выполненного долга. Охранники концлагерей нацистских тоже были преисполнены чувством выполненного долга, тоже ощущали, что они очищают землю от еврейской скверны и от русской тоже, конечно же. У нас иная судьба была, как Президент говорил сегодня, но это общеизвестные вещи. Долг - это некая моральная категория, обозначающая нравственные обязанности личности, которые выполняются в соответствии с требованиями совести. Совесть здесь как регулятор. Но сложнейшая операция выполнения какой-нибудь задачи становится долгом только в том случае, если общепринятые требования превращаются в требования внутренние. И тогда сама задача становится личной.
Что такое совесть? Она ведь тоже бывает внешней и внутренней. Она со--весть, совместная весть и с окружающими тебя людьми и с тем самым внутренним богом, по отношению к которому собственно ты только и можешь быть должен. Я не знаю, что такое внутренний бог - это самость Юнга или та самая подлинная астральная сеть, о которой мы говорили в эфире об Интернете и архетипах в недавних передачах. Однако скажите честно, разве мы умеем это слышать, эту внутреннюю весть? Может быть, если не заливаем водкой, в такие праздники, как 9-ое Мая. Ведь для этого нужны - мне больше всего нравятся термины Мишеля Фуко - практики себя, умение слышать и не бояться внутренней… Смотрите на самом деле, не свободы. Она ведь оттого и обозначена словом долг. У нас внутри есть несвобода, к которой мы идем, ползем, карабкаемся абсолютно свободным путем. Выбор вообще карабкаться или не карабкаться за нами. Карабкаться или не карабкаться Катерине к любви или всё хорошее там, за пределами смерти, в мире ином, потому что в этом всё равно ничего не получится. Добиваться, бороться, уходить от Кабанихи, ехать следом за Борисом. Постникову из рассказа Лескова, надо сказать, куда проще. А, всё остальное за него решит начальство. Ведь он же спас, а дальше там батоги, карцер, трибунал, это уже десятый вопрос. А вот нам всё время нужно делать этот выбор самим. Это внутренняя неспособность. Я свободен и могу быть как Гюго. На самом деле был он в жизни ужасно мелочным человеком. Богатым мелочным человеком. А не писать потрясающие вещи, в общем, о человечности и любви не мог. Совесть, призвание, внутренний долг – это вещи такого невероятного мистического масштаба, к которому мы не готовы. Видимо, большинство не готовы, потому что мы ощущаем это, как внутреннюю несвободу.
-Алло. Здравствуйте, Антонина. - Здравствуйте, Александр Геннадьевич. Хотелось бы вернуться к понятиям совесть и долг. - А мы куда-то ушли? -Да, немножечко, мне кажется. Давайте, может быть… Так как сегодня 9-ое Мая, всех с праздником! В любом случае это большой праздник. Везде салюты и всё прекрасно. - Спасибо. И вас так же. - Может быть попробуем поговорить о… Так как сегодня военная тема. Может быть, попробуем поговорить о войне. Насколько она уродлива. Долг, с которого началась передача… Насколько чувство этого военного долга… Вы же офицер в запасе? Прекрасные были у вас в прошлой передаче правила офицера. - Царского офицера. Я, возможно, чувствую себя царским офицером в запасе. - Сейчас у нас такое общество, которое видит черное и белое. И если сейчас их поведут на войну, они пойдут на эту войну, потому что за Россию, ура - они патриоты. Иди ты в канаву и умри там. Если вспоминать Бродского:
Генерал! Наши карты -- дерьмо. Я пас. Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге. И Экватор шире, чем ваш лампас. Потому что фронт, генерал, на Юге. На таком расстоянье любой приказ превращается рацией в буги-вуги.
Если разделить чувство военного долга и чувство совести, когда мы… Сегодня многие вспоминают войну. Мы победили, ура! А что мы делали? Мы убивали. Наших убивали. Мы, они – это эфемерная разница. Хочется именно к этому подвести, насколько это всё, понятие человек, разграничено, когда тебе говорят: «Иди, убивай». Если каждый из нас откажется убивать, войн не будет. Если каждый скажет: «Я не хочу убивать, идите вы далеко и надолго, я не буду никого убивать», то войн не будет. И вот сейчас обстановка, когда у нас чуть ядерная война не началась, когда наши ПВО чуть не отстрелили... Творится какая-то нелюдская ересь. Я не знаю, как это объяснить, но хотелось бы к этому подвести, и прошу вас, расскажите об этом немножко побольше. - Хорошо, я попробую. Спасибо. Однажды Иисус увидел младенцев, которые сосали молоко. Он сказал ученикам своим: «Эти младенцы, которые сосут молоко, подобны тем, которые входят в царствие божие». Ученики сказали ему: «Что же, если мы младенцы, мы войдем в царствие?» Иисус ответил им: «Когда вы сделаете двоих одним, когда вы сделаете внутреннюю сторону, как внешнюю сторону, и внешнюю сторону, как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону, как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глазА вместо глАза, и руку вместо руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, тогда вы войдете в царствие небесное». Наверное, это самое мистическое и самое важное для меня место в Апокрифах, вообще, Нового Завета. Конечно, в Евангелии от Фомы, которое я цитировал.
Призыва к миру и пацифизму никогда не будет достаточно, потому что люди разные. И, между прочим, глубоко отечественная мысль о том, что мужчина должен воевать и должен быть силён войной. Вы же знаете? Тем более, если вы потомок дворян, то прекрасно знаете, что каждый дворянин должен служить и служить долго, не исключая и мальчиков императорского происхождения. Эти вещи въелись в плоть и кровь человеческую очень давно. Когда мужское и женское в душе начнёт сближаться, возможно, что-то изменится. Когда вы соедините внешнее и внутреннее, и когда вы чувствует то, что чувствовал мой ветеран-филолог, когда говорил о высшем чувстве убийства, когда возникало чувство очищения, и когда человек ощущает это в себе. Наши отцы и деды, очень многие, они ведь были совсем не убийцами. Что-то их звало, что-то ужасное, что могло выжечь самую середину человеческого, ту самую середину, в которую, наверное, это и должно быть объединено. Верхняя сторона – это, наверное, стремление к высшему, божественному, к единому неоплатоников, вселенской церкви Владимира Соловьева. А нижнее – это то самое, что стремится к агрессии, насилию, сексу ради секса, власти, обладанию. Но самое удивительное, что во всем этом недаром, например, всегда мечтали о добром царе. Мы пытались объединить внешнее и внутреннее, на самом деле. В действительности это невозможно. Добрый царь невозможен - доказал Макиавелли, подтвердил Сталин и, конечно, Николай II, который, вобщем, пытался быть добрым. Точнее, добреньким царем. Простите, всё конечно гораздо сложнее.
А нужно не то и не другое, а нужно объединение, осознание и взаимопроникновение этих настолько разных вещей. Что такое любовь, к которой стремилась Катерина? Что такое любовь, которую хотим мы все и которую боимся потерять? Это когда мы сделаем мужчину и женщину одним, из цитаты Евангелия Фомы. Одним, на каком бы расстоянии друг от друга мы не находились. Мы всегда одно, мы всегда чувствуем друг друга. Нам всегда важно, что происходит. Мы улавливаем и понимаем и знаем, что происходит с человеком, даже если человек нам этого не говорит. Так бывает очень редко, но бывает. А это колоссальное усилие и усилие всех. Касты священников, касты воинов. Я имею в виду в данном случае не касты, конечно, а некую внутреннюю склонность, потому что воинственность, как мужское качество, побеждается той самой честью - в воинском случае. В обычном – собственным достоинством или совестью. О чувстве собственного достоинства мы говорили в прошлый раз. Но хранение в сердце того, что я люблю, и тех, кого я люблю – это женское качество. Мужчины этого не хотят. И не хотят испытывать чувства вины, поэтому понятие долга их сегодня обременяет, и они пытаются от него избавиться. Боюсь, что я не очень убежден, что сегодня все пойдут воевать так, как вы говорите, Антонина, по той простой причине, что внутренний лозунг нашей эпохи, нашего отечественного капитализма или империализма – это лозунг беречь себя. Это же лозунг позитивного мышления, правда? И судя по количеству людей, которые бегают от Армии, освобождаются от неё, эта сторона долга всё больше и больше затухает. А мужественность в человеке проявляет себя как-то по-другому. И я очень боюсь, что сегодня это будет совсем по-другому, совсем другая война. Понимаете, почему старшее поколение, не я, страдает о социализме? На самом деле, причина-то есть одна единственная. Все были привычно трансцендентны. Все знали направление транценденции. Все знали, что живут не ради денег, а ради долга, долга создания светлого будущего. Светлое будущее, как и долг, оказались чем-то ложным.
Мне кажется, что такая волна казарменного патриотизма – плохо это или хорошо, не знаю – медленно затухает, просто потому что очень трудно следовать за государством, которое тебя откровенно обворовывает, не скрывая этого. И заменяет, по крайней мере, твое материальное достоинство теми самыми словами, что кругом враги. Это, мне кажется, сегодня настолько наивно, что уже сейчас большинство начинают это понимать. Телевизор переборщил. Отчаянно переборщил, потому что льющиеся со всех экранов помои привели к тому, что его просто стало невозможно смотреть. Невозможно и все. Это же у нас верная примета что, если о чем-то непрестанно говорят по телевидению, то это неправда, это не соответствует действительности. Все знают, интуитивно чувствуют. Это то, чему мы благодаря социализму научились, между прочим. Тогда, даже несмотря на ужас исчезающих людей, ГУЛАГа, черных воронков, люди жили ради чего-то высшего на инерции убежденности в том, что они делают историю, делают нового счастливого человека. Вот и тупик. Точнее говоря, не тупик, это необходимость понимания того, что в тебе есть всегда два начала, две половины. И нужно научиться их как-то сближать друг с другом. Всем, и мужчинам и женщинам. Не бояться этой самой несвободы. Типа: все отдыхают, а я тут сижу - стихи пишу.
Есть такой внутренний знак, внутренняя примета. Она очень простая. И первым её в русских аскетических практиках описал Святитель Игнатий Брянчанинов. Она очень простая на самом деле. Между прочим, не бойтесь слова аскеза. Самый точный перевод этого слова – это упражнение, направление внимания на что-то конкретное, то, что ты хочешь понять, постичь. И тогда ты невольно отсекаешь менее важные вещи и становишься аскетом. Пока не допишешь книгу, картину, стихи. Пока не выполнишь своего упражнения, которое не можешь не выполнять. Если ты упражнения делаешь правильно - я, конечно, вольно цитирую Святителя Игнатия - то ты испытываешь радость. Если ты даже в видениях своих, если тебе является Христос, ангел, а ты испытываешь лишь удивление и сомнение, то это прилоги (первая степень проникновения греха в душу), ложь, обман воспаленного сознания. А вот если ты испытываешь тихую радость, независимо от того, что говорят или советуют окружающие тебя люди, то тогда ты следуешь этому самому внутреннему долгу. Между прочим, Святитель Игнатий именно это слово и использовал – внутренний долг. Только его выполнение приводит к радости. К настоящей радости. К умилению – замечательное, любимое мною слово. Если ты испытываешь эту радость, а не сомнения, то ты на верном пути. Наверное, это самое простое и, как всё простое, требующее отдельного разговора о том, что такое эта самая тихая радость во внутренних ощущениях и переживаниях. Есть люди, которые блестяще писали об этом. В том числе и Святитель Игнатий.
Я хочу сказать, что мы отчасти по-разному этого всё время касаемся, когда говорим, что если человек идёт путём исключительно социального подражания, которое, кстати говоря, противоречиво в основе своей, то он потихоньку погружается в скуку. На эту скуку его обрекает что-то, что является не его, не относится к его внутреннему долгу, к его внутренней подлинной любви, если он не ищет свой путь спасителя, как Постников из рассказа, или свой путь любви, как Катерина в «Грозе». Она не может от этого отказаться, потому что это рождает в ней её внутреннюю радость, чем бы это не закончилось. А заканчивается это самоубийством, потому что её внутренняя радость полностью противостоит обществу, в котором она живёт. А то, что за пределами Калинова есть что-то ещё, она даже не предполагает, она же ребенок совсем. Но если этого нет… Дело даже не в деспотии Кабанихи, а дело в том, что это смертельно скучно, потому что в этом нет себя. Это то, что преодолевает скуку, но не развлекает, потому что трудно. Вы знаете, скуку на самом деле развлечениями преодолеть нельзя, потому что чем больше пытаешься развлечься, тем скучнее становится. Сами развлечения становятся работой. А скуку можно преодолеть, если вспомнить о чём-то подлинном в себе, о внутреннем долге, неважно писательском, поэтическом, просветительском, о долге любви. Тогда что-то в человеке меняется, и он становится светлым. И мы это очень хорошо чувствуем – да? - потому что от человека энергия исходит, свет. Вот как-то так.
Вот Людмила пишет: «Аскетом быть честно». В том контексте, о котором я только что говорил – да, это абсолютно точно. Мне всё время очень хочется, чтобы сказанное стало для вас внутренним событием. У меня всё время такое ощущение, что я чего-то не договариваю, чего-то смертельно важного. Но зато это позволяет продолжать разговоры, поэтому знаете о чем бы мне хотелось поговорить в следующий раз? Учитывая всё то, что мы с вами прошли, давай-те ка поговорим о том, что человек может сказать, а что нет. Давайте поговорим… Особенно, если вы придете, Людмила. Кто-то еще… И Molli из наших пишущих, рисующих людей. Мне хотелось поговорить о слове. Поскольку у меня не получаются слова, то мне бы хотелось поговорить о том, почему поэтическое слово превращается в событие. И почему этих событий сейчас так мало. Что потеряли в слове и что обрели. И вообще, слова чего-то стоят или нам лучше по вторникам и четвергам посидеть и помолчать. Договорились? Хватит, наверное, на сегодня, потому что, да, как всегда, я протрепался дольше, чем рассчитывал.
О словах. И если эта тема актуальна, Людмила, как вы пишете, присоединяйтесь, пожалуйста, хорошо? Спасибо, Антонина, что вы позвонили. Люди, звоните, пожалуйста. Ваши звонки создают мне ощущение того, что мои слова чего-то значат. Еще раз с праздником вас. Подумайте по-своему о роли слов и о том, нужны ли они и насколько. И, конечно, о том, о самом сложном: что такое внутренний долг каждого из нас и можем ли мы быть счастливы, если не стремимся к его выполнению. Хорошо? Спасибо вам большое. С праздником. Спокойной ночи.
Свернуть
_________________ Жила-былa Личноcть… Oдни считали ее Тёмной, другие — Свeтлой…
Всё зависeло от освещения… с ув. Психология | Эзотерика
Последний раз редактировалось я_Фая 16 дек 2017, 17:59, всего редактировалось 6 раз(а).
|
|