|
Уважаемый Александр Геннадьевич,
Я не нашел способа написать лично вам, поэтому оставляю сообщение здесь.
Я хотел поделиться отрывком из книги И. Бергмана "Латерна Магика", в которой он описывает свою борьбу с депрессией и выход из глубочайшего эмоционального кризиса.
Много лет назад эта случайно попавшаяся книга очень помогла мне справиться с собственным состоянием, и по сей день я время от времени возвращаюсь к этому отрывку.
Написанное очень созвучно с вашей позицией и во многом ее подкрепляет; я думаю и надеюсь, что читателям это так же принесет пользу.
"...Мы встаем. Полицейский дружески похлопывает
меня по спине и убеждает продолжать жить и работать как прежде. Я снова повторяю, что это - жизненная катастрофа, неужели он не может понять, что
это жизненная катастрофа.
И вот я стою на улице. Смеркается, идет небольшой снежок. Все вокруг, как на ксерокопии - грубо, четко, черно-белые тона, полное отсутствие красок.
У меня стучат зубы, мысли и чувства атрофированы.
Я беру такси и еду к театру, где у заднего входа оставил машину. По дороге домой проезжаю мимо казарм лейб-rвардии. Крыша в огне - высокие языки пламени на фоне темнеющего неба. Сейчас я спрашиваю себя, не пригрезилось ли это мне - я не видел ни пожарных машин, ни толпы. Стояла полная тишина, падал снег, и горели казармы лейб- гвардии.
Наконец добираюсь до квартиры. Ингрид дома.
Обыск застал ее врасплох: она ведь ничего не знала.
Полицейские вели себя вежливо, не слишком усердствовали. Забрали несколько папок, больше для вида.
Потом она села ждать меня. Время тянулось так медленно, что она решила испечь печенье.
Я звоню Харри Шайну и Свену Харальду Бауэру.
Оба растерянны и потрясены. Что еще происходит в этот вечер, не знаю. Обедаем? Наверное. Смотрим телевизор? Возможно.
Поздно вечером, когда мы уже легли спать, меня внезапно озаряет - завтра утром журналисты устроят здесь, на Карлаплан, 1 0, осаду. Я упаковываю самые необходимые вещи и отправляюсь в крохотную квартирку на Гревтурегатан, куда мы с Гун 1 переехали,сбежав из Парижа осенью 1949 года. С тех пор каждый раз, когда меня настигает катастрофа, терпит крах очередной брак или возни кают другие осложнения, я переселяюсь на Гревтурегатан.
На этот р аз я появляюсь там ночью. Безликость комнаты создает чувство безопасности. Приняв снотворное, я засыпаю.
Что было в субботу и воскресенье, забыл. Я сижу, запершись, на Гревтурегатан, появляясь дома на два -три часа вечером. Выхожу через гараж, не встречая ни души.
Газеты, телевидение, радио стараются вовсю ¬кричащие заголовки на первых страницах, комментарии в программах новостей. Мой двенадцатилетний сын Даниэль отказывается ходить в ш колу. Он до того перепуган, что отсиживается в будке кинотеатра «Рёда кварн» у своего друга киномеханика по прозвищу Щепоть, который очень ему помог в это трудное
время. Какова была реакция остальных моих детей, не имею понятия, я с ними тогда почти не общался. Большинство из них к тому же придерживалось левых взглядов и, как я выяснил потом, считало, что так, мол, папаше и надо. Кое- кто сразу же зачислил меня в преступники.
В понедельник утром наступил кризис. Я сижу в гостиной на верхнем этаже, читаю книгу, слушаю музыку. Ингрид ушла на встречу с адвокатами. Я ничего не чувствую, внутренне собран, но несколько оглушен снотворными, - обычно я ими никогда не пользуюсь.
Музыка замолкает, раздается легкий щелчок, плен ка останавливается. Воцаряется тишина. Неспешно падает снег, крыши на другой стороне улицы совсем белые. Закрываю книгу - все равно я с трудом понимаю, о чем читаю. Комната освещена резким дневным светом, без теней. Бьют часы. Может, я сплю, может, просто перешагнул из подвластной органам чувств реальности в другую реальность. Не знаю, только я погрузился в глубину неподвижной пустоты - безболезненной, бесчувственной. Закрываю глаза – мне кажется, что я закрываю глаза, - ощущаю присутствие в комнате постороннего и вновь открываю глаза: в двух-трех метр ах в резком свете дня стою я сам и рассматриваю фигуру в кресле. Переживание конкретно, неопровержимо. Я стою на желтом ковре и рассматриваю себя, сидящего в кресле. Я сижу в кресле и рассматриваю себя, стоящего н а желтом ковре. Я, сидящий в кресле, пока еще управляю своими реакциями.
Это конец, возврата нет. Я слышу свой громки й жалобный крик.
В своей жизни я несколько р аз тешился мыслью о самоубийстве, как-то раз в юности даже инсценировал неуклюжую попытку. Но никогда не помышлял о том, чтобы превратить игру в реальность. Чересчур велико было мое любопытство, желание жить слишком сильно, а страх смерти по-детски слишком стоек.
Подобная жизненная позиция предполагает тем не менее четкий и надежный контроль своего отношения к действительности, фантазиям, снам. Если контроль не срабатывает, чего со мной никогда, даже в раннем детстве, не случалось, механизм взрывается, грозя уничтожить личность. Я слышу свой жалобный, как у побитой собаки, голос и встаю, намереваясь выйти через окно.
Я не знал, что Ингрид уже вернулась домой. И вдруг появляется мой лучший друг и врач Стюре Хеландер.
Через час я - в психиатрическом отделении Каролинекой больницы. Меня помещают одного в большую палату, где стоят еще четыре кровати. Во время обхода ко мне приветливо обращается профессор, я говорю что-то про стыд, привожу свою любимую цитату насчет того, что страх облекает в плоть и кровь причину страха, каменею от горя. Мне делают укол - и я засыпаю.
Три недели в больнице проходят весьма приятно.
Мы - непритязательное сборище бедняг, оглушенных наркотическими лекарствами, - без возражений следуем неутомительному распорядку дня. Я принимаю пять голубых таблеток валиума в день и две таблетки магадона на ночь. Если я чувствую хоть м алейшие при ¬
знаки дурного настроения, иду к медсестре и получаю дополнительную порцию. Ночами я сплю глубоким сном без сновидений и по нескольку часов дремлю днем.
В промежутках с жал ким остатком профессионального любопытства изучаю окружающую меня обстановку. Я обитаю з а ширмой в большой пустой палате, время провожу в основном за чтением, не запоминая прочитанного. Едим мы в маленькой столовой, разговоры вежливые, ни к чему не обязывающие. Взрывов чувств не наблюдается. Единственное исключение -знаменитый скульптор, который однажды вечером, придя в дурное расположение духа, раскрошил себе
почти все зубы. В остальном же вспоминаю одну грустную девушку, которой все время надо было мыть руки, и приветливого молодого человека двухметрового роста, страдавшего желтухой,- его пытались отучить от наркотиков с помощью метадона и с этой целью раз в неделю возили в психиатрическую клинику Уллерокер, где проводят этот вызвавший оживленные дискуссии эксперимент. Есть в отделении один пожилой молчаливый господин, пытавшийся покончить с собой - перерезал себе запястья ножовкой. Среди их лет женщина с красивым строгим лицом страдает возбуждением двигательных нервов и преодолевает километр за километром по коридору.
По вечерам мы собираемся перед телевизором и смотрим передачи с чемпионата мира по фигурному катанию. Телевизор черно-белый, дышит на ладан, изображение двоится, звук плохой, но это не имеет значения и не вызывает протестов.
Ингрид навещает меня два-три раза в день, мы мирно и дружески беседуем. Иногда после обеда ходи м в кино, как-то р аз «Сандревс» устроил показ фильма у себя в просмотровом зале, и тогда «метадонщику» тоже разрешили пойти с нами.
Газет я не читаю, не слушаю и не смотрю программы новостей. Постепенно, незаметно улетучивается самый верный спутник моей жизни – унаследованное от родителей беспокойство, составлявшее ядро моей личности, мой демон и в то же время друг и подгоняла. Не только боль, страх и чувство неотмщенного унижения бледнеют, уходят - тает, выветривается и движущая сила моего творчества.
Наверное, я мог бы остаться пациентом на всю жизнь - настолько грустно- приятно мое существование, ничего от меня не требующее, заботливо защищенное. Реальности больше нет, желаний никаких, ничего уже не волнует, не причиняет боль. Движения осторожны, реакции замедленны ил и вовсе отсутствуют, чувственность умерла; жизнь - элегия, звучащая где-нибудь под гулкими сводами в исполнении многоголосого средневекового хора, горят окна- розетки, рассказывая старинные сказки, которые ко мне больше не имеют никакого отношения.
Однажды я спрашиваю любезного профессора, вылечил ли он когда-нибудь в жизни хоть одного человека. Он серьезно задумывается и говорит: «Вылечить - великое слово», - потом качает головой и ободряюще улыбается. Идут минуты, дни, недели.
Не знаю, что заставляет меня на рушить это герметически надежное существование. Я прошу профессора разрешить мне перебраться в Софияхеммет, на пробу. Он соглашается, но предупреждает, что нельзя сразу прерывать курс валиума. Я благодарю его за участие и заботу, прощаюсь с пациентами и дарю отделению цветной телевизор.
И вот в конце февраля я - в удобной и тихой комнате в больнице Софияхеммет. Окно выходит в сад. На холме я вижу желтый пасторский особняк, дом моего детства. Каждое утро я целый час гуляю по парку. Рядом со мной идет тень восьмилетнего мальчика - это поднимает дух и в то же время немного жутковато.
В остальном же - это время тяжких страданий. Не послушавшись наставлений профессора, я сразу же прекращаю принимать и валиум и могадон. Результат дает себя знать немедленно. Подавленное чувство страха разгорается ярким пламенем, бессонница не знает жалости, демоны бушуют, кажется, я вот-вот разлечусь на куски от сотрясающих меня внутри взрывов. Читаю газеты, знакомлюсь со всем, что было написано в мое отсутствие, читаю скопившиеся письма - милые и не очень, говорю с адвокатами, общаюсь с друзьями.
Это - не мужество и не отчаяние, это – инстинкт самосохранения, который - несмотря на или, скорее, благодаря пол ному отключению сознания в психиатрической клинике - накопил силы для сопротивления.
Я иду в атаку на демонов, используя метод, оправдавший себя в прежних кризисных ситуациях: поделив день и ночь на определенные отрезки времени, заполняю их заранее намеченными делами ил и отдыхом. Лишь неукоснительно следуя составленной мною дневной и ночной программе, я могу спасти рассудок от страданий - настолько мучительных, что они даже вызывают интерес. Короче говоря, я возвращаюсь к старой привычке тщательно планировать и инсценировать жизнь.
Благодаря выработанной мною схеме я довольно быстро привожу в порядок мое профессиональное «Я» и могу с любопытством изучать грозящие разорвать меня на куски собственные терзания. Начинаю вести записи и вскоре обретаю силы приблизиться к пасторскому дому на холме. Какой -то спокойный голос утверждает, будто моя реакция на происшедшее гипертрофирована и носит явно невротический характер, я, мол, вел себя на удивление смиренно вместо того, чтобы дать волю гневу. Признал все же свою вину, не будучи виновным, жажду наказания, чтобы как можно быстрее получить прощение и свободу. Голос дружески издевается. Кто должен тебя простить: Налоговое управление? Налоговый сыщик Карлссон в своей цветастой рубахе и с грязными ногтями? Кто? Твои недруги? Твои критики? Господь Бог простит тебя и даст отпущение грехов? Как ты себе это представляешь? Может быть, Улоф Пальме или король выпустят коммюнике - ты, мол, понес наказание, попросил прощения и теперь прощен? (Позже, в Париже, я как-то включил телевизор. Показывали Улофа Пальме, который на блестящем французском языке заверял, что история с налогами была раздута, что это не было следствием налоговой политики социал-демократов и что он является моим другом. В тот момент я испытал
к нему чувство презрения.)
Глухой гнев, задавленный, лишенный долгое время права голоса, вновь начинает шевелиться в глубине, во мраке коридоров. Что же, давайте без гипертрофии!
С виду я жалок, вечно недоволен и раздражителен, принимаю ласку и заботу как нечто само собой разумеющееся, но хнычу точно избалованный ребенок. За пределами привычного распорядка и самодисциплины беспомощен и нерешителен, сегодня не знаю, что принесет день завтрашний, не умею планировать на неделю вперед. Как сложится моя жизнь, работа в театре и в кино? Что ждет «Синематограф», мое любимое детище? Что будет с моими сотрудниками? Ночами, когда у меня нет сил читать, передо мной выстраивается готовый к атаке взвод демонов. Днем, за стеной видимого порядка, царит хаос - словно в разбомбленном городе.
В середине марта мы переезжаем на Форё. Весна только-только вступила в длительную борьбу с зимой: один день - яркое солнце и теплый ветерок, блистающие зеркальца воды и новорожденные ягнята, резвящиеся на проталинах, на другой - штормовой ветер из тундры, стеной падает снег, море бушует, вновь утепляются двери и окна, гаснет электричество. Камины, керосинки, транзисторы.
Все это действует успокаивающе. Я усердно тружусь над своим исследованием под рабочим названием «Замкнутое пространство» . Ощупью бреду незнакомыми тропами, почти всегда ведущими в неизвестность и молчание. Пока еще терпение мое не иссякло, к тому же эта работа - часть каждодневной дисциплины. На ночь, если я чувствую, что угроза уничтожения слишком сильна, принимаю могадон и валиум. Теперь я могу уже регулировать прием лекарств. Но завоеванное равновесие весьма зыбко.
Ингрид нужно по делам в Стокгольм. Она предлагает м не поехать вместе, я не хочу. Она предлагает пригласить кого-нибудь на те дни, пока ее не будет,¬ этого мне хочется еще меньше .
Я отвожу ее на аэродром. По дороге между Форёсундом и Бунге нам попадается навстречу полицейская машина - необычное явление в северной части Готланда. Меня охватывает паника : я уверен, они приехали за мной . Ингрид уверяет, что я ошибаюсь, я успокаиваюсь и высаживаю ее на аэродроме в Висбю.
Возвратившись домой в Хаммарс, замечаю, что недавно прошел снег. Около дома видны свежие отпечатки шин и ног. Теперь я твердо убежден, что полиция искала меня. Запираю все двери, заряжаю ружье и усаживаюсь в кухне, откуда просматривается подъездная дорога к дому и стоянка. Жду много часов, во рту пересохло. Выпиваю стакан минеральной. воды и спокойно, но обреченно говорю себе: это конец. Бесшумно и внезапно спускаются мартовские сумерки.
Полицейских не видно. Постепенно я осознаю, что веду себя как смертельно опасный сумасшедший, разряжаю ружье, запираю его и начинаю готовить обед. Писать становится все тяжелее. Тревога не покидает ни на минуту. Кстати, ходят слухи, будто обвинение в налоговом мошенничестве с меня снимают. Таким образом, вся история превращается в банальный налоговый вопрос. Мы ждем, ничего не происходит. Читаю «Иерусалим» Сельмы Лагерлёф и с трудом восстанавливаю ежедневный распорядок жизни. Среда 24 марта - тихий, серый день, оттепель, капель с крыш. Из своей комнаты я слышу телефонный звонок, Ингрид отвечает. Бросает трубку и вбегает в комнату, на ней будничное платье в голубую клетку, в котором она обычно ходит на Форё. Она хлопает себя по бедру правой рукой и восклицает: «дело закрыто!»
С годами я терпеливо научился справляться с этим недугом в такой степени, что могу работать без явных помех. Но это - как если бы у тебя внутри, в самом чувствительном месте поселился зловредный демон. С помощью строгих ритуалов я умею держать его под контролем. Особенно подорвало его власть одно принятое мною решение - хозяин своим действиям я, а не он. Никакие лекарства не помогают, потому что они либо одурманивают, либо начинают действовать слишком поздно. Один умный врач посоветовал мне примириться и приспособиться. Что я и сделал."
И. Бергман. "Латерна Магика"
|
Вход
FAQ
Поиск
я имею нуль и абсолютно негативный (!) опыт в виде неадекватной женщины – начальника и 4 больничных за последний год. Дома… что дома ? Мать - инвалид 1 гр. на 10 кв.м.
