Серебряные нити

психологический и психоаналитический форум
Прямой эфир. Youtube
Чат переехал на ютуб

Текущее время: 28 мар 2024, 16:46

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Правила форума


Правила раздела:

1. К участию допускаются все зарегистрированные пользователи Форума.

2. Для открытия собственной рубрики необходимо подать заявку, отправив ЛС (личное сообщение) пользователю Афалина, с указанием:
- заголовка вашей рубрики
- основно....

Подробнее viewtopic.php?f=52&t=1555



Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 15 ] 
Автор Сообщение
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 27 июл 2015, 10:40 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
Психиатрия

Я больше тридцати лет знакома с психиатрией. Я видела это с той стороны. Я почти выкарабкалась. Люди, которые видели и пережили то что я и намного больше, не напишут в Интернете, у них клетки мозга сожжены нейролептиками, они были лишены возможности развиваться и сломлены психологически, они не представляют другой реальности. Но многие из них, существуя в этой реальности, чувствуют интуитивно, что, как говорит один телеведущий, "реальные правила игры отличаются от официально декларируемых", как практически везде, и тем в большей степени, чем в большей степени окружающее похоже на лагерь.

Я хочу сказать о том, что видела и о чем думаю. Не только о психиатрии - о людях, потому что происходящее в психиатрии, по моему мнению, очень хорошо показывает свойства человеческой натуры вообще.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 27 июл 2015, 10:41 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ПРАВДОЛЮБЕЦ

Я встретила этого человека на санаторном отделении где-то в середине восьмидесятых, при самом начале перестройки, когда будущее представлялось лучше, чем прошлое. Он незадолго до того вышел на пенсию, проработав много лет механиком на каком-то высокотехнологичном производстве, был по тем временам обеспеченным человеком, достраивал дачу, помогал дочери и растил внучку.

Он не выглядел больным, впрочем, и не пытался выделиться среди остальных своей нормальностью и мужицким, рабочим умом. Меня интересовали люди, и сидя рядом с ним в компании вокруг шахматной доски, я выспросила его историю.

Человек воспринимал все, что происходило вокруг, не так как большинство, не так как считает нормальным пресловутое общественное мнение, не считал истиной то, что объяснялось средствами массовой информации, всеми стараниями пропаганды. Не был способен на двоемыслие. Видел тотальную фальшь во всем окружающем, несправедливость власти и не мог жить, не обращая внимания на эту несправедливость.

Начал писать письма еще Сталину. Покупал конверт и чистую тетрадку, раскрывал в перчатках, писал измененным почерком, что думает о ситуации в стране, в перчатках же заклеивал конверт и, стерев с него все возможные следы, опускал в почтовые ящики в разных районах Ленинграда. Потом отправлял письма уже Хрущеву. Вычислили и взяли его при Брежневе, когда это не было смертным приговором. В то время считалось, что советским строем может быть недоволен только психически нездоровый человек.

Психиатры к нему отнеслись как к реально больному, дурачку, а не инакомыслящему в том смысле, в каком это слово тогда употреблялось – то большинство, у кого конформизм на уровне спинного мозга и которое считает себя нормальным, потому что оно большинство, не допускает даже мысли, что столь отличающийся от них человек может быть психически здоров. (Хочется сказать, оно вообще не допускает мысли.) Видимо, поэтому психиатрия обошлась с ним гуманнее, чем с реальными диссидентами - просто забирали время от времени в больницу (это тогда практиковалось как профилактическая мера и способ спрятать подальше всех нестандартных для советского общества людей), и отпускали сравнительно быстро - он не получил инвалидности, сохранил рассудок и физическое здоровье. Тем более, в прежние времена шизофрению лечили в первую очередь инсулиновыми шоками, это могло разрушать телесное здоровье (я слышала, Новодворская скоротечно умерла от флегмоны именно из-за диабета), но само по себе не убивало личность, человеческое достоинство и, насколько я слышала, не приносило таких страданий, как нейролептики в больших дозах. Страданий, однако, там хватало и без нейролептиков.

Болен ли психически этот человек? - я не знаю. Есть в этом что-то от чужеродным элементом проявляющейся в личности инфантильной потребности в родителе, у которого необходимо добиться понимания, от архетипической фантазии о конечной справедливости, не к месту вплетающейся в восприятие реальности. (Нет ее, справедливости…)

И есть в этом чувство собственного достоинства человека, который не хочет быть винтиком, рабом, быдлом, не хочет подпевать в унисон…

Человек играет свою роль в обществе, хочет он этого или нет, и выплеснуть свою чашу, свою жизнь, по выражению Высоцкого, "в наглую морду врагу" - тоже всего лишь роль, увы. У человека есть потребность быть услышанным, хотя бы инкогнито или в роли шута, это для многих равнозначно существованию вообще – что-то свое оставить в мире, существовать для кого-то или чего-то, высказать свои мысли. Другой способ существовать для кого-то – быть таким как все, внутренне соответствовать роли, которую играешь.

Настоящий выход из роли, отказ от пресловутой социальной конвенции предполагает, что продолжаешь играть роль сознательно, будучи внутренне независим. Это невыносимо тяжело, почти невозможно. Думать самостоятельно, когда никто этого не разделит и не поймет кажется, труднее, чем "выйти на площадь", чем рисковать в жизни всем, и полутюремная жизнь в сумасшедшем доме для многих легче, чем молчание, одиночество в сумасшедшем мире, внутренняя независимость от него.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 27 июл 2015, 10:42 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
НАТАЛЬЯ

Наташкина мать пыталась вытравить беременность – тяжело было и с одним ребенком, сыном, но вытравить не получилось, и девочка родилась с детским церебральным параличом – еле заметной асимметрией лица и парезом ноги. Она росла в интернате, в интернате пошла во вспомогательную школу. Я сомневаюсь, что у нее была хоть малейшая степень умственной отсталости - такое воспитание, образование и перевоспитание с юности на острых отделениях психбольницы большинству людей оставили бы куда меньше интеллекта, да и таланта человеческого сочувствия.

Мать не отказалась от нее, чтобы получить квартиру быстрей и с дополнительной комнатой для ребенка-инвалида, для этого и забрала из интерната.

Я познакомилась с Натальей на санаторном отделении психбольницы, где спасалась от собственных родственников. В стране происходила либерализация, наши доктора в конце восьмидесятых вступили в Международную психиатрическую ассоциацию, и крупный беспредел в психиатрии на какое-то время поулегся, еще не успев трансформироваться в нынешнее «лечение по стандартам» согласно диагнозу, но частенько вопреки очевидности и здравому смыслу. Как раз незадолго до нашего знакомства после очередной порции жалоб матери на поведение Натальи участковый психиатр вдруг не нашел причин для ее госпитализации и впервые дал путевку на санаторное отделение.

Я до этого никогда не видела человека, которого били постоянно – на лице и руках у нее не было живого места, поверх следов заживших ссадин и пожелтевших синяков были свежие кровоподтеки. Позже мать толкнула ее на стеклянную дверь - перерезанное сухожилие на руке лишило Наталью возможности вязать и делать нормально некоторые другие вещи, потом в два захода выбила передние зубы.

Наталья рыдала в истерике и несколько недель не могла придти в себя от горя, когда мать скоропостижно умерла, потом долго ухаживала за парализованным неадекватным отцом – брат жил со своей семьей и участвовал в основном в организации лечебных и похоронных мероприятий.

А после интерната и до активной фазы горбачевской перестройки мать решала проблему с дочерью, отвечавшей на унижения и издевательства протестом и при возможности уходившей жить к подругам, периодически отправляя ее «лечиться» в психбольницу Скворцова-Степанова.

Как-то мы делились впечатлениями об отделениях, на которых побывали еще при советской власти. Я рассказывала, как на подростковом отделении меня накололи до страшных мучений - я существовала в каком-то бесконечном кошмаре, не могла сидеть от нестерпимой слабости, плохо понимала что происходит, у меня не слушались руки, и медсестры запрещали лежать, заставляли заправлять кровать в струночку и регулярно мыть пол, унижая и угрожая, что иначе не выпишут еще очень долго, что сделают еще укол, врачи обвиняли в лени и обмане – «подумаешь, легкая заторможенность… тут всем такие лекарства дают и ничего…чем ты лучше других?» И Наталья сказала: «Нет, у нас такого не было. У нас внимательно подбирали таблетки – когда давали аминазин, спрашивали почти каждый день, как переносишь, не кружится ли голова, меняли дозу…»

Мне и самой нестерпимо тяжело, почти невозможно признать, что многое в жизни – жернова, вертящиеся по заведенному порядку. И еще тяжелей относиться к людям как к винтикам жестокого механизма, не ведающим что творят – не испытывать обиды, злости, не искать понимания… не надеяться на помощь и справедливость, не зависеть и не обвинять... прощать...


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 27 июл 2015, 10:44 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ТАИСЬЯ

Ее не любила мать – первого ребенка, родившегося вскоре после войны в поселке на Урале, когда обвинять кого-то в том, что жизнь тяжела, было бы сродни идеологической диверсии. И не себя же обвинять… Обвинять можно было близких – мужа, чей характер не улучшили четыре года в окопах, и дочь. Младшие дети родились, когда ответственные за беспросветную мучительную жизнь уже были назначены.

Мать характеризовала ее - «ни рыба ни мясо». И она говорила – да, мама была права – что из меня получилось? Семьи нет, образование не получила, рисовала и хотела учиться рисовать, а стала лишь посредственным художником-оформителем. Не работаю, сижу на шее у государства, вот только кошка…

Все ее искренние чувства к кошке были поглощены чувством вины, забота о кошке была наказанием себя за отсутствие любви к этому миру. Она заставляла себя любить эту кошку, которую любила на самом деле, постоянно расчесывала длинную шерсть, покупала ей еду на последние деньги, сама живя впроголодь, к тому же уже не могла готовить и сама питалась хлебом с чаем, лишь по праздникам варила какой-нибудь рис. Почему-то так мне и запомнился этот рис, запеченный в духовке с клюквой, привезенной ей каким-то родственником, раз в несколько лет заезжавшим в Ленинград. Это был какой-то известный рецепт, вроде бы семейное ноу-хау, но мне показалось нелепостью…

На последние деньги в начале девяностых она купила диктофон – надиктовывать письма матери. Чувствуя себя виноватой, что не стала ей опорой на старости лет, что восьмидесятилетняя мать сама время от времени посылает ей деньги, считая себя обязанной ей регулярно писать, она не могла из себя выдавить буквально ни строчки.
Кажется, диктофон не особенно помог. А потом сломался – у нее отсутствовала интуиция, которая нужна не только для нормального обращения со сложной техникой, она мучилась из-за этого отчуждения от всего, мельчайшее ее действие было насилием над собой и любыми вещами.

В школе она считалась одной из самых талантливых учениц, сразу после ее окончания уехала из дома – в Ленинград, лимитчицей на ткацкую фабрику, в общежитие с коридорной системой, где жили по несколько человек в комнате. Ей была свойственна какая-то врожденная интеллигентность, которая неизвестно как у некоторых возникает в условиях, где ее не могут воспитать, и не могут оценить. Она надеялась учиться в Ленинграде, но реальные возможности ограничились театральной студией и художественной школой для взрослых – благодаря ей она смогла уйти от станков и стать оформителем на фабрике – писать лозунги и транспоранты к праздникам, рисовать пресловутую «наглядную агитацию».

Это считалось хорошим карьерным ростом, какого могли добиться немногие, и из общежития она переехала на служебную жилплощадь – в свою комнату в коммуналке в дореволюционном без ремонта доме, с массивными деревянными дверями, высокими облезлыми потолками, стертым, с въевшейся за десятилетия грязью паркетом, болтающейся на стенах проводкой, без ванны и горячей воды. На кухне стояло несколько плит, и у каждой семьи был свой буфет или навесная полка над столиком и своя бельевая веревка. Впрочем, семей как таковых, кажется, не было – в основном женщины, одинокие или с ребенком.

Она болела все тяжелей, и для психиатров, в принципе не вникавших ни во что, касающееся реальной личности человека, это называлось «нарушение мотивации», и этого было достаточно для постановки диагноза. Она делала что бы то ни было со все бОльшим нежеланием и усилием, перестала убирать комнату – сил хватало лишь на то, чтобы заставить себя вымыть по графику общую территорию коммуналки. Она ничего не хотела и ни чему не радовалась, лишь испытывала чувство вины и греховности из-за бывшей юношеской невоздержанности, из-за беспорядка, отсутствия любви к чему и кому-либо, ощущала свою никчемность и беспрокость.

В какой-то момент она не смогла выйти на работу, и единственным способом не оказаться без жилья стала госпитализация в психбольницу, где, как она потом говорила, ей «показывали кузькину мать» - обокрали в приемном покое, кормили нейролептиками и потом еще антидепрессантами, сделав из нее униженного овоща без малейшего признака улучшения состояния, указав ее место в этом мире, и через четыре месяца, перед выпиской из больницы, дали инвалидность.

Она была верующей и относилась к этому очень серьезно, это был поиск пути, поиск решения. И страшно корила себя за то, что не было сил регулярно читать Библию, ходить в церковь и исполнять обряды, что не было нужных чувств, обвиняла себя в том, что Бог ее оставил. Она пыталась любить и прощать, свои вспышки обиды называла проявлением психоза, чудовищно страдала, что не может даже молиться – в душе было пусто, не было даже слез.

Однажды сказала: «Мне кажется, если я что-то пойму, тогда смогу все изменить. Только не знаю, что именно…»

Она пыталась объяснить психиатрам свои чувства, все время надеясь, что кто-то поймет и поможет, но, часто воспринимая это как навязчивость с ее стороны, они лишь предлагали ей длительно принимать нейролептики и увеличивать дозу. Она испытывала постоянную обиду, на врачей в первую очередь - на стоматолога, пошутившего – не укусит ли она его со своим психическим заболеванием, на терапевта, с какой-то жалобой отправившего, не разбираясь, к психиатру, и на психиатров. Однажды она пожаловалась врачам на ВТЭКе, что испытывает чувство вины за беспорядок в квартире. И один из них произнес – надо же, при болезни Блейлера – и испытывает вину за нежелание что-то делать…- сказал при ней, не видя в ней человека, способного понять, о чем идет речь, и по-настоящему страдать.

От нейролептиков ей становилось только хуже, потом чувство обиды стало носить откровенно патологический характер, и без нейролептиков жить стало невозможно. Она успела получить квартиру на закате советской власти, но ей не стало легче. Нераспакованные вещи лежали много месяцев на грязном полу, денег на починку сантехники не было, месяцами не было сил, чтобы нагреть воды, постирать и помыться – благо, недалеко была хотя бы баня, и иногда чувство вины заставляло найти в себе силы туда выбраться. Кошку, раньше всегда холеную и расчесанную, забрали сердобольные люди, со свалявшейся грязной шерстью кошка гуляла где-то по соседним дворам.

Она страдала невыносимо. Ходила в районный психиатрический дневной стационар – как хроник, подкормиться. Считала, что жизнь поставила ее в такое положение, потому что грех ее был в желании возвыситься. К ней без приглашения приходили тяжело больные психически люди, пили чай, доедая последний хлеб, болтали какие-то низкие глупости о жизни, и она, считая необходимым смирять гордыню, поддерживала эти разговоры.

Нейролептики, пригасив мучительную потребность обвинять других, окончательно лишили ее возможности читать и думать. Но ощущение потери было. Она ругала себя за то, что тратит деньги на папиросы, когда нечего есть, однако ничего не могла с собой сделать – покупала самое дешевое курево, беломор, и запихнув в гильзу ватку, целыми днями курила на кухне.

Она была убеждена, что самоубийство страшный, недозволительный грех, вызов Богу. И хотела, чтобы Бог ее скорее забрал.

Она мне несколько раз за время нашего знакомства говорила – Вы когда-нибудь перестанете со мной общаться. Это был шантаж, я это чувствовала и она это чувствовала, но хотела услышать, что я не перестану. В этом шантаже глубоко порядочного человека было безмерное отчаяние… Мы жили в разных сторонах пригорода, я доезжала до нее и не могла ничем помочь. В разговорах с человеком, полностью потерявшим доступ к своей внутренней глубине, время тянулось мучительно медленно, я теряла чувство реальности в едкой папиросной дымке. Ей было тяжело сделать над собой усилие, чтобы встать утром и принять меня, она отказывалась от моего предложения сходить для нее в магазин за продуктами – может быть, уже не доверяла деньги, а может быть, все равно ничего не могла себе приготовить, или не хотела быть обязанной…

Мы с ней были похожи. Я прекратила общение. Я не могла больше этого вынести.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 27 июл 2015, 10:47 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ЛАРИСА

Ларису Клименко, бившуюся в истерике, привели после обеда. Это было острое подростковое отделение – от 14 до 18. Простынь, которой она была связана, необходимо было вернуть в приемный покой, и когда ее развязывали, а потом снова вязали простынью со штампом «12 отд», Лариса Клименко плакала навзрыд, билась и кричала что-то бессвязное, а медсестры ее снова и снова спрашивали – сколько проглотила иголок? Ей укололи аминазин, она выла и плакала, лежа, связанная, на кровати, потом замолчала и уснула. Вечером медсестра развязала узел на простыне.

На следующее утро полусонную девочку снова – сначала медсестры, потом врач на обходе, раз за разом спрашивали – сколько иголок проглотила? Лариса, отвечавшая на все остальные вопросы вежливо, приниженно, подробно, при разговоре об иголках молчала и пыталась отвернуться. Медсестры не унимались – ну надо же… иголок наглоталась… и как только додумалась до такого...? вот умный не додумается, а такие дураки как вы тут… Тебе теперь операцию придется делать, ты что, не понимаешь? – она молча мотала головой.

Лариса Клименко и ее старшая сестра-погодок Галя жили с матерью и отчимом – алкоголиками. Отец после освобождения из зоны сразу лег в туберкулезную больницу (в те годы заботились о здоровье поголовья, то есть, простите, населения, и такие люди могли находиться в туберкулезных больницах неопределенно долго, не разносить инфекцию). Отец, вряд ли хотя бы раз поинтересовавшийся их судьбой, был для сестер мифом, надеждой на спасение. «Вот вернется отец…»

Завсегдатаи говорили – Лариса и Галя так похожи внешне и по характеру – не отличишь… мы даже сначала не поняли, которая это из них… К сестрам, умственно отсталым, от рождения или как результат родительской заботы – я не поняла – приставал постоянно пьяный отчим. До чего дошли приставания, Лариса не говорила – произнеся слово «приставал», она резко уводила разговор на какие-то бытовые подробности. Они с сестрой ушли из дома, жили в подвале. Я ее спросила – а что ели? – «Мы на помойках находили». До сих пор помню эту свою мысль – как умственно отсталые девочки смогли прожить почти целое лето неизвестно где, неизвестно чем питаясь? Я бы не смогла, мне казалось невозможным уйти из дома в никуда… А они как бездомные собаки или кошки, у которых срабатывает какой-то инстинкт выживания, и для этого нет необходимости в человеческом интеллекте…

Был конец августа. Похолодало, Лариса решила придти в милицию и попросить, чтобы ее отправили в интернат. Она знала, что скоро надо идти в школу, и нельзя пропускать школу, живя на улице. Галя побоялась идти вместе с ней, осталась в подвале (и судя по всему, ее судьбой никто не занялся). Оформив в отделении милиции за несколько часов какие-то документы, Ларису посадили в милицейскую машину и повезли, а когда из машины вдруг завели не в интернат, а в приемный покой знакомой больницы, и она представила, что будет дальше – она выхватила из своего мешка эти самые иголки и проглотила, ей показалось – легче умереть.

Я спросила – все-таки сколько было иголок? И как можно проглотить иголки?
- Только ты никому не говори. Было три иголки. Я разломила их пополам, чтобы проглотить.
- А откуда у тебя взялись иголки?
- Я свои вещи взяла, когда мы из дома уходили, надо же было зашивать одежду, у меня в сумке это все было…

Она отказывалась говорить про эти иголки медикам. Для девочки, старавшейся быть хорошей и послушной несмотря на постоянные унижения, это было как оставшийся уголок личного пространства, и чем сильнее в него ломились, тем упорней она его защищала… Я несколько дней ужасалась при мысли о том, что будет дальше, смотрела на нее как на обреченную, которую никто даже не пожалел, но иголки не причинили никакого вреда. Как-то на обходе я спросила заведующую отделением – а можно как-нибудь выдать Ларисе расческу и зубную щетку? (В приемном покое отобрали все). Врач отреагировала на мою, как мне кажется, нормальную человеческую просьбу почти как на оскорбление – а ты почему об этом просишь? Ты кто тут такая? Это не твое дело. И я этим не занимаюсь – я врач, я что, зубными щетками буду заниматься? Пусть обращается к сестре-хозяйке… Вход в кабинет сестры-хозяйки с ее материальными ценностями находился за пределами отделения, и если она ненадолго объявлялась, подойти все равно было страшно – дать больному оплеуху, если пристает, у персонала считалось нормой.

Придя в себя после шока, вызванного попаданием в больницу, Лариса стала постепенно обживаться. Раздобыла кусочек расчески, кто-то выписываясь, оставил ей какие-то вещи, рваные но теплые. У нее была присказка – «не барыня». Дали не подходящее по размеру белье, разлили пол миски супа, ставя ей на стол, заставили мыть пол вне очереди, медсестра выбрала самую безответную – «ничего, не барыня»… Закатываются глаза от аминазина, а врач говорит, еще раз закатятся – больше в лечебные мастерские не пойдешь… «Ну что же, не буду им говорить больше, буду терпеть – не барыня». …Много лет спустя у молодой женщины, выросшей в интернате для умственно отсталых, я тоже постоянно слышала эту фразу каждый раз, когда ей в чем-то отказывали – «ничего, не барыня»… как похвалу себе за то, что знает свое место.

У меня были листки бумаги. Я записывала на них больничные мемуары и передавала их родным – хотелось, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Я была наивна, я не понимала, как люди могут с чистой совестью жить за этими стенами и не задумываться о том, что здесь происходит. И я не могла понять, как вот эти врачи и медсестры, которые могут больных детей бить по лицу, держа за волосы, которые колют им серу и аминазин в наказание за непослушание – это же пытки – как эти люди, для которых унижать других, если оно позволено,- в порядке вещей, люди, лишенные души и сочувствия, выходя после дежурства за территорию больницы, смешиваются с другими людьми, живут среди них, воспитывают детей – и ничем не выделяются среди окружающих.

Так вот, у меня было несколько листов бумаги, и Лариса попросила один, и ручку. Было жалко, бумага была ценностью, но Лариса сказала – это я тебе покажу, как я умею писать. Она написала неустойчивым детским почерком с орфографическими ошибками: «Мы любим коммунистов. Коммунисты это наше счастливое будущее. Всем, что у нас есть, мы обязаны коммунистам». Целый лист был исписан этими фразами, я передала его домой и хранила много лет, как никого не интересующую улику совершенного преступления.

Но мы, воспринимая происходящее в жизни как должное,- разве намного мы больше задумываемся над ним, чем умственно отсталая Лариса Клименко?


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 26 авг 2015, 08:52 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
НОННА

На санаторном отделении психбольницы я попала в палату вместе с удивительной женщиной. С подросткового возраста она была больна тяжелой эпилепсией, несколько раз в месяц падала с тяжелыми судорожными приступами. Ее молодость пришлась на послевоенное время, когда считалось, что любой советский человек, превозмогая страдания, должен в меру своих сил работать во благо общества. Если сил не было, их должна была прибавлять преданность Коммунистической партии и идеям социализма– но не всегда прибавляла. Это после, спустя десяток-другой лет, все повернулось иначе, и назначив инвалидность, уже не только неработоспособных военных калек, но и других нестандартных людей стали прятать с глаз подальше, чтобы не портить картину счастливого общества развитого социализма и не смущать граждан, не вызывать у них мыслей о неблагополучии, возможных болезнях, страданиях и конечности жизни земной.

Нонна – так ее звали – не доучилась в школе, так как не предусматривалась учеба эпилептиков вместе со здоровыми одноклассниками. Ей назначили третью группу инвалидности, и она много лет проработала на канцелярской работе в каком-то производственном комбинате для инвалидов, падая в судорогах на работе и по дороге на эту работу. Однажды разбив голову о какую-то решетку, с раздроблением кости черепа полежала в больнице, и снова пошла работать. Вышла замуж, но довольно скоро выяснилось, что не сошлась с мужем характерами.

Она была женщиной страстной, интересной, у нее роман был за романом – с сотрудниками, начальниками, крупными начальниками, лечащими психиатрами. Она купалась в мужском внимании, несмотря на эпилептические приступы – тогда еще не было противосудорожных лекарств, которые могли бы полностью прекратить эти приступы и которые при этом могли бы сделать ее неспособной жить вот так – искрясь, радуясь, преодолевая трудности, которых хватало – мать ее со времени ленинградской блокады была нездорова психически, и Римма, один раз отправив ее в психбольницу, потом жалела, не отправляла снова, терпя ее выходки.

А в 35 лет у Нонны прекратились приступы. То ли врач, заинтересованный ею не только как пациенткой и пробовавший все известные способы облегчить ее страдания, способы, ныне забытые медициной, вытесненные сильными антиконвульсантами, действительно нашел что-то, что помогло, то ли это просто было везение. Уходили связанные с болезнью ощущения, она все больше убеждалась, что здорова. И в 39 лет родила дочку, родила при бездушных жестоких советских акушерках, с серьезными осложнениями и последовавшей операцией. Родила без мужа – отец ее дочери был женат.

Она одна воспитала ребенка, сместив личную жизнь на второй план, на пенсию ушла по возрасту, потом все голодные девяностые годы проработала буфетчицей в столовке – ей тогда было уже под семьдесят. У дочери все сильней проявлялись нездоровые черты характера и психики, унаследованные от бабушки, она не могла, да и не хотела найти работу, сидя у Нонны на шее. Мысли о своей старости и немощи, о судьбе дочери не сломили Нонну, она была жизнерадостным, доброжелательным, очень тонким и тактичным человеком, и общение с ней было легким и доставляло настоящее удовольствие – рядом с ней мое собственное горе отходило на дальний план.

В нулевые годы в больнице еще не было компьютеров – врачи надиктовывали медсведения на магнитофон, потом эти тексты распечатывали секретарши. Я сидела с книжкой в коридоре, подальше от телевизора, рядом с врачебным кабинетом, и в это время заведующая отделением, пришедшая на ночное дежурство начала диктовать выписные медсведения на Нонну. Она едва знала Нонну – только что вышла из отпуска, и, по-видимому, по большей части передиктовывала эти данные с другого текста, вклеенного в медкарту, диктовала бездушным канцелярским тоном, в котором мне слышались привычные нотки презрения.

Я всегда поражалась - Почему психиатрические термины и описания всегда имеют негативные коннотации? Чего стоят слова «гневливость», «дурашливость»… Через дверь слышались фразы вроде «… наследственность отягощена … обучаемость была снижена … не смогла окончить среднюю школу … вышла замуж в 20 лет, но семейную жизнь вести не могла … беспорядочные связи … черепно-мозговая травма … работала на производстве для инвалидов … родила дочь вне брака… активна, напориста…»

Нонна не была «активной и напористой» - она была нормальным человеком. Умевшим привнести в жизнь радость. С легким характером. Выработавшим и сохранившим самоуважение, умеющим постоять за себя и высмеять наглого дурака. Она радовалась просто тому, что живет, а не тому, что имеет власть над теми, кто глупее, хуже и ниже ее.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 19 сен 2015, 23:47 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ТАНЯ РОЗАНОВА

Я знала гражданского мужа Тани Розановой – Сашку. В первый мой приезд на санаторное отделение я, достаточно романтично еще воспринимая окружающее, часто присоединялась с сигаретой к компании, сидевшей на ступеньках лестницы и слушавшей песни под гитару. Сашка пел чаще других, исполнял дворовый и психиатрический фольклор.

Сказал мне врач, в палату к нам вошедший:
«Ты сумасшедший! Ты сумасшедший…»

Его песни становились все громче, эмоции, которые он пытался выплеснуть, ярче, и я понимала эти чувства, этот жизненный тупик, залихватство униженного человека, надрыв напоказ. То, что переживал Сашка, казалось мне в чем-то близким и естественным в его жизни - я не понимала, что это начинается маниакальное состояние. Мне тогда виделись, да и до сих пор в переживаниях психически больных часто видятся не симптомы, а неразрешенные вопросы, проявления человеческой сущности, человеческих потребностей, которые не могут найти нормального выражения, и гримаса галлюцинирующего шизофреника является в чем-то узнаваемой, знакомой по обычной жизни, проявлением темной стороны которой она является, а выплескивающиеся эмоции, экстаз или наоборот - злоба, обида, раздражение, как мне кажется, предполагают нечто, что их вызвало когда-то в реальности, что человек раз за разом пытается выразить, или забыть, превозмочь, переспорить, заставить замолчать – заставить замолчать отвергаемое человеком проявление его собственной личности.

А потом Сашку перевели на острое отделение, и он умер там на привязке в состоянии острого возбуждения – не выдержало сердце.

После смерти Сашки Таня Розанова вернулась к себе в уютный малоэтажный пригород Ленинграда, в коммуналку, и сосед, отставной мент, имея как повод для претензий ее полную неприспособленность в быту, держал Таню в постоянном страхе, практически не давая возможности выйти из своей комнаты, а она, инвалид по психическому заболеванию, не могла даже пожаловаться в соответствующие инстанции на то, что сосед по квартире ее жестоко притесняет.

Она была худенькая, скорее немного истощенная, с темно-русыми волосами подлиннее плеч, распущенными или заплетенными в косу и в свои примерно тридцать пять выглядела как молоденькая девушка. Было в ней какое-то изящество; в манерах, несмотря на полное отсутствие воспитания, виделась природная тонкость. Таня почти не курила, даже за компанию – хотя компания была курящая…

Родители ее были алкоголиками, она окончила восемь классов специнтерната для слабослышащих. У нее не было проблем со слухом, но первые детские годы жизни с родителями привели к настолько тяжелому заиканию, что до двадцати лет она не могла понятно говорить. Потом речь восстановилась, ее заикание почти не было заметно.

Человеку, признанному умственно отсталым, в советские годы инвалидность давали автоматически, а полная неприкаянность, неумение приспособиться в жизни, распоряжаться деньгами, быть самостоятельной, потребность чувствовать себя защищенной, попросить помощи приводила раз за разом в кабинет психиатра, а оттуда соответственно в психбольницу, где жалобы на то, что плохо, некомфортно, страшно и бессмысленно жить на языке психиатра были жалобами на психическое состояние пациентки, и такое ее состояние всегда лечили антидепрессантами и нейролептиками, до обмороков. После этого виноватой в своей неудачной жизни она себя чувствовала меньше – ответственными становились психиатры. За несколько месяцев пребывания в больнице копилась пенсия, и можно было, выписавшись, некоторое время радоваться жизни, пока снова не накатывали трудности, безденежье, голод и безысходность от унижений и рукоприкладства соседа.

В какой-то период она устроилась работать в автопарк – мыть по ночам автобусы, и проработала там довольно долго, но желание вырваться из идущего по замкнутому кругу некомфортного существования взяло свое и снова привело в кабинет психиатра и затем в психбольницу, из которой Таня выписалась истощенная больше обычного и накачанная лекарствами. Начальство в автопарке, приняв ее больничный, потребовало уволиться, мотивируя свое требование тем, что психически больным запрещено работать по ночам – начальство соблюдало кодекс законов о труде, достижение заканчивавшегося социализма в деле защиты рабочего класса…

И после увольнения из автопарка, когда жить стало не на что, в 1990 году Таня приехала на санаторное отделение психиатрической больницы Кащенко. Цены росли, при отсутствии умения вести дом пенсии ей не хватало. На ВТЭКе Таня попросила вместо второй группы дать ей третью, чтобы она могла снова пойти работать. Какая работа? - можно в конце концов вторую группу оформить как рабочую, убеждали ее мы. Препятствием для работы была совсем не группа инвалидности, но Таня строила несбыточные планы, как она будет работать – как в автопарке, она же работала,- не чувствовать себя ущербной, меньше бывать дома, и проблемы решатся. Она говорила – мне надо пойти работать, в конце концов, нужны деньги, чтобы купить пальто. Иначе зимой будет надеть нечего… Дело было, конечно не в пальто – она пыталась обрести некое самоуважение через статус обеспечивающего себя человека, через придуманное ею отношение других людей.

Галка с Татьяной Розановой знакома была давно, но в тот год они сдружились. Галка была старше Тани. У Галки в отношении Тани проявлялся своего рода материнский инстинкт, не реализованный из-за насильно сделанного ей в двадцать девять лет кесарева сечения со стерилизацией. Галка тоже искала у тех, кто старше, в чьи обязанности входило ей помочь – ох, что же это была за помощь – замену материнской любви. И Таня, случалось, говорила: «Я все равно рожу. Я хоть в сорок рожу», как будто пыталась убедить сама себя - в те годы психически больным, не находившимся в остром состоянии, уже разрешали рожать, но это все равно были фантазии.

Оказалось, у Тани неудовлетворенная потребность в женской любви временами приобретала сексуальную окраску. Галка была почти асексуальна, и начавшиеся сексуальные ухаживания подруги отвергла с отвращением, с негодованием, со скандалом потребовав перевести ту в другую палату, а лучше на другое отделение.

Таню выписали с санаторного отделения совсем. Советский Союз рухнул в те самые дни, и нищета становилась катастрофической. Она голодала. Устроиться работать Таня Розанова не смогла, на санаторное отделение с тех пор не ездила, хотя ее бы взяли без проблем – там бывали люди куда более, чем она со своими лесбийскими склонностями, не вписывавшиеся в обывательские представления о норме.

Галка говорила про нее с отвращением – она воспринимала близость с женщиной как развращенность, как что-то грязное и мерзкое. В те времена такое отношение было частью советской идеологии и разделялось многими. Я сочувствовала Тане, мне представлялось невыносимо тяжелым – быть не такой как все, видеть вот такое отвращение к себе со стороны других. Но я не смогла сказать ни слова в ее защиту, меня бы и не поняли. В те годы оправдывать гомосексуалистов, сочувствовать им было по меньшей мере странным - я промолчала.

Года через два или три мы узнали, что Таня Розанова умерла. У нее были больные почки. Почки стали отказывать, повысилось артериальное давление, случился инсульт. «Скорая» долго не приезжала. Поликлиника была через дорогу, но врач из поликлиники не может оказать помощь умирающему в соседнем доме. Может быть, дело было в том, что сосед не вызвал врачей вовремя.

С течением времени я стала забывать эту историю, слишком много всего случилось в жизни. И однажды мне приснился сон. На каких-то подмостках посреди зеленой весенней поляны вместе с другими поэтами Таня Розанова читала свои стихи. Это были хорошие стихи. И внимание слушавших их рядом со мной людей подтверждало мое мнение. Таня стояла на этих подмостках, слегка отвернувшись от слушателей, с гордо поднятой головой. Я проснулась с мыслью: «А ведь Таня Розанова была хорошим человеком». Я испытала какое-то неясное чувство вины.

Я рассказала этот свой сон Галке месяца за три до ее смерти. После нескольких суицидных попыток, одна из которых едва не стала фатальной сразу и привела к тяжелому инфаркту и диабету, Галка была больна, у нее не было денег на инсулин, и она понимала, что долго не проживет. Да ей часто и не хотелось жить, не виделось смысла. И она сказала – да, Таня была хорошим человеком. Ну как такое может быть? рядом была поликлиника - и не спасли…


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 12 фев 2016, 12:14 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ГАЛКА

В архивах многих психиатрических учреждений Санкт-Петербурга и Ленобласти еще долго, до установленного срока, будут храниться медицинские карточки пациентки Гали Мироновой – ее история болезни с описанием депрессий и суицидных попыток, периодов повышенного настроения, бреда и галлюцинаций могла бы составить многие тома. Высоцкий в песне про психушку как-то сказал – «Эх, ребята, про вас нужно повесть, Жалко, повестей я не пишу». Я не пишу повестей, но попытаюсь хоть как-то рассказать не историю болезни, а историю жизни Гали Мироновой.

Галка не была мне близкой подругой – потому что ей от других людей хотелось в первую очередь не дружеского, а материнского отношения, либо же она пыталась относиться к Другому как к ребенку.

Мать ее не любила, а Гале, наверное, нужно было родительской любви больше, чем остальным детям, и всю жизнь Галка пыталась вызвать материнские чувства у других людей – или раскаяние в том, что этих чувств нет, что ее не понимают и не ценят. Ее нельзя было не любить, но ей этого всегда было мало, и любая небрежность в отношениях того, к кому она была привязана как ребенок, вызывала горькую обиду. Когда Гале Мироновой было 29 лет, ей насильно сделали кесарево на седьмом месяце, лишив возможности материнства. Она знала, что сын родился живой, но врачи это отрицали, и у нее не было никаких возможностей узнать что-либо о нем. Муж был намного старше ее, он заболел психически уже взрослым состоявшимся человеком, - она звала его «папа», - и была кошка Катя, которую Галка называла доченькой. Потом была беспородная собака Жулька, которую Галя, не жалея денег, выходила щенком от тяжелейшей чумки - ветеринары тогда предлагали усыпление как единственный вариант.

Галка была лет на десять старше меня, и я тоже пыталась найти у нее что-то вроде не полученной в детстве материнской любви… Мы часто понимали друг друга с полуслова. У нее был вообще талант понимать людей и находить подход ко всем, она была гением общения - имея диагноз, не предполагающий возможности нормально контактировать с людьми.

Галя Миронова – я называю ее девичьей фамилией, хотя какая разница? Гали нет, нет многих из тех кто ее знал, а большинство остальных стали поглупевшими от нейролептиков, сломленными пожилыми больными беззубыми психиатрическими хрониками – Галя родилась и росла в небольшом поселке возле узловой железнодорожной станции. Мать в течение всего срока беременности пыталась ее вытравить, как, родив первым сына, вытравила до Галки и после ее рождения все беременности – но Галка родилась, маленькая и фиолетовая. Много лет спустя акушерка, хлебнув на поминках по ее матери, плакала и просила прощения, что давала ей, принося с работы, те таблетки, и говорила: «Ну я же не думала, что ты родишься…» Рассказывала - с каким-то благоговейным страхом смотрела, как после всех попыток убить нерожденного ребенка растет нормальная умная девочка, бегает, играет, ходит в школу…

Отец пил. Дома бывал запас бензина для старенького мотоцикла. Он обливал комнату деревенского дома и детей бензином, доставал из коробка спичку и требовал от жены денег на водку. Потом она от него ушла, забрав детей, снимала углы, перебиваясь как могла, сама начала пить, позже сошлась с каким-то мужчиной, тоже пьющим.

Галка, когда была совсем маленькая, иногда путала прошлый сон с явью. Ей вообще снились яркие насыщенные событиями сны, которые она не забывала. Она стала ходить в школу задолго до 7 лет – в детском саду не было мест, и ее сажали за последнюю парту в первом классе просто так, потом во втором – мама договаривалась с учительницей, в поселке все были свои. Когда Галя по-настоящему пошла в первый класс, ее ругали и ставили двойки за то, что она не могла научиться читать по слогам – «Ма-ма мы-ла ра-му…» - она к этому времени уже читала бегло, читала все на что натыкалась. Эту детскую обиду Галя Миронова не могла забыть до конца жизни, это вообще было метафорой многого, что с нами происходило… И она всю жизнь читала, читала всякую ерунду, все что попадалось под руку – некому было приучить ее к хорошей литературе, и, пытаясь соответствовать представлениям и ожиданиям окружающих, в фантазиях дававших ей материнскую любовь, Галка не смогла во многом подняться до того личностного уровня, на который была способна.

У Гали был старший брат, в детстве повернувшийся к ней своей темной стороной – назло всем садистично, нарочито поверхностно, издевательски относившийся к сестре, как и к другим детям и не управляемый никем с раннего возраста. Бросил школу, начал рано курить и выпивать и сел еще по малолетке. Повзрослев, попытался жить по-человечески – бросил пить, стал работать, жил с девушкой – уже был назначен день свадьбы. Он возвращался домой из гостей с последней электрички, его убили по дороге - около станции. Убили скорее всего просто так – если человек уверен в своей безнаказанности, или это санкционировано свыше, многие могут убить просто так, а если это допускается, предписано негласными правилами, унижать и топтать, а то и убить ближнего готово едва ли не большинство.

Галя чувствовала себя нелюбимой и никому не нужной - талантливый неординарный ребенок. При этом не боялась и не стеснялась людей – наверное, это природная данность, а может быть, чаша страдания была переполнена уже тогда, и бояться было нечего. Первая суицидная попытка была в восемь лет – за мостом, где из-за поворота ее не было издали видно из кабины маневрового паровоза, она легла на рельсы. Машинист сумел остановить состав, на руках отнес Галку в кабину, привез на станцию и вместе с дежурной кассиршей отпаивал плачущего ребенка чаем. Наверное, тогда это впечаталось в ее душу на всю жизнь – если тебе не дают умереть, значит ты кому-то нужна, и это самый верный, крайний способ почувствовать, что ты кому-то нужна…

Вторая суицидная попытка была уже на фоне расстройства психики. Галя к этому времени ушла из дома и после 8 класса школы училась в ПТУ, живя в общаге в Ленинграде. Она все острее чувствовала, что ее никто не любит, что она никому не нужна, а жизнь мучительна и не имеет смысла. (Как будто очень многих из нас любят по-настоящему и все мы кому-то нужны, бескорыстно – но мы можем с этим жить, и человеку следует самому искать любовь и смысл в жизни – впрочем, как и Галка, многие ищут их в иллюзиях). Она купила в аптеке какие-то таблетки. Она была умная девочка и придумала, что купить без рецепта, чтобы умереть. Ее едва откачали. После реанимации, где, очнувшись, она вырвала капельницу и чуть не разгромила палату, отправили на подростковое отделение психбольницы Скворцова-Степанова, то есть в место для совсем непривилегированных людей, то есть попросту говоря, отбросов. Там находились подростки в остром психозе и те, кто уже деградировал, если и был человеком, то лишь по способности страдать, лежачие полуовощи, умственно отсталые, жравшие остатки пищи с тележки для отходов, детдомовские дети, отправленные на перевоспитание чтобы дать отдохнуть своему персоналу, несовершеннолетние психопатки, наркоманки, алкоголички и проститутки. В проблемах человека в этом месте не разбирались (а в них и в других местах не разбираются), лечили жестко (если слово «лечение» вообще уместно по отношению к бОльшей части того, что там происходило), нанося урон физическому здоровью, месяцами без уличного воздуха и движения, без теплой одежды в холода и нормальной еды. Вши и чесотка были там обыденным явлением, не говоря уже о ногтевом грибке, разносимом на выдаваемых всем без дезинфекции старых казанных тапках. Дисциплина была полутюремная, верховодили, обворовывая и держа остальных больных в страхе, самые сильные и наглые девицы, «основные», с которыми не очень связывались и медсестры, при каждом удобном случае использовавшие их для запугивания реально больных детей. Как вообще в психиатрических учреждениях, там была далеко перейдена граница человеческого, а унижениями, безысходностью и нейролептиками необратимо ломали психику.

Галя не умела унижаться и чувствовать себя униженной, ее не могли обидеть равные ей по возрасту и статусу, она не знала, что такое стеснительность и робость. Там, где не было иного выхода чем уступить перед силой и наглостью, она уступала с юмором, как уступают сильному физически но убогому умом, с кем конфликтовать было ниже ее достоинства. И она даже там могла фантазировать, выдумывать ту самую необходимую ей любовь и понимание, она не боялась боли и наказаний – они ее не унижали, а давали ей возможность испытать то чувство обиды, ощущение несправедливости, которое ей было так необходимо – как подтверждение, что это люди к ней несправедливы, а совсем не она является недостойной любви и никому не нужной, и жестокость происходящего стала для нее уже не повторением, а инверсией ситуации детства.

Она умела внутренне, и в поведении, не соответствовать тому, как ее воспринимают, ломая предзаданные психиатрами схемы разговора, говоря с ними на человеческом языке, в человеческой системе представлений – мало кто из сотрудников психиатрических учреждений при разговоре с ней мог остаться вполне в своем шаблоне. И – да, это было манипуляцией, но и способом сломать манипуляцию собеседника.

И потом, совершив очередную суицидную попытку, в мучениях, привязанная в реанимационной палате, ночью срывая зубами наложенные на запястья швы, она испытывала своего рода экстаз от того, что ее снова спасают против ее воли – несмотря на чудовищную жестокость происходящего, это давало ощущение, что она кому-то нужна, что о ней заботятся, и ощущение несправедливости по отношению к ней означало, что в том, что ей плохо, виновата не она. Это давало возможность жить дальше – я думаю, в первую очередь это, а не длительное раз за разом лечение нейролептиками и антидепрессантами.

Вскоре после насильственного по решению психиатров кесарева она впервые получила путевку на санаторное отделение психбольницы Кащенко. Будучи нестандартным человеком, умевшим держаться достойно несмотря на свою зависимость – для меня до сих пор загадка, как у нее это получалось – она быстро добилась неформального отношения к себе врачей, дружеского расположения многих медсестер, тонко чувствуя в этих отношениях некую грань дружбы и их профессиональных обязанностей и никогда грубо и некрасиво эту грань не переступая, хотя на много лет стала почти подругой врачу отделения, женщине, по возрасту почти годившейся ей в матери.

У Галки почти прекратились суицидные попытки – когда становилось плохо и не хотелось жить, она звонила на санаторное отделение, и ей говорили приезжать в тот же день. И она раз за разом бросала лекарства – чтобы пожить немного на полную катушку, в отрыв, без ощущения полубесчувствия и без заторможенности от нейролептиков, предотвращавших психоз, а когда станет плохо, вместе с таблетками получить и эту самую материнскую заботу.

Однажды ей позвонила наша общая подруга – «Галка, ты чего такая?» - «Да ничего…так…» - «Так – это как? Ты лекарства принимаешь?» - «Да, вот приняла…» - «Что ты приняла? Галка, говори ясней? Феназепам? Азалептин? И галоперидол? Сколько? Две упаковки? … Иди немедленно пей воду – и два пальца в рот! Галя, ты с ума сошла! Никому не нужна? Мы тебя все любим! Не будет детей? – У нас почти ни у кого не будет. И ты нам всем нужна! Мы тебя ждем! Немедленно в ванную и промыть желудок – несколько раз!» У Галки полились слезы, она пошла в ванную делать промывание желудка. И никакого психоза, никакой госпитализации. Через несколько месяцев на санаторном отделении мы снова встретились.

Человек в состоянии, определяемом как психоз, пытается совершить очередную суицидную попытку, после которой может в очередной раз пробыть полгода в больнице. Ей говорят – прекрати, ты нам нужна, мы тебя любим. И она отказывается от намерения умереть. В ближайшие месяцы никаких психозов и суицидных попыток. Психиатры никогда такого не видели, потому что знают, что оно не бывает.

Я хотела, чтобы меня так же понимали и ценили, как ее, так же заботились. Она это знала. Через много лет, незадолго до ее смерти, мы говорили об этом. Я тогда сказала, что я рада, что у меня этого не было. Потому что я в результате научилась выкручиваться сама.

Врач, которая лечила Галю много лет, после очередного тяжелого срыва и последовавшей длительной комы сама стала пациенткой больницы с корсаковским синдромом. Как-то, увидев ее, Галка спросила: «Вы меня помните?» - на что последовал ответ: «Разве тебя забудешь?»

Наступили девяностые, жизнь менялась. Инвалиды боролись за то, чтобы перестать прятаться от общества – в какой-то публицистической передаче Галя увидела Марту, больную детским церебральным параличом. Отец Марты, ученый, работал водопроводчиком – чтобы были деньги лечить дочь, учить ее на дому. Мама подрабатывала гувернанткой у детей «новых русских». Однажды Галка встретила Марту в инвалидной коляске вместе с мамой на улице – они жили в соседнем доме. И Галка начала помогать ухаживать за Мартой. Конечно, ее кормили, а тогда это было очень значимо – истратив свою пенсию за два дня, остальной месяц она сидела голодная, а муж, когда есть становилось нечего совсем, выдавал ей спрятанные заначки. Но когда родители Марты предложили ей деньги, она отказалась, сказала – не для этого она к ним приходит.

Потом Галке стало плохо – был суицид, реанимация с искусственной вентиляцией легких. Вся ее одежда была украдена еще до регистрации в приемном покое – те, кто ее спасал, не предполагали, что она выживет, а одевалась Галя всегда интересно, со вкусом, не экономя. Потом была длительная госпитализация. Связь с Мартой была потеряна – ее семья эмигрировала.

После выписки из психбольницы Галя устроилась работать продавцом. Не будучи искушенной в магазинном мошенничестве, так ему и не научившись, не будучи мелочной, она не пыталась обманывать ни покупателей, ни хозяина. Не заискивая и не давя на людей, она умела найти к ним подход. Ее приняли сотрудники, а продажи в ее смену резко увеличились. Сначала она продавала газеты, медленно и тяжело слезая с таблеток, без которых не жила много лет. Потом перешла работать в отдел парфюмерии. Отдала долги, выплатила огромную задолженность за квартиру – из-за этой задолженности их с мужем к тому времени не выселили только благодаря инвалидности.

Года три Галка проработала в магазине и прожила без лекарств, как здоровый человек, говорила – я не представляю, как я столько лет это принимала, я сейчас свалилась бы от одной любой таблетки… Она работала бы и дальше, но заболел и умер муж. Галка уволилась, после похорон улетела в депрессию и приехала снова лечиться на санаторное отделение, вернувшись на прежний круг. Вскоре она переехала поближе к больнице, единственному месту, благодаря которому могла оставаться в живых.

Наступили новые времена, пришли другие врачи, и Галка не нашла в них материнского отношения. После первого же пренебрежительного ответа новой заведующей на Галкину жалобу «Да хватит тебе, ты замечательно выглядишь» - не умела Галка выражать свое «плохо» стандартным образом, так, как выдрессированы это делать большинство пациентов – она хлопнула дверью и уехала с отделения домой.

Ее нашли в квартире без сознания, вокруг валялись таблетки и стояла недопитая бутылка водки. Водку надо закусывать, водка плохо подходит для того, чтобы запивать горсти азалептина, - рассказывала потом в курилке Галка – азалептина было несколько упаковок. Металлическая в противосъемном каркасе дверь осталась открытой, Галка все равно, того не осознавая, хотела, чтобы ее спасли. Она выжила чудом, ее состояние осложнилось тяжелейшим инфарктом. Потом отказала поджелудочная и развился тяжелый диабет.

Приступы боли в сердце сопровождались страхом смерти. Я ее спросила – Галя, а как же при суицидах? Когда хочешь умереть – там такой же страх? Нет, сказала Галя. Там никакого страха нет, только облегчение, что все закончится.

Она умела быть к месту прямолинейной. Была артистична и очень остроумна, видя в окружающем несообразности и парадоксы, которые для большинства привычны и незаметны. Как-то Галка рассказывала нам – ей стало плохо, и дома было какое-то очень дорогое, купленное в коммерческой аптеке снотворное. Она проглотила все что было, две упаковки, чтобы умереть – и даже не заснула. «Прихожу, - рассказывает,- в аптеку, говорю им, мол, снотворное у вас поддельное – не действует. Меня аптекарша спрашивает – а в какой дозе Вы принимали?...»

В другой раз так же наглоталась таблеток от диабета. Не помогали они ей уже от диабета, но надеялась, если проглотить несколько пачек, глюкоза в крови уменьшится достаточно, чтобы умереть. И сверху пластинку транквилизатора, чтобы – во сне. «Постелила на полу в кухне покрывало, чтобы не испачкать кровать» - она знала, как это происходит. «Просыпаюсь через сутки,- рассказывает,- замерзла вся … на полу на тоненьком покрывале, тело затекло, стала вставать - и лбом со всего размаху в косяк… транквилизатор был настоящий, потому что дешевый».Такая была у Гали шоковая терапия, чтобы прожить еще сколько-то. Она хохмила, рассказывая, и мы смеялись. Нельзя взрослого человека взять на руки и отогреть… только галоперидолом, амитриптилином, азалептином…

Она снова приезжала на санаторное отделение. Ей было близко, но «эра милосердия» там закончилась. Усиливались иезуитские строгости с режимом и порядком, начались нелепые запреты – на семечки, маникюрные пилки, все чаще были обыски, и мы не знали, что приказано изымать в очередной раз. От медсестер все жестче требовалось фиксировать поведение каждого больного, и в то же время был установлен запрет на неформальные отношения с пациентами, поскольку это «запрещено психиатрической этикой». Тяжелые психотропные препараты стали назначать не по необходимости, а всем подряд, согласно диагнозу, в дозировках, соответствующих острому состоянию – фармацевтическая промышленность не должна бедствовать. Нам нельзя было иметь при себе достаточное количество вещей, держать в палатах стулья, стало сложно стирать и сушить одежду, - в результате вводившихся новых и новых запретов существование становилось все более дискомфортным и напряженным. Слова пациентов истолковывались врачами строго буквально и в соответствии с диагнозом, и надо было внимательно следить за собой – появился страх, что любая метафора, любое действие может быть расценено как неадекватное высказывание и бредовое намерение.

Один раз Галку из-за диабета перевели с санаторного на «слабое» отделение – это то место, куда отправляют умирать стариков. После этого, говорила она, ей уже ничего в психиатрии не страшно. В последний раз ее выписали с санаторного домой за какую-то мелкую провинность – раньше на такое даже не обратили бы внимания.

Дома не было инсулина. Чтобы достать инсулин или деньги на него, надо было каждый месяц, прорвавшись в поликлинике к врачу, выписывать рецепты, надо было постоянно ходить по инстанциям, ждать в очередях в собесе, попрошайничать у местного депутата – это было не в ее характере, и не могла она стоять в очередях. Она говорила – ну что, буду жить пока живу. Ничего не покупала впрок.

Она была таким уютным человеком, даже когда было невыносимо плохо, она, как мне казалось, не умела испытывать тоску и скуку. Кроме поисков любви и фантазий о том, что ее любят, в остальном ей была абсолютно чужда погоня за иллюзией смысла. С ней было очень комфортно, она была полна жизни. Жила сегодняшним днем, текущей минутой даже в самые тяжелые периоды. Я не знаю, как это ей удавалось. Она не копила впрок, была неспособна даже купить на месяц продукты и спланировать траты, всегда – и теперь тем более.

Она смотрела в лицо смерти. Я лишь краешком сознания понимала, как ей плохо, потому что сочувствовать означало представить, что остается в жизни обреченного на близкую смерть человека, и что буду чувствовать я в свой час. И тем более я не понимала, не хотела понимать этих мук одиночества – это слишком страшно, и я отстранялась от нее еще больше.

Какие-то рассылочные мошенники постоянно снимали деньги с ее мобильника, и она оставалась без связи, не в состоянии решить вопрос с сотовым оператором – в тот период проблема была массовой. Она попросила позвонить ей на городской по приезде на санаторное – звонок оттуда был бесплатный.

Приехав ближе к вечеру, я не смогла заставить себя позвонить Галке. Мне было тяжело из-за своих обстоятельств, и я не знала, как с ней разговаривать. Я понимала, она хотела позвать меня в гости - мне в тот момент казалось очень тяжело до нее доехать – это было не очень далеко, но автобусы ходили редко, набитые битком. А она хотела меня видеть… Мне было неловко проситься к городскому телефону в закрытый кабинет - отрывать от дел медсестру, которая к вечеру осталась на смене одна.

На следующий день Галка уже не брала трубку. Потом вскрыли дверь. Этот следующий день в документах был означен как день смерти. Нам сказали, что отказало сердце. Возможно, так и было.

Галку похоронили недалеко от санаторного отделения, где мы встречались много лет, на кладбище поселка Никольское.

С момента ее смерти прошло семь лет. Галка была очень легким, веселым человеком, мы были молоды и многое не принимали всерьез. И только теперь, становясь старше, я все больше и больше понимаю, что она чувствовала, что мы все так или иначе будем чувствовать в конце жизни… Если даже для Галки смерть не всегда казалась избавлением…


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 28 май 2016, 18:45 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ВОЛОДЯ

У любительниц заводить на санаторном отделении романы, каждый раз надеющихся, что вот теперь-то это будет тот самый человек, был способ узнать о новоприбывшем – на столе для раскладывали лекарств прочитать в списке, что ему назначено. По лекарствам обычно можно судить о пациенте психбольницы.

Я не особенно пользовалась этим способом. В те годы я не разбиралась в людях и питала иллюзии, что интеллектуальные и нравственные качества могут не зависеть от заболевания и его тяжести. А интеллектуальную элиту отделения я нашла у шахматной доски.

Алла-шахматистка, всегда носившая один и тот же спортивный костюм, начинала скандалить, когда от нее требовали помыться, мало заботилась о мнении окружающих и регулярно, в любое время года, не таясь ходила в кусты с очередным кавалером. Не интересовавшаяся ни чем кроме шахмат, она обыгрывала всех, во всех местных турнирах. Непоказное, не отрефлексированное достоинство было в ее походке, гордо поднятой голове, когда она вставала от доски после законченной партии, приняв поражение очередного соперника. Как-то, разговорившись с ней, я поняла, что Алла по-своему очень умна. В ее рассуждениях была детская непосредственность, способность воспринимать все как-то иначе, чем обыватели, видящие мир через призму своих стереотипов. Мне виделась ирония судьбы. Психическая болезнь проявила, насколько разные стороны в личности мало связаны - они и у среднего здорового человека часто связаны так же плохо. То, что мы называем самоуважением или чувством справедливости, может быть у вора, убийцы.

Многие, считающиеся «достойными членами общества», по сути паразитируют на нем, приносят не меньше вреда чем уголовники и не больше пользы обществу, чем психически больные, доставляют другим огромную боль, но эта ложь принимается и поддерживается окружающими. Подлецы в стаде транслируют мнение друг о друге как о достойных людях, и им приходится подыгрывать - насколько же мы конформны по самой природе человеческой… Мы врем себе и так мало отдаем себе отчет в том, что делаем, лишь бы не выделяться среди остальных. Мы лишены целостности, и нам было бы очень плохо, если бы мы эту целостность обрели, став честными с собой. У Аллы расщепление произошло иначе, чем у здоровых, и ее как ребенка - не интересовала нажива, статус, у нее не было потребности быть как все - она была непосредственна в своих желаниях.

Володя Чернов в те годы выглядел абсолютно нормальным человеком, делил с Аллой первые места в шахматных турнирах, и в ответ на мой вопрос, что он здесь делает, слегка развел руками, улыбнулся искренне и как-то беззащитно, как будто понимая нелепость того, что говорит. Он сказал без нажима – во всем виноват КГБ.

Володя, имея достаточно высокое воинское звание, был госпитализирован в психбольницу и комиссован после того, как стал предъявлять сослуживцам претензии, что они следят за ним и облучают специально для этого разработанными КГБ приборами, обычно безвредными для окружающих.

Психическая болезнь воспринималась в советское время как что-то неприличное, как извращенность, следствие дегенерации - возможно, еще и потому, что нарушала правила игры - тотальное притворство и ложь. А такое ее течение было таким же постыдным, идущим вразрез с государственной идеологей, таким же неприличным как нетрадиционные сексуальные особенности. Считаю – прав был Фрейд, увидев в проявлениях заболеваний психики сродство с подавляемыми человеком в себе и обществом в своих членах сексуальными пристрастиями, с неразделимыми с ними страстями, и поэтому ханжеское отношение обывателей к этим человеческим проявлениям оказывается столь сходным.

Володя во многом, что не касалось его бреда, был замечательным человеком. Его любимым писателем был Шолохов, и говоря о нашей сволочной жизни, заставляющей людей перешагивать через свои идеалы, он почти наизусть пересказывал куски шолоховских текстов. Цитировал и других русских писателей… Как можно с таким пониманием жизни и такой душевной тонкостью служить кадровым военным, делать карьеру, и жить привилегированным обывателем, для меня до сих пор остается загадкой.

Его забирали в больницу на несколько месяцев по любому поводу. Поводов он давал много – то напишет снаружи на двери своей квартиры обвинения в адрес кагэбешников, то вывесит плакат в окне. Регулярно отправлял в разные инстанции письма с требованиями прекратить травлю. Квартиру вскрывали с милицией, и Володю увозили. Это воспринималось им не как лечение а как наказание кагэбэшников за неподчинение, да в существенной степени наказанием и являлось – его накачивали самыми сильными лекарствами, обычно аминазином с галоперидолом в течение нескольких месяцев (это был стандартный набор для тяжелых психотиков). И каждый раз, безропотно подтвердив, что его никто не преследует – чего и добивались от него доктора - он выписывался с тем же самым бредом воздействия. Его якобы травили, впуская газ через замаскированные отверстия в потолке квартиры, в магазине подсовывали отравленную еду, так что потом приходилось горстями глотать активированный уголь, его облучали настолько хитро, что счетчик Гейгера (появились они в продаже через некоторое время после Чернобыля) ничего не показывал, и это было для него подтверждением особой изощренности преследователей. Он чувствовал то удар неким лучом по почкам, говорил, что облучение сделало его несостоятельным в мужском качестве, временами облучение вызывало какие-то мучительные ощущения в голове, а количество пролетевших над ним за десять минут самолетов означало для него статью в Уголовном кодексе, по которой за несовершенное им преступление его будут наказывать – не тюремным сроком, а радиацией, ядом и газом.

Я вскоре перестала его опасаться – он был абсолютно, патологически лишен агрессии, всегда спокоен до невозмутимости. Я долго пыталась объяснять ему нелогичность его рассуждений, хотела уговорить лечиться – нормально, добровольно. Я еще питала иллюзии, что можно вылечиться, чтобы жить по-человечески, осмысленно. У меня не укладывалось в голове, как человек с высоким интеллектом, тонко чувствующий, видящий психические и психологические проблемы других, не способен усомниться в своей реальности – он не мог. Любой человек уверен, что непосредственно воспринимает реальность, не понимая, что его реальность создана из уже имеющихся у него готовых построений – домыслов, слепых пятен, интерпретаций и фантазий, дающих ему возможность стать успешным или убивающихего, и это психически здоровый человек, и люди из-за этого свойства рода человеческого никогда не смогут понять друг друга. Для психиатров понять субъективность восприятия вообще значило бы понять субъективность собственного восприятия – но бытие для большинства является простым. Больной видит и чувствует то, чего нет, поэтому он больной, а психиатр здоров и видит то, что есть на самом деле.

Володю в очередной раз госпитализировали в конце перестройки, взломав дверь в квартиру, где он заперся – ломать там было в общем нечего, дверь была давно разбита. Менты украли счетчик Гейгера, забрав как улику – конечно, для того, чтобы скрыть наличие радиации. Володя не жалел – счетчик все равно не реагировал, ведь излучение было разработано специалистами. После нескольких месяцев психбольницы Володя постарел и осунулся, однако излучение не исчезло, а пролетающие самолеты снова сигнализировали, за какое несовершенное преступление его будут наказывать.

А потом случилось удивительное. Я думала, Володя Чернов неизлечим. И вдруг встретила его на санаторном отделении через пару лет. Он похудел, постройнел, был аккуратно и даже с некоторым шиком одет. У него был роман с красивой женщиной. Володя не очень давно перед тем в очередной раз выписался из больницы. У меня нет другого объяснения – какой-то врач по-настоящему разбирался в его состоянии, подобрал лекарства и нужные дозировки и снял бред. Я как-то шутливо спросила – а что там облучатели? Он отмахнулся – да перестань ты эту ерунду нести…

Позже его друг и наш земляк, тоже Володя, рассказывал – Чернов снова воюет с КГБ. Друг говорил ему – не бросай лекарства, но Володя ответил – зачем мне лекарства, если я себя хорошо чувствую?

В 90-е он где-то что-то покупал и перепродавал в электричках – по сути просил милостыню, потому что не столько рекламировал свой неходовой товар, сколько говорил про преследования со стороны КГБ, которое продолжает существовать несмотря ни на что, и приставал к людям, спрашивая, кем они завербованы и что он им лично сделал – пассажиры покупали у него из жалости, а чаще чтобы отстал. Люди в таких случаях испытывают отвращение – к чему-то такому, чего они не хотят знать в себе, но если не умирают скоропостижно, оно часто перед смертью проявляется в них, добавляя страдания.

Володя Чернов и раньше питался избыточно, это был способ заполнить какую-то внутреннюю пустоту, заглушить привычную душевную боль – а теперь очень растолстел и обрюзг, ходил в ободранном бесформенном пальто и нечищеных поношенных ботинках, со старой тряпичной сумкой. Я часто ездила в электричках и старалась не попасться ему на глаза.

Потом мне рассказали, что Володю признали недееспособным и отправляют в интернат. Однако этого не случилось – родственник оформил опекунство и забрал его в другой город.

Я время от времени встречала того, другого Володю. Он был детдомовский, жил в той самой комнате в коммунальной квартире, которую получил в новостройке в начале 80-х. Сосед по коммуналке был деградировавший алкаш и был бы готов вынести у Володи любые вещи, чтобы выпить в очередной раз с такими же как он – но у Володи давно уже было нечего выносить. Он брал еду в благотворительной столовке или жевал на ходу, всухомятку, купленный по дороге хлеб, он целыми днями ходил по нашему пригороду, худой, высокий, с какими-то безумными, ненормально пронзительными глазами и всклокоченными грязными волосами, всегда в одной и той же одежде цвета хаки, еще оставшейся после армии – друг Володи Чернова заболел тоже в армии, служа сверхсрочно. При очередном попадании в психушку он подцепил бельевых вшей и не мог от них избавиться – для этого надо было, среди прочего, заменить матрас, а новый он купить не мог. Он, кажется, не знал, как купить матрас. Вообще не в его силах было избавиться от вшей, и ему было все равно.

Я старалась не приближаться к нему, и вообще проходить мимо незамеченной, но он увидел меня первым и подошел, чтобы рассказать – Володя Чернов умер. Сердце. Ходил по улицам, присел на автобусной остановке, опершись о стену остановочного павильона – так и сидел мертвый.

Его друг Володя сказал – наверное, ему так лучше. Это лучше, чем нам вот так мучиться.. Зачем ему было жить… повезло ему, что так случилось, правда же?

С другом Володи Чернова я познакомилась лет за тридцать до того. Мне тогда исполнилось двадцать, он был постарше. Я уже несколько лет не встречаю этого другого Володю...


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 25 фев 2017, 12:30 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

C этим человеком я оказалась за обеденным столиком в санатории – инвалиды, социальные путевки, все такое. Сильная хромота его не скрывала военную выправку, и периодические пьянки до состояния в хлам, чаще на природе под шашлычок, не приводили его в свинское, с потерей контроля, состояние. В отличие от многих отдыхающих - кто-то и инвалидом стал вследствие травмы по пьяни - в подпитии падавших, бузивших, оравших, досаждая соседям, и скандаливших при попытках их унять, Алексей шел в свою комнату по коридору качаясь, но спокойно, с немного карикатурным достоинством, ловя понимающие, осуждающие или насмешливые взгляды и подсмеиваясь сам - как бы представлял себя со стороны. Он не изображал раскаяния и не давал понять тем, кто всегда ищет повод быть недовольным, что больше такого не повторится. И был абсолютно добродушным человеком, из тех людей, у кого проявлений агрессии даже не представить. Самодисциплина при том являлась его естественным состоянием, он никогда не опаздывал и не забывал обещаний, был аккуратен и собран. Четко формулировал мысли, грамотно говорил, и во многих ситуациях умел слушать. Любимым писателем Алексея был Михаил Веллер.

Получил инвалидность он уже на гражданке, после автоаварии. А в армии, в авиации, пробыл до полной пенсии по выслуге – дольше не остался, служба в жарком климате и тропические инфекции сказались на здоровье.

Алексей отслужил пилотом бомбардировщика. Рассказывал про свои похождения в летном училище и после - не цинично, с юмором и доброжелательно вспоминал своих женщин. Про такие отношения, до брака и когда уже был женат, он говорил – есть правила игры, есть мораль и партполитработник, но жизнь – она сама по себе, она жизнь. И я думала – в то, советское время, когда поддерживавшиеся властью нравы диктовали отношение к не очень целомудренным женщинам ханжески унизительное, а у врачей, решавших проблемы внебрачных связей, часто и жестокое – неужели все эти женщины воспринимали это как и он сам? – доставляющая лишь удовольствие, ни к чему не обязывавшая интрижка, заранее предопределенная кончиться ничем…

В летном училище все было по высшему классу - уроки этикета, обучение танцам... Готовили не расходный материал, не пушечное мясо - военную элиту, штучный товар. Тех, кому можно доверить военную технику,на которую израсходованы огромные ресурсы. Каждая деталь самолета являлась государственным секретом, который надо беречь от врага. Учили, не жалея сил и средств, тех, кто будет служить за рубежами Отечества, представлять советский народ и его великую страну. Кто может дослужиться и до самых высоких чинов и должностей. Будет предан государству несмотря ни на что, готов рисковать собой и убивать с гордостью, испытывая благодарность Родине за то, что подняла его на этот высокий уровень.

Почти все время отслужил в Африке, разные страны – Замбия, Мозамбик… Он рассказывал, как бомбили повстанческие районы. «За то время, пока я там служил, четыре раза менялась власть – ее захватывали те, чьих сторонников мы бомбили до этого. После этого их снова пытались свергнуть, мы бомбили практически те же районы… Но они все были наши союзники, нам нужно было сохранить влияние в мире, чтобы противостоять Америке - и кто пришел к власти, для нас не имело значения. Мы поддерживали любую власть, чтобы она давала нам возможность держать на их территории военные базы. Важны были наши государственные интересы, влияние в мире, главное - чтобы наша страна оставалась сильной и могущественной».

Я спросила – а же как люди? Ради неких интересов государства, которого уже нет, ты убивал людей… Меня когда-то чуть не убили - мне не понравилось, когда меня убивают… Он в ответ говорил, что главное – влияние в мире, главное – наша страна, и если мы будем слабыми, нас уничтожат как державу. Они уничтожили Советский Союз, но мы должны поднимать и укреплять Россию, и мы начали это делать… Это единственно правильные действия… остальное второстепенно… что-то такое он говорил. Ради величия страны - конечно, можно было, не задумываясь, убивать этих чернокожих. И они бы нас убивали, если бы могли, если бы получили приказ…

С Алексеем было интересно, но я пыталась увеличить дистанцию в общении. И почувствовала облегчение, когда у него закончилась путевка. Несмотря на то, что на его место за наш столик посадили неопрятного алкаша. Алкаш, ни с кем не считаясь, сразу забирал себе весь хлеб, от него постоянно пахло перегаром и нестираным бельем.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 11 апр 2017, 19:52 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
То, что в этом посте, не очередная литературная попытка. Я считаю необходимым выложить в интернет данный материал и по возможности сделать, чтобы ситуация стала известной. Потому что это безумие - то, что творится. И потому, что я обещала умирающему человеку отправить в официальные инстанции описание данной ситуации с ее редактурой, от ее имени и с подписью, но не успела.


Восемнадцатого февраля умерла моя подруга Татьяна Мукамолова. Определенные проблемы были много лет, и она сначала не поняла, что происходит что-то плохое. Не смогла раньше придти на осмотр еще потому, что заболела гриппом, осложнившимся ангиной, и до новогодних каникул находилась дома, с температурой и на антибиотиках. К врачу смогла попасть только 17 января. Была сразу направлена в районную больницу, где подтвердился диагноз – саркома эндометрия с признаками асцита, увеличенными лимфоузлами и вторичными изменениями в печени.

В течение недели ей сделали все возможные в данной больнице обследования, и после выписки она поехала по направлению районного онколога в онкодиспансер Санкт-Петербурга на Березовую.

Я не знаю фамилии онколога, к которой она попала 31 января. И была шокирована манерой обращения врача, которая обвинила ее – мол, Вы сами ее (опухоль) вырастили. Да, возможно, подруга затянула обращение за медицинской помощью, но как можно позволить себе такой стиль разговора с тяжело больным, оказавшимся на грани смерти человеком? На жалобу по поводу дисбактериоза кишечника, возникшего после двух курсов антибиотиков, онколог отреагировала следующим образом – «и что, у Вас во всем врачи виноваты?». Попыталась шприцем взять на анализ асцитную жидкость. Я не знаю – эту процедуру так и положено делать – без обезболивания? Взять анализ у доктора не получилось, последовало обвинение – «это Вы жирная, надо же столько жира нарастить…» Вес у подруги не намного выходил за пределы нормы, тем более в последние недели она уже не могла нормально есть.

Татьяна дала врачу папку с ксерокопиями обследований и показала оригиналы. Врач, не слушая, взяла обе стопки документов, все перемешала, проглядывая бумаги, а на просьбу вернуть оригиналы стала делать выговор – мол, почему Вы все не разложили? Часть оригиналов забрала по невнимательности – у подруги вообще не осталось на руках этих данных. Для решения вопроса о госпитализации врач назначила несколько обследований и анализов – привезенные из другой больницы, как выяснилось, не годились.

Для прохождения этих обследований, в том числе достаточно болезненных, надо было приезжать в онкодиспансер несколько раз – к 9 часам утра, предварительно подготовившись, что занимает около двух часов. Назначить всё в один день не оказалось возможным. Из нашего пригорода дорога туда занимает два с половиной часа, и даже на такси, заплатив очень существенную сумму, быстрее не добраться – в часы пик пробки. Чтобы подготовиться к обследованиям, вставать приходилось в 4 часа утра.

Девятого февраля, снова подготовившись к осмотру, как требовала врач, подруга приехала к 9 часам утра на комиссию для госпитализации. Она себя совсем плохо чувствовала. И просидела в очереди с 9-00 до 15-00, то есть шесть(!) часов. Однако, посмотрев ее документы, врач отказалась проводить комиссию – потерялся какой-то анализ, что-то надо было сдать снова, и еще, как оказалось, пройти колоноскопию, снова подготовившись к обследованию и приехав 9 часам утра. Приехать было назначено 20 января, 21-го и 22-го, снова на комиссию. При постоянно ухудшающемся состоянии это уже воспринималось как издевательства.

Подруга понимала, что скорее всего не выживет, но восприняла диагноз без паники и пыталась сделать все, чтобы попасть на лечение. Она не могла отказаться ездить на эту Березовую, пока врачи давали надежду. Кроме того, нельзя было нарушать их указания просто потому, был больничный, который необходимо продлевать.

Девятого февраля она приехала домой с несостоявшейся комиссии только вечером в состоянии тяжелого стресса. После этого она почти не могла ходить. Не знала, как в следующий раз доберется до онкодиспансера – в назначенные даты довезти ее на машине было некому.

В связи с ухудшением состояния 14 февраля на скорой, которую мы ждали почти два часа, ее увезли в районную больницу с диагнозом «напряженный асцит». В приемном покое, в комнате ожидания, на одной из каталок лежала полуодетая бабушка в грязном памперсе – без сознания, только стонала. К ней никто не подошел за те 2 часа, что мы там находились. На другой каталке все это время лежала женщина, из катетера что-то текло в баночку, которую придерживал мужчина, успокаивая стонущую жену. Подруге предложили лечь на кушетку, она сказала – брезгует. Медсестра ответила – да что Вы, мы здесь каждый день протираем – и осеклась, сама себя услышав.

Чтобы сдать анализ, нам пришлось попросить выйти мужчину, державшего баночку. Никто не помог мне пересадить подругу на судно – справляйтесь как хотите, иначе катетером. В эту же комнату родственники привели под руки полусогнутую женщину, предположительно с обострением язвы желудка, диагностированной три месяца назад. Она стонала, и никто не торопился ей помочь. Я на все смотрела - это производило впечатление скотобазы, как некоторые больницы либо конкретные отделения и зовут в народе.

Уже после 12 часов ночи подругу увезли на УЗИ, потом во втором часу ночи своим ходом отправили домой – это был не асцит, бОльшая часть брюшной полости уже была заполнена опухолевой тканью. Именно поэтому, как я понимаю, врач онкодиспансера не смогла получить асцитную жидкость – не из-за полноты пациентки, а потому, что там уже была опухоль, стремительно прогрессировавшая. Почти одновременно с нами отправили домой и полусогнувшуюся от боли женщину с предполагавшейся язвой.

Врач, выдавая выписные документы в приемном покое, сказала мне, что подруга умирает, и ездить на Березовую нет смысла. Татьяна поняла и сама – мне осталось только подтвердить. Придя в себя после подъема на 3 этаж и сделав необходимое, мы больше часа разговаривали, проклиная организацию медицины, бесчеловечность происходящего в этой конвейерной системе и врачей – многих, встреченных в жизни. Потому что если и был шанс ее спасти – нужна была немедленная госпитализация в онкологию, где в условиях стационара можно было провести обследования за 3-4 дня и сразу начать лечение.

Однако либо в онкоцентре не смогли правильно оценить ее состояние, давая ложную надежду, либо через весь город из пригорода вынуждали ездить на обследования умирающего человека, чтобы получить деньги со страховой компании - я не вижу других объяснений, разве еще только то, что они делали все по установленным правилам, «по стандартам», вообще не соотнося свои действия с тем, что происходит в реальности.

В тот вечер, когда не осталось сомнений, что она умрет, мы договорились, что я опишу ситуацию, она откорректирует черновик, и я с ее подписью отвезу эту бумагу в Комитет по Здравоохранению Санкт-Петербурга - сделать хоть что-нибудь, чтобы это не осталось безнаказанным, чтобы хоть что-то изменить. Можно было уже не бояться, что ее обращение повлияет на лечение и отношение врачей. Мы не успели – она умерла 18 февраля.

За полгода до того я обращалась в этот самый онкодиспансер – удалять проблемную родинку. Записывалась по телефону – записали … на месяц вперед. Придя в себя от неожиданности и просчитав, что если это вдруг меланома, то через месяц можно будет уже не суетиться, я перезвонила и записалась на платный прием – через 3 дня. Потом три недели собирала анализы в районной поликлинике. Но в онкодиспансер пришлось приезжать несколько раз из нашего неблизкого территориально пригорода, сидеть в очередях, когда приезжаешь тоже к 9 часам утра и ждешь приема и операции 3 часа. К счастью, родинка оказалась безобидной, и все, кроме ожидания, прошло хорошо. Но там я видела женщин в платочках, приезжающих из разных концов немаленького города на химиотерапию, и сидящих каждый раз в огромной очереди на облучение. Я не знаю, как больной человек может такое выдержать, не говоря уже о проблемах финансового плана – многие в состоянии добираться только на такси, если нет родственников с автомобилем.

Государственная политика в области здравоохранения, т.н. «оптимизация медицины» предполагает, что больные должны обследоваться амбулаторно, чтобы сократить срок пребывания в стационаре. Я не сторонник теорий заговора, но понимаю так – данная ситуация, когда для тяжелобольных устраивается отбор на выживание, выгодна государству. Ведь онкологические заболевания требуют больших затрат на терапию, и почти все пациенты становятся инвалидами, которым надо платить пенсию. Чем меньше людей выживет, тем больше бюджетных средств будет сэкономлено. И при этом создается имитация, что помощь оказывается всем.

Около 40 млрд. рублей обошлось многолетнее строительство стадиона на Крестовском – бОльшая часть этих средств выделена из бюджета Санкт-Петербурга. В других странах аналогичные сооружения обходятся в несколько раз дешевле, то есть существенная часть этих средств была разворована. Разделив 40 млрд. рублей на количество питерских пенсионеров, мы получим примерно 15-20 тыс. рублей на каждого. Если взять количество тех, кому в течение этих лет было необходимо дорогостоящее экстренное лечение, получится много бОльшая сумма. Подобные расчеты можно сделать, найдя сведения о затратах и на другие спецпроекты Санкт-Петербурга и всего государства.

То есть некие цели, обогащение определенных людей в том числе, государству оказываются важнее, чем жизни его граждан. Не имеет значения, что человек умирает, лежа на холодной плоскости металлической каталки, а не в постели с простынью и одеялом. И медики, и мы все привыкли к тому, что подобное в порядке вещей, что безнадежному больному незачем занимать койко-место и пачкать постельные принадлежности. Страшна обыденность происходящего, страшно, что это стало нормой.

Когда мы собирались перед похоронами подруги, я рассказала ее сотрудникам, как все происходило. И сказала, что, поскольку не смогла помочь ей с обращением в Комитет по Здравоохранению, то выложу эту историю в интернете и постараюсь привлечь к ней максимум внимания. Кто-то из пришедших проститься с Татьяной сказал: «Обязательно напишите. Такое может случиться с каждым из нас. Надо стараться не замалчивать, как над нами издеваются».


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 10 июн 2017, 18:00 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
Из-за незаразного кожного заболевания и непрекращающихся слез лицо и руки Мишеньки были почти целиком покрыты красной коркой. По поводу его внешности постоянно высказывали отвращение и раздражение санаторные пациентки, тетки с оплывшими лицами, тупыми жабьими глазами, постоянно ходившие в застиранных халатах, шароварах из секонд-хенда и старых шлепанцах. Впрочем, в тот исторический период самоуважение тоже не означало возможности одеться лучше.

Целыми днями Мишенька сидел в углу, около пианино, и скулил, давая желающим еще один повод для раздражения – мешал смотреть сериалы по телевизору. Он был умственно отсталый - абсолютно безобидный большой ребенок. У Мишеньки незадолго перед тем умерла мама.

Когда-то она отказалась оставить в роддоме больного сына. Муж собрал вещи и ушел сразу – и почти не давал о себе знать много лет. Однако оставил за собой прописку в квартире, умея считать наперед и понимая, что обернуться может по-всякому. И мы все знали – отец отправил Мишу на санаторное отделение на время, пока оформляет документы в интернат.

Отец Миши приезжал за какими-то бумагами – немолодой, усталый, с опущенными плечами человек. Разговорился с пациентами, тоже ожидавшими врача – общался дружелюбно, не выказывая сомнений в правильности и справедливости того, что делает. У него со второй женой две почти взрослые дочери, в двухкомнатной хрущевке. Дочерям нужно становиться независимыми, чтобы свой дом и семья. За Мишей ухаживать некому – он инвалид, о нем может позаботиться государства. Отец говорил – а что тут можно еще сделать?

Амебное существование санаторного отделения постоянно будоражила верующая подвижница из пациенток, немолодая, в платке и длинной черной юбке. Изо всех сил стараясь поддержать на должном уровне православную духовность, организовывала совместные молитвы и выезды в храм, читала лекции о христианских святых, разоблачала остальные религии, искажающие суть всего, еще более рьяно клеймила секты, уводящие ищущих Истину с верной дороги на путь Сатаны. Регулярно читала желающим главы из Нового Завета, который знала целиком и регулярно повторяла, чтобы не забыть – она считала своим долгом помнить Библию наизусть, несмотря на последствия черепно-мозговой травмы.

Некоторые преклонялись перед силой ее духа, честностью и бескомпромиссностью, другие смеялись как над неловкой выскочкой, которая влезала повсюду нелепо и не к месту, кто-то чувствовал в ней подспудную агрессию, потребность обвинять и возвыситься над остальными.

Валентина была отличницей с первого до последнего класса школы, пионерской и комсомольской активисткой, сталинской стипендиаткой в Университете, потом стала диссиденткой. В некотором смысле ей повезло - заболевание мозга, бывшее следствием травмы, - то есть не шизофрения - спасло ее от многих усиленно применявшихся к «инакомыслящим» жестокостей советской психиатрической помощи. Вот так, - говорила она, - после длительных поисков судьба привела к православию. Однажды шла мимо храма и вдруг почувствовала – мне надо сюда.

Будучи тонким от природы, глубоким и неординарных способностей человеком, что чувствовалось в мелочах, Валентина мыслила как бы нарочито примитивно, клишированно до вычурности – как те, кому непереносимо как угроза личности, а поэтому недоступно непонимание.

Она стала единственным человеком, кто не просто сочувствовал Мишеньке, но и принял участие в его судьбе. Объясняла, что мама смотрит на него с неба и не хочет, чтобы он плакал, потому что настоящей смерти нет. Что Бог его любит и дал ему эти страдания как испытание, которое надо пройти. Что надо обязательно каждый день молиться с любовью в сердце. Она свозила окрестить Мишеньку, возила на исповедь и причастие, читала Библию, и они вместе повторяли молитвы.

Мише это было огромным утешением, он уже не плакал целыми днями – чувствуя, что кому-то небезразличен, учил и повторял молитвы, крестился на иконы, каракулями выписывал что-то в купленную Валентиной тетрадочку.

Заведующий отделением, вряд ли много собой представлявший как врач – не выделяясь этим среди большинства коллег – мог дать коллегам много очков вперед своей практичностью и здравомыслием. Как-то, кажется, понимал, что лекарствами можно снять психоз, но нельзя человека заставить их принимать вопреки желанию, что нейролептиками не исправить характер и не решить проблемы, которые у больных часто такие же, как у здоровых – но можно дать им возможность отдохнуть у него на отделении от этих проблем. Умея видеть в пациентах не только болезнь, общался с их человеческой стороной – как ее понимал. А кто хорошо понимает Другого? И себя?

Он говорил Валентине – зачем Вы тратите на него силы и время? Это желудок на ножках. Нет,- ответила Валентина,- любой человек это Человек, Божье Творение, а Миша может молиться, и значит, расти духовно и идти к Богу.

Мишеньку увезли в интернат.

Валентина, как-то добыв телефон его отца, звонила по этому номеру на протяжении многих лет – сначала призывала семью к совести, потом просто хотела узнать, где Мишенька. Говорила – я ему крестная мать, я за него отвечаю перед Богом, я обязана посещать крестника, поддерживая и наставляя на жизненном пути. С ней отказывались говорить – мол, Миша в интернате, и мы ничего не знаем. Валентина возмущалась после очередного звонка – ну как можно? Я его всего лишь спросила - жив ли Миша. Я же должна знать, мне ставить свечки и подавать молебен за здравие или за упокой…

Любовь – либо она есть, либо нет. Может ли ее хотя бы отчасти заменить порядочность, ответственность, чувство вины? Как быть, если ее нет? Как БЫТЬ? Если НЕ БЫТЬ невыносимо. Если…


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 26 май 2018, 19:06 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
КАК ПРЕДЛАГАТЬ ЗМЕЮ ВМЕСТО РЫБЫ, УМЫТЬ РУКИ ПРИ ОТКАЗЕ И ИДТИ ПО ЖИЗНИ С ЧИСТЫМИ РУКАМИ И ГОРЯЧИМ СЕРДЦЕМ – ГОЛОВА НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНА,
ИЛИ КАК Я ОТРЕАГИРУЮ В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ, ЕСЛИ КТО-ТО СТАНЕТ ЖАЛОВАТЬСЯ НА СВОИ БЕДЫ

Если это телефонный звонок, я брошу трубку со словами «Не надо меня грузить такой ерундой, у самой проблем навалом», получив удовольствие от мысли, что существует много недостойных нытиков, которые пытаются сливать на других свои эмоции вместо того чтобы предпринять усилие и найти выход из ситуации.

Очень приятный способ реагировать, когда кто-то рассказывает о своих несчастьях и тяжелых переживаниях, это произносить: «Да… у меня то же самое, только хуже…» - ощущая некое извращенное превосходство. Вы быстро избавитесь от назойливых приставаний тех, кто лезет со всякими мелочами. Но не перестарайтесь – иначе лишите себя возможности в следующий раз оттопыриться перед кем-то в роли стоика - жертвы тяжелой судьбы.

Я еще могу сказать, что собеседник слишком много ожидает получить от жизни, притом даром – есть люди, которым намного хуже. Постараюсь донести до человека, что он бесится с жиру. Кто-то безвинно сидит в тюрьме, кому-то вообще негде жить, или они в однокомнатной квартире с наркоманами, кто-то лежит парализованный или умирает от рака, не получая элементарной помощи и поддержки. «Так что не надо ныть…»

«Руки-ноги целы, есть крыша над головой, голод не грозит – что тебе еще надо? Иди вот волонтером в дом престарелых или интернат для инвалидов, тогда поймешь, что значит настоящее несчастье. Ни сил ни времени из-за ерунды переживать не останется…» И назову человека эгоистом, если такой метод вразумления не прокатывает.
Надо обязательно дать ему понять слабовольному нытику, как это неконструктивно, и как неприятно выглядит со стороны – что он погружается в собственные переживания вместо того, чтобы заняться реальным делом. Чтобы в жизни появился смысл, нужно о ком-то заботиться, в конце концов. Я, возможно, не стану предлагать завести собаку – слишком избито и заезжено, хотя тренироваться вправду гуманней на собаках. Притом Нобелевскую премию за это дали, за издевательства над людьми не дают… Но я лучше скажу - выйдете замуж, ну или женитесь наконец на своей девушке, надо брать на себя ответственность за свои действия. Крайний вариант – родить ребенка. Это точно отодвинет (остальные) проблемы далеко на бэкграунд.

Ребенок, рожденный, чтобы скомпенсировать психологические проблемы матери, будет менее счастлив, чем те, кого родили ради заключения или сохранения брака, для получения жилплощади или потому, что мама не успела/испугалась прервать беременность – потому что мама наградит его своими проблемами по полной. Но у него будут руки, ноги и голова, как и у всех остальных, и ему тоже можно будет объяснить, что он точно счастливее тех, кто оказался жертвой неудачного аборта и за то, что не загнулся, был отправлен гнить в закрытое спецзаведение за городской чертой. Так что рожайте, не бойтесь…

В некоторых случаях тому, кто захочет слить на меня слишком много своей чернухи, я посоветую принять успокоительную таблетку. Если его реакция покажется мне совсем неадекватной, то есть я восприняла бы ситуацию совсем иначе и отбилась от проблемы, едва ее заметив, я порекомендую человеку обратиться к специалисту, то есть к психиатру. Если кейс более легкий – к психологу, психолог знает, как научить человека правильно думать, и ему платят за это деньги.

Если я (спаси Бог) подготовленный для работы с людьми продвинутый специалист, то могу затянуть классическую песню следующего содержания. Я предложу человеку прямо с данной минуты начать жить здесь и сейчас, наслаждаться текущим моментом, сбросив груз прошлого и не думая о будущем, в котором, как оно обычно бывает, все произойдет совсем не так, как представляется сейчас. Этому еще Библия учит - рецепт точно проверенный. И он, если вдруг окажется человеком ответственным и по-настоящему стремится к нормальной жизни, то начнет заставлять себя наслаждаться… А если человеком еще и неглупым, ко мне точно больше не придет, и у меня будет возможность в рабочее время лишний раз заварить и выпить вку-у-у-сного кофейку с любимой слоеной булочкой…

Я могу включить и другой метод убеждения и выдать текст примерно следующего содержания: «Вы носитесь со своим несчастьем как с писаной торбой, и этим накручиваете эмоции еще сильнее! Вам нравится бередить свои раны, чтобы играть роль жертвы – эта роль дает столько преимуществ! Вместо того чтобы взять ответственность за свою жизнь, приложить усилие, изменить собственное поведение, Вы ищете, кому бы поплакаться. Вы не хотите ничего делать, потому что получаете удовольствие от того что Вас жалеют, бедненького-несчастненького, ха-ха. Вы и сейчас пытаетесь развести меня на жалость. Возьмите себя в руки! Учитесь радоваться, взращивайте в себе положительные эмоции… Измените свою жизнь! Нечего мне тут плакаться – надо действовать. Вставьте замок в комнатную дверь! И вообще…не ищите легких путей… Устройтесь на работу, так чтобы хорошо платили, и у Вас не останется сил и времени страдать! Снимите жилье или возьмите ипотеку, и Вы почувствуете вкус свободы. Можно вообще переехать в другой город и начать жизнь с чистого листа, оставив все проблемы в прошлом!»

Или иначе: «Ты пойми – она слабый несчастный (больной, старый, напуганный, закомплексованный) человек. Не обращай внимания, это такие мелочи! Подумаешь – оскорбляет? А ты не оскорбляйся, будь выше этого… Заткни уши и набери в рот воды – пусть говорит что угодно, а ты не отвечай, тренируй выдержку… Подумаешь – копается в твоих вещах… Разбила твою тарелку и стащила пачку крупы? Тебе жалко? Не будь мелочной, это твоя жадность усложняет жизнь… Или держи свои продукты на антресолях, ей там не достать…»

Еще примерный вариант ответа на определенные, более конкретные жалобы. «Вспомните принцип Поллианны – изменить свою точку зрения и увидеть хорошее во всем плохом». Нет денег на лекарства? Они Вам не помогают? Нужно стать ближе к природе, Ваша ситуация сама подводит к тому, чтобы начать лечиться травами – они растут бесплатно! (ничего, что месяц февраль). Ваша болезнь дает вам толчок для саморазвития! Измените свою психологию – и болезни начнут проходить, в народе не даром говорят, что все болезни от нервов! Займитесь спортом, научитесь вовремя ложиться и вставать рано утром – это очень полезно для здоровья, и у Вас будет время для утренней пробежки. Очень полезны упражнения на расслабление. Сделайте, наконец, над собой усилие и займитесь!

Вообще, надо учиться управлять своими эмоциями. Для этого хорошо подходят разные эзотерические практики, в интернете вы можете найти множество разных вариантов по своему вкусу. Самое простое – медитация, это уход от внешнего мира и погружение в собственный внутренний мир, дающее успокоение ума и гармонизацию тела…

Хотя вообще-то эзотерика вещь сомнительная, вдруг там что-то всерьез и Бог тоже всерьез – неровен час, накажет за пренебрежение национальными традициями… Лучше с этим аккуратней... у нас есть своя духовность в утвержденном формате. «Вы крещены? Давно ходили в храм? - Во-о-от… У Бога надо просить – и да обрящете, как говорится. Просто так с неба ничего не падает. Надо не ждать, пока вас кто-то полюбит, а начинать любить самому. Своих врагов в том числе – попробуйте, и увидите, что их отношение к Вам тоже изменится. Не получается? А Вы причащаетесь регулярно?

И вообще, это Бог дает испытания, его за них надо благодарить. Вот так прямо каждый день не забывать благодарить. Это путь к преодолению слабости, к духовному росту. Ну или наказание за ваши грехи. Сами же наверняка грешили? Так почему от других хотите справедливости и порядочности?

Да, чуть не забыла самое главное – сила воли! Человек должен ее в себе воспитывать. Нам дана свобода воли – то есть мы способны сделать все, что не ограничено нашими физическими возможностями, а с Божией помочью даже больше. Как открыл какой-то ученый, если есть сила, то не нужен ум, чтобы искать точку ее приложения. Был даже такой герой – он, преодолевая свою болезнь, написал книгу о том, как он написал книгу, о том как….. Вот так надо - найти в себе силы идти по жизни с высоко поднятой головой, даже лежа в параличе.

И если я буду так отвечать на чьи-то сопли, никто не сможет мне доказать, что я неправа и несправедлива. Ведь у человека с проблемами многие из перечисленных проявлений в той или иной мере присутствуют. Ловкий ход – мы придаем любому из них статус причины и можем демонстрировать свое превосходство презрение к людям за их глупость и слабости.

И некоторые вас не пошлют далеко - людям присуще брать змею вместо рыбы, потому что впридачу они получают суррогат смысла и иллюзорную надежду.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 05 авг 2018, 22:33 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
НАДЕЖДА

Задолго до знакомства с Надей с чем-то во мне самой срезонировали строки Высоцкого – «Нет, ребята, всё не так…» И еще, много лет, глядя на Надю и других, разными чертами, аспектами отношения к себе и к миру похожих на нее, я раз за разом повторяла: «Я так не хочу!.. не хочу...»

Приехав впервые на санаторное отделение психиатрической больницы, я раз за разом вглядывалась в лица людей - искала тех, чью личность болезнь и соответствующие обстоятельства не сломали, не деформировали грубо, кого этот опыт привел к иному пониманию себя самое и окружающего мира - научил чему-то непонятному за этими стенами. Я еще была склонна романтизировать психические болезни, и также преувеличивать человеческую потребность в осмыслении своей жизни и происходящего вокруг.

Позже я поняла – за неприглядной, странной или невыразительной внешностью может быть характер, полностью отличный от моего первого впечатления, личность человека, сформированная поразительной историей жизни,

Надю Молчанову впервые я увидела в курилке на лестничной площадке. Невысокая, немногим старше тридцати лет женщина с вьющимися, яркими каштановыми волосами стояла в углу отдельно от всех, наполовину отвернувшись, и аккуратно стряхивала пепел в консервную банку, прицепленную к пожарному гидранту. У нее было утонченное и одновременно волевое лицо думающего человека – из тех, кто не подстраивается под окружающих. Но в общении у нее оказался скверный характер, и я в то время не продолжила знакомство, хотя Надя была землячка, жила от моего дома в нескольких остановках.

Я не знала еще, насколько изменение состояния при психическом нездоровье может трансформировать, переставляя все акценты, субъективную реальность человека, личность, поднимая из ее глубин желания и представления, которые неприемлемы для всех нас, но знакомы притом каждому не понаслышке, кто бы как ни притворялся. Меняются нравственные принципы, отношение к людям, неожиданная глубина понимания сменяется патологическим уплощением мысли, появляется и пропадает тонкость, способность сочувствовать.

Много позже я стала задавать себе вопрос, какой при этих чередующихся проявлениях - настоящий человек, какая реальность правильная, и существует ли. Если у психически здоровых в некоем подсознании существует это всё, и болезнь, часто возникшая вследствие тяжелых переживаний или случайной физической травмы, может разрушить представления о нравственности, выявить в человеке мерзкое, низменное, которое никогда не проявилось бы иначе – что в таком случае есть человек, и кто я сама? Или наоборот, именно эти неуместные для самого человека потребности вызывают заболевание? - выражаясь в мыслях и образах, ломают личность, прорываясь сквозь нее, или искажают, деформируют, становятся ее сутью? Как относиться к тому, кто долгое время был близок, тебе, если при изменении психического состояния это уже другой человек, притом часто – навсегда другой человек? А если в результате болезни, либо с возрастом, неизбежно - в результате какого-то опыта у людей, меняется идентичность – значит, наше восприятие мира - нечто произвольное, зависящее от особенностей мозга и прошлого опыта? Мое вИдение, как впрочем и вИдение здоровых людей, не отражает реальность мира… Кто тогда мы сами и как искать то, что настоящее???
* * *

Надя Молчанова поняла потом – она родилась потому, что были еще запрещены аборты. Родилась у сорокалетней одинокой матери, четвертая дочь - самая лишняя, нежеланная, нелюбимая.

В пятидесятых беременность без мужа была позором, и в графе «отец» у таких как Надя стоял прочерк. В маленьком городке все друг друга знали, и отказаться от новорожденного младенца – было легче сразу наложить на себя руки.

Горькая обида никому не нужного ребенка, виноватого в том, что живет, отбирая силы и средства у матери, жизненное пространство в коммунальной квартире, еду и заботу у сестер – обида, протест обозначались дома как непослушание, неблагодарность, скверный характер. Ее подгоняли руганью - маленькая грязная девочка в рваных колготах, в одежде не по размеру, ношеной до того всеми сестрами, она не была достойна ничего хорошего.

В школе, как водилось, висел лозунг «Все лучшее – детям», советские люди строили светлое будущее – чтобы эти самые дети смогли жить уже при коммунизме. Но конкретная девочка Надя не была достойна будущего счастья - никто из окружающих в этом не усомнился.

Была идеология - реальность, декларируемая власть предержащими. Другая реальность – разыгрываемая нами пьеса, определяемая социальным договором, где за некий комфорт и ощущение безопасности платишь отказом от себя. В этих реальностях не существовало страданий маленькой девочки. Была у Нади еще реальность – продолжение мира детских сказок в дешевых фильмах и позже – найденных в школьной библиотеке книжках, которые не проходили на уроках – в этой реальности добро в конце концов побеждает, виновные проигрывают или раскаиваются. Окружающие эту фантазию, эту единственную реальность, в которой Наде было бы хорошо,- не принимали всерьез.

Ложная действительность, где очень важные вещи называются не своими именами, либо вообще не названы и почти неощутимы, невидимы как окружающий воздух – дает ложные цели и обманные смыслы, ощущение бездумной стадной безопасности, дает максимальный набор животных радостей. Других радостей Надя в своем окружении не видела.

Но Надя чувствовала – происходит что-то неправильное. Она должна быть счастлива, в ее воспоминаниях был проблеск интереса к миру, радости от предощущения роста, которую когда-то ощущает каждый ребенок просто потому, что появился на свет. Она старалась радоваться, но снова оказывалась плохой никчемной бестолочью еще и потому, что счастья не испытывала. Это было еще одно подтверждение, что мама права в своем отношении к ней, ничего лучшего не заслуживающей. Вернуть это детское ощущение возможно было, лишь доказав всем, что она изгой по нелепой ошибке, она не хуже, а даже лучше остальных и имеет такие же права.

И Надя фантазировала – кто-то, для кого она сейчас как ненужная вещь, мимоходом, случайно обидит ее особенно сильно. И вдруг поняв, о чем она думает и что чувствует, как страдает и как несчастна, испытает вину за всеобщее бездушие, по сравнению с которым ее прегрешения незначительны. И она станет для него живым человеком, нужным этому миру, она будет отвечать радостью, поступать хорошо и правильно, чтобы оправдать ожидания того, кого любит и кому нужна. Любовь можно было получить только так, и часто в ее фантазиях причиненная ей нечаянно боль была физическая боль – потому что видна окружающим. Это настоящая, несомненная несправедливость – ведь ругань и унижения были правильные методы воспитания плохого ребенка, а обида – это она «кочевряжится», как любила выражаться мать, и сестры повторяли.

Когда мать выкрикивала очередные обвинения, Надя говорила, что хочет в детский дом. Детдом представлялся местом, где она будет не обузой, не помехой, где ее будут любить, то есть относиться как к другим детям… Мать, тыча пальцем ей в плечо, угрожала – ага, пойди попросись… тебя там травой будут кормить. Это ты здесь у меня всем недовольна, тебе все не так. А в детдоме заставят, и будешь жевать, вот тогда родную маму вспомнишь, да поздно будет. И тихо хлюпая носом, так чтобы никто не заметил, чтобы не обвинили в привередливости, в неблагодарности, Надя представляла, как замерзшая, брошенная всеми, от голода и из страха наказания она жует пожухлую жесткую траву. А потом фантазировала снова, что случится чудо и все изменится враз, и найдется такое место, где ее будут ценить и любить.

Среди сестер, примитивных, практичных и корыстных, она была белой вороной. Окончив восьмой класс школы, Надя поступила в медицинское училище с общежитием и, получая тридцатирублевую стипендию, поддежуривая санитаркой, почти полностью прервала общение с семьей. Она старательно училась, ответственное отношение помогло привыкнуть даже к анатомичке, только на практике в абортарии ее ставили позади остальных, боялись – снова потеряет сознание.

Из вариантов распределения после училища только туберкулезная больница предоставляла место в общежитии. Через сколько-то лет работы можно было встать на очередь и ждать собственное жилье - одиноким людям и бездетным супругам полагалась комната в коммунальной квартире. Преподаватели хватались за голову, узнавая, куда идет работать худенькая, постоянно жившая впроголодь Надя.

В легочном отделении было много освободившихся зеков. Они жили в больнице по много месяцев, выбрасывая по-тихому лекарства – самый легкий способ пристроиться в жизни с такой биографией, сломленной психикой и испорченным здоровьем, даже если родственники прописали обратно в квартиру. Бескомпромиссная Надя замечала уловки пациентов, она отслеживала и выводила на чистую воду тех, кто саботировал прием лекарств. Коллеги пожимали плечами – зачем тебе это надо? А она не могла смириться, это же опасность распространения инфекции, и не было правильного выбора – невозможно восстановить локальную справедливость в несправедливом мире, как нельзя отмыть что-либо в грязной воде.

Надя шла в медицину, чувствуя свое предназначение, даже избранничество, она хотела помогать, стремилась что-то в жизни изменить к лучшему. Хоть немного рассеять беспросветность, в какой выросла сама – человек не должен быть вещью для других.

Но была рутина, нарушения больными режима, убожество в общаге. Личная жизнь не получалась – несколько раз предполагавшиеся ею серьезные человеческие отношения оказывалось постельной интрижкой, либо обрывались из-за несходства характеров. Родить ребенка без мужа в ее обстоятельствах было безответственно, да и не умела она свободно общаться с маленькими… Жизнь шла, не меняясь. Что могла сделать работавшая за койку в общежитии Надя? Она хотела бы продолжить учебу, но в медицинский институт с ее куцыми школьными познаниями без чьей-то поддержки было не поступить.

Она жила в постоянном дискомфорте, с нарастающим ощущением бессмысленности. Обостренное чувство справедливости в сочетании с потребностью обвинять оборачивалось нарастающей конфликтностью. Инстинктивно чувствуя отвращение к стандартным обывательским жизненным сценариям, отрицая фальшивые ценности, она стала создавать свой сценарий, основанный на ханжестве и самообмане – потребность обвинять Другого в безмыслии и бесчувствии есть уже невозможность видеть реальных людей – то самое бесчувствие. Этот внутренний конфликт разрывал ее личность, целостное восприятие мира.

Возможно, это переросло бы в проблемы с психикой раньше, если бы она не заболела туберкулезом – серьезно, с длительным лечением, сначала не дававшим результатов. Лишь благодаря ее инициативе в уточнении диагноза, поиске врача, отличившего проблему от стандартной, она начала выздоравливать. Но едва, пробыв год на больничном, вышла на работу – стало возвращаться ощущение тупика, не виделось цели, смысла. Ей было почти тридцать. Недовольство собой, неприкаянность усилили вынесенное из детства непреодолимое желание ощущать себя чьим-то любимым ребенком, быть признаваемой людьми, и – потребность обвинять всех в том, что этого ей не дают.

Надя выделялась из окружения природным интеллектом, способностью к рефлексии, умением сочувствовать, органически ей присущим неприятием приспособленчества, конформизма. Все это, вместе с потребностью, игнорируя шаблоны, всерьез вникать в то, чем занималась, открывало ей бездумность большинства, сплошь и рядом - нелепость и бессмысленность происходящего.

Но, испытывая инстинктивное отвращение к обывательским сценариям жизни, отрицая их фальшивые ценности, она не могла рефлексировать создаваемый ею собственный ложный сценарий, основанный на ханжестве – потребность обвинять Другого в бесчувствии и эгоизме есть уже невозможность видеть реальных людей – то самое бесчувствие.

Чего-то еще недоставало Наде, чтобы подняться выше уровня, на который ее поставили обстоятельства. Не пытайся она найти одобрение и поддержку кого угодно и одновременно не подчеркивай свою инаковость перед теми, кто не мог оценить ее по достоинству, - уже только ощущения покинутости она не могла бы вынести. Она преклонялась перед диссидентами, боготворила Новодворскую, но что бы Надя делала, даже если встретила бы подобных людей? «Выйти на площадь», всерьез противопоставить себя происходящему – не подлому начальству, а соглашавшемуся с ним большинству - было страшно.

Хотя на грани осознания, многие чувствуют тотальную несправедливость жизни. Мучающие и калечащие людей учреждения называются воспитательными, лечебными, исправительными. Те, кого называли защитниками Отечества, - возвращались из Афгана недавние школьники с изуродованными телами и со сломом представлений о человеческой норме. Не в силах противостоять несправедливости, неотделимо вплетенной в канву жизни, заложенной даже в языке, на котором трудно выразить настоящие мысли, многие смиряются с ней – несправедливость как будто отодвигается на задний план, становясь неразличимым фоном.

Пусть воюют, только не наши дети, мы сделаем все что можем - пока война, мальчики будут учиться в институтах, постараемся чтобы с военной кафедрой, или еще с кем-нибудь договоримся, чтобы решить проблему. Мы согласимся быть такими, как от нас ожидают, и тогда в жизни останется немного чего-то своего, что по-настоящему любимо. …До сих пор не демобилизовали сына мойщицы посуды из школьной столовой… хотя уже все сроки … помочь бы ей чем-нибудь, ведь без мужа, и еще дочка младшая…

Позднее психиатры называли характер Нади инфантильным – незрелость заключалась для них в отсутствии гибкости, в бескомпромиссности и конфликтности, максимализме и нетерпимости к фальши. Да, взрослея, большинство заглушает в себе потребность в искренности и справедливости, во многом, что есть настоящее, - вливается в мейнстрим если не ради сытого благополучия, то ради возможности состояться в жизни хотя бы в чем-то. Надя говорила – да, я осознанно не хочу становиться взрослой, такой как они. Не могу бездумно принимать чужое мнение за свое, предавать убеждения за благополучие, не буду терпеть неискренность ради того, чтобы быть в общей компании.

Надя никогда не училась, чтобы просто сдать экзамены. Общих медсестренских познаний хватило, чтобы в определенный момент понять, что у нее уже настоящая депрессия. Медики в туберкулезной больнице знали по работе персонал психоневрологического диспансера, и разумеется, общительная, толковая Надя была своя - районный психиатр на приеме беседовала с ней вежливо и деликатно.

Клиника неврозов существовала как потемкинская деревня - демонстрация гуманной психиатрии в СССР, и была комфортным убежищем для привилегированных пациентов. Остальные места доставались тем, кто своей патологией не мог привести окружающих в смущение, не ставил под сомнение единомыслие, благополучие и незамутненность души советского человека – кто не выпал из иллюзии благополучной реальности, и им настоящую психбольницу лучше было не знать. То есть это была не обслуживающая определенную территорию психушка, какие функционируют главным образом как свалки человеческих отбросов – обезвредить и спрятать с глаз самую отвратительную человеческую мерзость, всплывающую из глубин души при поражении мозга. В Клинике лечили аккуратно, тщательно подбирая лекарства, не применяли огромных дозировок.

Надя предполагала наконец встретить понимание, поддержку, заботу – то, чего никогда не имела и в чем нуждалась патологически. Ожидала от специалистов, что ей помогут разобраться, что с ней не так и объяснят, как эту ошибку исправить. Но ничего принципиально не изменила для нее Клиника неврозов. Выворачивание души наизнанку не приветствовалось, считалось нездоровым проявлением, а психологическая помощь заключалась в сеансах релаксации и аутотренинга – предлагалось, расслабившись, под тихую музыку молча, внушать себе спокойствие и уверенность.

Таблетки пригасили депрессию, но Надя чувствовала тупик, который не перепрыгнуть, и она не могла его игнорировать. Не тот была человек, чтобы, изменив лекарствами биохимию мозга, иначе воспринимать мир и заглушить свои внутренние противоречия, не могла она, задавив потребность состояться как личность, довольствоваться иллюзией смысла.

Есть люди, которые при неумении или невозможности получить что-то самое главное не хотят жить вообще, либо пытаются достичь этого в фантазиях, в состоянии наркотического или болезненного ухода от реальности, получают замену чего-то жизненного необходимого в бреду и галлюцинациях. При увеличении дозы антидепрессантов у Нади произошел переход в противоположную фазу заболевания, сейчас называемого биполярное аффективное расстройство. Неестественная эйфория, напоминавшая опьянение, быстро переросла в раздражительность, острую потребность обвинять, агрессию.

Врач говорил ей что-то вроде: «…Это наследственность так проявляется, Вы же сами рассказывали – мама с тяжелым нестабильным характером, и старшие сестры в нее. Но они толстокожие, примитивные – а Вы тонкий человек, чувствительный – вот и срыв. Ваш тяжелый опыт здесь большой роли не играет, заболевание имеет биохимическую основу, оно генами обусловлено… не обвиняйте никого… Таблетки надо принимать постоянно, раз уж так случилось…»

Лекарства на какое-то время стабилизировали состояние, но жизнь на таблетках была как раньше, и даже более - безрадостной и бессмысленной, и не виделось возможности что-то изменить. Имея серьезные проблемы еще со времени лечения туберкулеза, за несколько лет приема психотропных лекарств Надя осталась без зубов.

Она надеялась, она искала у врачей родительское отношение, долго принимала по схеме все назначенные лекарства, чувствуя то, что чувствует ребенок, пытаясь получить одобрение любимой мамы. Возможно, без лекарств ее состояние, как его оценивают психиатры, было бы хуже, но ей было плохо. Плохо и всё. И раз за разом назначавшиеся новые таблетки ничего принципиально не меняли.

Надя все сильнее обижалась на психиатров– на непонимание, формальное отношение, снисходительный тон. Ей говорили – а что Вы от нас еще хотите? Мы стабилизировали Ваше состояние, Вы принимаете достаточную дозу антидепрессантов – у Вас депрессия? Я не вижу здесь серьезной депрессии, Вы можете нормально работать. Можно попробовать еще поднять дозу, но сами понимаете - может возникнуть противоположная фаза, мания…

Однажды она пошутила. Случайно встретив в автобусе районного психиатра, откровенно смеясь, рассказывала, как к ней каждую ночь является светловолосый высокий юноша в одежде средневекового аристократа. Что-то хорошее обещал ей юноша – кажется, то самое душевное тепло, заботу и защиту.

Надя демонстративно дурачилась, но психиатр, тем более работающий за государственную зарплату, - общаясь с больными, отключает у себя понимание шуток, метафор или пословиц, как бы опускаясь на уровень пациентов, а на самом деле – сам опуская разговор на нарочито примитивный уровень, так что невозможно становится говорить о настоящих переживаниях, о важном и серьезном, также и о смешном. Обычным словам такие врачи придают значение, соответствующее патологии, в задаваемые с обвинительными интонациями вопросы вставляют несправедливые, унизительные утверждения, вынуждая пациента оправдываться, провоцируя на конфликт, - даже здоровому человеку сложно сохранить чувство собственного достоинства в подобном диалоге, и притом проявлению человеческого достоинства легко найти соответствие в списке симптомов больной психики...

Попросив Надю зайти с ним в диспансер за какой-то бумажкой, доктор вызвал психиатрическую бригаду, забравшую Надю в больницу – на Пряжку. Это было ее первое знакомство с психушкой, куда отправляли обычных людей. Она рассказывала – в приемном покое ее посадили в ванну, потребовали мыться. Санитарка спросила – голова чистая? – Да, ответила Надя. Даже с укладкой, только что из парикмахерской. Санитарка, зайдя сзади, взяла ее за волосы и окунула с головой – «тоже мне… из парикмахерской…».

В наше время многие пациенты психбольниц под действием препаратов ходят из стороны в сторону как тени, с текущими по подбородку слюнями – даже появление нового поколения лекарств немногое изменило к лучшему. Но в те годы психозы еще по старинке лечили инсулиновыми шоками или сульфозином - препараты, тормозящие работу мозга, использовались реже, и на отделении стоял не прекращавшийся гам. Надя легла на выделенную ей койку, закрыв уши руками. Смотри,- переговаривались медсестры,- у новенькой голоса.

Надю выписали через три дня, объяснив, что в следующий раз подобная шутка обойдется ей много дороже. Добиралась домой она в плаще, надетом на нижнее белье – в психбольницу редко привозили людей в хорошей одежде, и работницы приемного покоя у бесправной пациентки украли все что приглянулось. Подобное было обычным делом.

Ее рассказ о произошедшем и спустя много лет звучал как описание триумфа – доказательства общей несправедливости. Ситуация ненадолго вырвала ее из незаметного окружающим, а потому еще более беспросветного горя, отчаяния, которое ее научили не ощущать, а когда оно смывало какую-то внутреннюю плотину – называть депрессией, проявлением болезни.

С очередным обострением, не в состоянии работать, она легла в НИИ Психиатрии. В отличие от многих, Наде в те годы не было сложно попасть хорошую больницу. Ее вывели из депрессии в состояние возбуждения и повышенной активности, и просрочив время продления больничного листа, ей оформили нерабочую инвалидность, даже не спросив согласия.

Надя окончательно выпала из той жизни, где есть благополучие, хотя бы формальное уважение окружающих, обычные человеческие отношения. По закону таким пациентам полагалась отдельная, своя квартира. Вскоре были готовы документы, но из ее папки в жилотделе Исполкома Совета народных депутатов потерялась самая главная бумага - от психиатра. То есть рассматривали дело о выделении жилплощади психически больному инвалиду, а она вдруг никакой не инвалид. Надя пыталась доказать полную нелепость ситуации, показывая справку из ВТЭК, но - «Ваша справка нам не нужна, мы послали запрос врачу».

На этот запрос пришел отрицательный ответ, и ей дали ордер на вселение коммуналку - комнату на первом этаже, с психически тоже нездоровой соседкой. Надя рыдала в кабинете психо-неврологического диспансера, врач клялась, что она не получала и не отправляла никаких бумаг, вопреки правилам показывая Наде медкарту. Копия злополучного ответа об отсутствии инвалидности, написанного терапевтом, позже обнаружилась случайно при посещении районной поликлиники.

Надю затапливала тяжелая обида. Соседка, в заляпанном халате и стоптанных шлепанцах, никогда не считала нужным приглушить радио, гремела посудой по ночам, а когда Надя в свойственной ей резкой манере потребовала убирать места общего пользования регулярно, соседка перестала делать это вовсе. Она брала у Нади со стола продукты как свои собственные и пользовалась в ванной всем, что попадалось под руку. Надя раздражалась до неистовства, и приходя по очереди к психиатру, обе с позиции своей правоты описывали ссоры, едва не доходившие до рукоприкладства.

Для врачей психдиспансера Надя постепенно перешла в разряд недочеловеков, как и большинство состоявших на учете. Личность таких людей априори не имела ценности – задачей медучреждений, которые притом несли ответственность за возможное нарушение общественного спокойствия, было контролировать пациентов, особенно проблемных. Принуждать их посещать врача строго раз в месяц и принимать лекарства, держа в страхе угрозами госпитализации. Психиатрических больных и сейчас принято ловить на слове, возможно, случайно сказанном, придавая ему смысл симптома, их допустимо обвинять и унижать, провоцируя на агрессию, будто бы для того, чтобы оценить их состояние.

Случалось, больницы не выполняли план по заполнению койко-мест – в определенное время года обострения психозов случаются реже. Чтобы оказать услугу коллегам, да и облегчить работу себе, врачи диспансера подобных пациентов, случалось, отправляли полечиться просто так, на всякий случай – это было общепринятой практикой. Впрочем, в память бывших приятельских отношений, Надю не отправляли ни разу за всего лишь за непочтительный взгляд. Но она провоцировала психиатров все сильнее, высказывая обиду, недовольство ими и всем происходящим вокруг, и несколько раз ее увозили за это прямо из кабинета. Несмотря на это, некоторые диспансерные и особенно санаторные врачи и медсестры еще долго питали симпатию к умной, непосредственной, душевно теплой в периоды ремиссии Наде, помогая достать лекарства, переводя к себе на санаторное с острого отделения, давали мелкие поручения и подкармливали домашней едой в качестве благодарности.

Закончилась перестройка, развалился Союз, наступили девяностые. Людей перестали отправлять в психбольницу за критику власть предержащих, высказывание претензий к чиновникам и обращения к вышестоящему начальству. Не столько из-за декларируемого верховенства закона – еще потому, что в бюджете катастрофически не хватало средств на медицину, и даже тяжело больных выписывали, едва пригасив острый психоз. И Надя стала писать жалобы в различные инстанции – на социальные службы, не оказывавшие ей реальной помощи, на чиновников, врачей, обращаться к начальникам тех, кто ее жалобы игнорировал. Будучи не в состоянии признать, что жалуется на одних подлецов и карьеристов, которым безразличны чужие судьбы - другим таким же шестеренкам, бездумно играющим свои роли в системе, скованным, как сказал поэт, одной цепью, социальным договором.

Ей хотелось чувствовать, что это хотя и жестокие, но люди, и она отчаянно, вопреки реальности, пыталась добраться до их человеческой сущности - чтобы увидели в ней не вещь, поименованную в очередном обращении, а живого человека. Наде приходили ответы, что ее обращения переданы в соответствующие инстанции по месту жительства. Чиновники замечаний к работе подчиненных не находили и, случалось, в связи с тяжелым положением ей выделяли материальную помощь или продуктовый набор, который предлагалось получить в такие-то сроки. Но даже в самые голодные годы не радовали Надю крупа и консервы, выданные чтобы отстала, выставлявшие ее попрошайкой. Времена были все-таки менее людоедскими - гуманнее на некоторое время отбиться от навязчивых жалоб при помощи коробки с продуктами, не отправить жалобщиков в психбольницу. Это серьезное достижение, но подобные достижения немногих людей делают хоть сколько-то счастливей, мы хотим бОльшего - поэтому такое положение вещей не ценим и не пытаемся отстаивать.

Позднее, еще в те же девяностые, при случайном медосмотре у Нади обнаружили онкологию - на ранней стадии, когда нет метастазов. Операция, лишившая ее последних надежд на личную жизнь, прошла тяжело. Ужас нахождения в больнице одинокого проблемного человека, которому нечего положить в карман врачу, за которым санитарки, работавшие в те нищие годы совсем не за зарплату, просто так выносят судно и поэтому позволяют себе соответствующее отношение – этот опыт сломал Надю полностью.

Она писала жалобы на всех и во все инстанции. Она звонила раз за разом по всем телефонам чиновников, найденным в справочнике, каждый раз жалуясь на формализм, бездействие и халатность предыдущего собеседника. Ее несколько раз забирали в психушку, но, вернувшись домой, она прекращала пить таблетки – препараты лишали Надю даже маленьких, само собой разумеющихся удовольствий от обыденных вещей, делая страдания невыносимыми. Нейролептики могут приглушить эмоции, подавить бредовые мысли, но не изменить восприятие человеком мира и себя, которое есть результат цепочки событий всей жизни, не могут подавить фантазии, которые дают то, без чего в своей личной реальности невозможно жить. Это как залив всю картину каким-то дополнительным цветом или затемнив ее, можно сделать почти незаметными отдельные элементы, но нельзя поменять содержание картины на другое.

Случалось, Надя покупала бутылку водки и напивалась в одиночку. Друзья заставали ее дома полуодетой, пьяной до невменяемости – однако алкоголь не вызывал у нее агрессии. Сидя на кухне, раз за разом зажигая от сигареты следующую, она, не стесняясь своего вида, говорила о всеобщей подлости и несправедливости. Чувствуя неловкость и вину за то, что воспринимает происходящее иначе и не может помочь, человек старался больше не появляться без предупреждения, или вообще уже не приходил. Надя постоянно общалась лишь с парой таких же опустившихся приятелей по санаторному отделению, когда-то познакомившему всех нас.

Потом она попала под машину - возможно потому, что реакцию притупили психотропные лекарства, алкоголь и недоедание. Денег на операцию не было, а главное, некому было за нее хлопотать и ухаживать, чтобы поставить на ноги. Надя выписалась из больницы через много недель в инвалидной коляске, и даже по квартире с трудом ходила с костылями на одной ноге – вторая была деформирована и намного короче.

Она вновь писала жалобы во все инстанции. Копии ее заявлений уже сразу пересылали в психоневрологический диспансер - получить взамен бумагу, что причиной претензий гражданки является психическое заболевание. Она звонила по телефону во все организации, которые считала причастными к своей судьбе. Пыталась объяснять этим людям, что настоящие цели и результаты их работы отличаются от объявляемых и есть воспроизводство творящейся несправедливости. Надя хотела быть услышанной - в жизни все происходит так как не должно происходить.

Она целыми днями сидела у окна своей комнаты на первом этаже – исхудавшая, с седыми, когда-то вьющимися а теперь всклокоченными волосами, с ввалившимися щеками – и кричала прохожим о бездушии, о несправедливости, которую они поддерживают уже тем, что не хотят замечать. Выкрикивала то обвинения, то жалобы, как будто кто-то, наконец поняв, как ей плохо, придет, прижмет к себе – и эти страдания, этот ужас навсегда прекратится. Дети смеялись над ней и дразнили, называя ведьмой.

Потом общие знакомые передали сплетню – Надю оформляют в интернат… еще бы – уже всех достала. Но как раз вышел закон, разрешивший приватизацию комнат в коммунальных квартирах. Кто-то из племянников, давно обзаведшихся внуками, предложил ей объединить жилплощадь, взяв на себя уход и заботу о ней. Она согласилась – это был шанс не окончить свои дни в психиатрической больнице.

Больше я ничего не слышала о Наде Молчановой, как и о многих, кого знала на протяжении долгих лет. Один за другим люди подходят к некой черте, о которой мы, к кому жизнь пока благосклонна, стараемся не думать, и пропадают из поля зрения.
* * *
Запомнилось. Запах спиртного от вышедшей в ночную смену медсестры. Я чувствовала страх и смущение, что всё раскроется, замешательство от невозможности помочь. Надя несла в процедурку открытую банку мясных консервов и два куска больничного хлеба: «Дежурный врач заметит - уволят ее, тогда точно сопьется…»

- Вот возьми - закуси. Ешь, Александровна, не отмахивайся, от тебя же издалека перегаром…

- Не,- говорила Александровна, сидя за столом и слегка завалившись на подоконник,- у меня всё в порядке… я совсем немного…

- Да бери, ну посмотри на себя, заметно же. Только у меня ни вилки, ни ложки, вот - доставай ножиком.

- Да не надо нож, - отвечала Александровна, ей было неловко, отказаться надо было хотя бы от чего-то. - Не надо, не пачкай, у меня тут скальпель в фурациллине…

Она была за хозяйку и за хозяина в старом деревенском доме – все сама таскала и приколачивала, колола дрова, возила на телеге воду с колодца. В девяностые годы все, от санитарок до врачей, - может быть, кроме главного начальства – кормили семьи с огородов, сажали картошку на бывшем совхозном поле, три борозды на сотрудника больницы, нанимавшей трактор. Кто мог, держали коров, откармливали свиней, хотя было особо нечем – пищевых отходов не оставалось.

После ликвидации совхоза больница была единственным местом, дававшим работу окрестному населению, и одновременно его нравственно развращавшим. Пациентов сотрудники в громких уличных разговорах называли дураками. Так же, демонстративно, самоутверждались их дети, гуляя по территории больницы компаниями или стоя на автобусной остановке вместе с пациентами и их родственниками. Несмотря на проводившуюся в поселковой школе воспитательную работу, повторялись случаи унижений и издевательств подростков над больными, и санаторным пациентам, которым разрешался выход за территорию, рекомендовали, не гулять поодиночке.

Муж Александровны погиб еще в перестройку, сыновья жестоко спивались, не найдя пути в жизни, было понятно, что внуков не будет, да и упаси Господи… Я вечерами читала под ночником, и работая одна ночную смену Александровна, как все успокоятся, подходя мимо, шептала скороговоркой: «Я тут ненадолго закроюсь в ванной, ты стукни если что» - только так, нелегально, могла помыться, ну и постирать… рано утром снимала с веревки в полиэтиленовый пакет не высохшие за ночь вещи. Некоторые презирали ее за неудачную, даже можно было сказать, непутевую жизнь. Она, в отличие от них, была не хапуга, жила одним днем – а что ей, собственно, оставалось? Не любила копить – столько раз уже всё шло прахом, не умела ломать людей через колено – навык, полезный при работе в психбольнице. Она не в том месте родилась.

Александровна была хорошая медсестра, выученная в те времена, когда нейролептики, способные решать все проблемы с поведением больных, широко не использовались - чтобы понять состояние пациента и, может быть, просто успокоить, было необходимо найти с ним общий язык. «Психиатрическая этика» не запрещала персоналу неформальное общение с больными - медсестер учили, возможно, даже тренировали разговаривать с подопечными.

Александровну уволили, когда в больнице сменилось начальство, и на работу стали брать молодых. Она умерла вскоре, от сердечного приступа - как немногим позже ее почти подруга, пациентка Галя Миронова, в которую до последних дней, до отчаянного пьяного самоубийства был влюблен ее старший сын…

Мы с Надей долго, вспоминая эпизод, с горечью смеялись над этим скальпелем в фурациллине… Обычно вспоминали, узнавая об очередной бездумной, часто пьяной трагедии в обслуживавшем больницу поселке. Те, кто полагал себя вправе смотреть на нас свысока, сплошь не умели, здоровые, видеть в себе то, за что презирали больных. Пациенты же, несмотря на униженное положение, на искаженное восприятие и мышление, бывало, находили достоинство и силы, чтобы справляться с тяжелейшими ситуациями. При психической болезни картина реальности человека часто искажена не во всем, это как при поражении зрения воспринимаемое может пропадать и искажаться частично, неравномерно, и мы учились распознавать мираж и вопреки ему идти по той дороге, что не видна, но осталась в памяти…
* * *
Есть типаж среди нашедших свою стезю в помощи страждущим, сертифицировананые специалисты и волонтеры, проповедующие жизненный принцип – хорошее всегда хорошо, а плохое всегда плохо. Они предлагают как подход к решению самых разных проблем - не держать обид, сделать над собой усилие и простить. Кисейная добродетель преподносит умение «отпустить прошлое» как залог душевного равновесия, физического здоровья, жизнестойкости, бесконфликтных отношений - инструмент для счастливой жизни, правильной дороги к Спасению души.

Высокодуховные обыватели, знающие, как правильно думать и что надо чувствовать при любых обстоятельствах, проповедуют тут и там – человек ответствен за собственную жизнь. Подобные люди убеждены в существовании некой «свободы воли», и для них без излишних путаных рассуждений очевидно, что она такое. Эта позиция позволяет поставить себе в заслугу собственную беспроблемность и благополучие - они самостоятельно, осознанно, выбрали правильный жизненный путь, и достойны уважения – в отличие от многих. А Надя оказалась плохой хозяйкой своей судьбы - в их глазах ее личная безответственность привела к столь плачевному положению.

Стремление к власти над слабыми, превосходству над ущербными и одновременно – раствориться среди единомышленников, верных Хозяину проводников Истины – стадное чувство, когда-то еще называвшееся словом «коллективизм» - есть их уход от страха перед жизнью, от растерянности и одиночества, это дает иллюзию смысла, своей правоты и значимости, ощущение бессмертия как сопричастности великому и вечному. Записные проповедники добра похожи во многом на Надю, отличаясь от нее не в лучшую сторону – замаскированным под активную жизненную позицию приспособленчеством.

Однако Надя страдала, доходя в своих обвинениях до потери рассудка, не из-за пагубного нежелания прощать. Человек может прощать, если чувствует виноватым не себя, а других... Безостановочные мысли о на самом деле произошедшей с ней и повсеместной несправедливости, бездумной жестокости людей - это возвращало Наде право на боль и обиду, отнятое в детстве, право ощущать себя человеком наравне со всеми. Фантазии, разраставшиеся до острого возбуждения, до потери контакта с реальностью, экстатического бреда были совсем не о вине, а о раскаянии людей - торжестве справедливости, которое как будто изменило бы прошлое, вернув ей право существовать, быть любимой и нужной - ощущение, которого психиатрическое лечение не только не могло ей дать, но лишало еще в большей степени.

Подобные фантазии отрицали подспудные чувства ущербности, никчемности, беспомощности, избавляли ее от невыносимой, а потому глубоко спрятанной от себя самой вины. Несчастный маленький ребенок, основа личности Нади – был ненасытен в потребности быть понятым и любимым – только уход в иллюзии чьей-то ответственности и вины позволял ей хоть ненадолго чувствовать принятие и утешение. Она не могла быть независимой, самодостаточной, и она словно бы жила в поисках потерянного рая, пытаясь изменить прошлое. Но сами эти, прорывавшиеся наружу фантазии означали для окружающих ущербность, усиливали вину Нади, отчужденность от людей.

Происходившее можно выразить еще иначе – такие как Надя, чувствуя, что недостойны и не вправе ожидать человеческого отношения к себе, ищут не справедливости, а ситуаций, чтобы другие были виноваты перед ними сильнее, чем виноваты они сами.

Но не восторженные проповедники добра сыграли существенную роль в судьбе Нади, а самодостаточные обыватели, безоговорочно принимающие происходящее – те, кому не свойственна болезненная потребность в самоутверждении и доминировании, равно как в поддержке и покровительстве. Адлер, кажется, смешавший потребность в самореализации с потребностью в признании, силу со стремлением компенсировать слабость, в чем-то был прав - парадоксальным образом, отсутствие тщеславия, противовеса чувства своей неполноценности, позволяет многим довольствоваться жизнью робота, исполнять роль «винтика» в механизме - не столько по установленным правилам, сколько по имитирующему их соблюдение заведенному порядку… Конформисты уверены в своей штампованной, ригидной, одинаковой для всех правоте, они уравновешенны и бесконфликтны, представляя собой эталон обывательской нормы.

Горький парадокс – несправедливость много чаще видна тем, у кого есть потребность ее заметить, кто, как говорят специалисты, получает от этого психологические выгоды. Надя была способна видеть тотальную фальшь, абсурдность, повсеместную жестокую нелепость происходившего в немалой степени именно потому, что у нее была нездоровая потребность замечать несправедливость. Другие же, чей инстинкт ходить в стаде, получая взамен некое благополучие и безопасность, не замечают абсолютно диких вещей рядом с собой, живут в нереальной реальности, в мОроке – это есть нормальные люди. Ибо норму определяет большинство, и тогда патология есть само несоблюдение правил игры, будь причиной его стремление к справедливости, истине и красоте, либо болезнь, потребность обвинять, агрессия – все одно. Увлеченному движением в мейнстриме нет разницы, как плывущий добровольно в потоке не замечает отличия - левый и правый, низкий и высокий берег…

Жизненный путь многих, считающих друг друга нормальными - выбрав из всего разнообразия предлагаемых сюжетом ролей в жизненном спектакле подходящую для себя, идентифицироваться с ней, почти полностью срастись с надетой маской и быть принятым другими персонажами, то есть иметь социальный статус – власть, одобрение теми, кто рангом выше, признание равных, право на уважение тех, кто уровнем ниже. И материальный достаток - не за что-то хорошее, сделанное для других людей – это уж как придется – а за точное и искреннее, кем положено одобренное исполнение роли.

Надя протестовала как ребенок, который не может достойно отказаться от чего-то, или игнорировать взрослых, не зависеть от их мнения. Ребенок может лишь ослушаться или противиться, страдая от чужого неодобрения либо ломая структуру личности, которая называется совестью.

Многие порядочные и сочувствующие люди готовы были признавать, что состояние Нади, которое она не может контролировать, вызвано травмой психики. Однако… В те времена путь к счастью и гармоничному развитию советского человека искала не психологическая наука – необходимым и достаточным полагалось соблюдение морально кодекса строителя коммунизма, и важна была не глубина понимания, а натужное усилие. В стране не могло быть методов психотерапии и специалистов, способных исправить последствия этой травмы, изменить личность Нади. Даже если бы она признала проблемы не только в мире, но и в собственном его восприятии, все равно не была в состоянии обуздать, отграничить от действительности фантазии - противостоять психозу.

Если пациентка неадекватна, - а она становилась все более неадекватна и притом некритична к себе - это мучительно для нее и создает проблемы окружающим. Какие могут быть сомнения в необходимости госпитализации, чтобы имеющимися в распоряжении врачей средствами нормализовать уровень веществ, передающих сигналы в нейронах мозга, и подавить натиск бессознательных фантазий, вернув пациентку в реальность? Психотропные препараты были единственной возможностью облегчить ее состояние, и значит, все было сделано правильно.

Государство в меру своих совсем не безграничных возможностей помогало Наде. Ее многодетная мама не платила за детский садик, Надя бесплатно училась в школе, ее кормили обедами за двадцать шесть копеек и, как ребенку из многодетной семьи, выдавали дополнительное молоко. Она окончила училище, получала стипендию. Ее лечили по разработанным для ее заболевания стандартам, оплачивали больничный и назначили пенсию по нетрудоспособности – а она действительно стала нетрудоспособной. Ей выписывали бесплатные лекарства, выдавали продуктовые наборы и одежду из секонд-хенда, в самые тяжелые времена ее кормили в социальной столовой, при невозможности справляться самостоятельно – помогал соцработник. Надю госпитализировали, когда ей было невыносимо плохо, а ее поведение выходило за общепринятые рамки, и выписывали, купировав симптомы.

Было сделано все, чтобы лечить и обеспечивать нездорового человека. Причиной трагедии являлась болезнь и нежелание лечиться, обусловленное отсутствием критического отношения к этой болезни. Если бы Надя принимала назначенные таблетки, у нее не было бы обострений, и ее не отвозили бы насильно в психбольницу. Больница даже по мнению принимающих что угодно за должное есть, конечно, неприятное место – но мы не самая богатая страна…

Люди, которые не видят сложного, глубины, обычно готовы легко распоряжаться чужими судьбами. Им многое представляется понятным и простым, и часто неприятно самокопание – противоположность серьезной целенаправленной работе. Личность другого человека для них так же понятна и проста как собственная. Серьезная работа тех, кто отвечал за Надю, была – соблюдать установленный порядок. Обеспечивать лекарствами и оказывать другие полагающиеся ей соответственно состоянию социальные услуги. Контролировать психическую симптоматику, корректировать ее поведение соответствующими препаратами – это тяжелые препараты, жизнь на них бывает мучительна, но других для лечения психозов фармакология не изобрела, и в этом нет их вины.

Если вы параноик, это не значит, что вас не преследуют, не притесняют и не унижают… Это значит, что в своих страданиях вы виноваты сами, ваши слова о несправедливости, отчаянии, боли есть бред, и содержание его не имеет значения для тех, чьей главной претензией к жизни является маленькая зарплата.

Запомнилось… Девяностый год, санаторное отделение. Заканчивалась горбачевская перестройка - начиналась разруха. Надя была в тот период вполне в добром расположении духа, особенно не искала поводов к чему-то придраться. Только постоянно курила и на последние деньги покупала колбасу – не столько от голода, представлялось мне, - а снимала какое-то напряжение. Воду в больнице отключили на две недели, шла четвертая. Холодную давали через день – помыть руки, ванная закрыта, заставлена ведрами про запас, тазиками, канистрами. Обещали - воду включат послезавтра. Позавчера тоже такое обещали. А потом выходные, даже если закончат работы … вдруг авария, трубы - половина послевоенные… не будут запускать систему в пятницу. Могут еще и неделю не включить…

Середина сентября. Озеро – на дне бьют холодные ключи. Мы с Надей Молчановой, в осенних куртках, идем мыться, мы больше не можем. Я еще не верю всерьез, что залезу в воду, но… иначе не получается. В сумке смена белья, мыло, полотенце.

Почерпав на себя воду ладошкой, намыливаем и трем друг друга мочалками, дрожа от холода. Все, пути назад нет – в озеро. Надя отмывается у берега, боится, что сведет ногу на глубине. Я, быстро окунаюсь, растираюсь, бросаю мочалку на берег и проплываю метров десять – последний в году заплыв. Меня начинает трясти от холода, приходится вылезать, хотя на воздухе еще холоднее. И вот мы, счастливые, натянув одежду и завязавшись в платки, закуриваем на ходу – торопимся на отделение, заварить чай в литровой банке…

Эта женщина в одном из самых светлых воспоминаний - та самая Надя. Какую только я ни видела ее до того и после – неуместно возбужденную или просто скандальную, агрессивную шантажистку и манипуляторшу. И когда, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства, доказывала свою правоту, и вспыхивала от смущения, натягивая рукава блузки, чтобы закрыть шрамы на запястьях…


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Непрочитанное сообщениеДобавлено: 23 май 2022, 12:25 
Не в сети

Зарегистрирован: 13 сен 2013, 00:51
Сообщения: 242
Откуда: Санкт-Петербург
В прежние годы на санаторном отделении психбольницы отдыхали очень разные люди - с нетипичными симптомами, и чьи судьбы опровергали расхожие представления о сумасшедших дураках. Были пациенты со странными неврозами, еще - после потери близких, автоаварий, лечения онкологии... Полагаю, реальная помощь таким людям была – имитация лечения со всякими вряд ли нужными витаминами давала надежду и была передышкой, чтобы почувствовать – хотя прошлого благополучия не вернуть, после любой трагедии есть жизнь. Единственный на всю больницу психолог - чеховский персонаж, хороший человек, не нашедший своего пути в помощи людям и спивавшийся, доброжелательно произносил банальные советы и слова утешения, а больше ничего не умел.

Были пациенты с нестандартными схемами терапии или подолгу жившие без препаратов, даже кто уже много лет был инвалидом с шизофренией - некоторым дозволялось быть живым человеком. Назначали лишь успокаивающую микстуру, в сестринской трижды в день выставляли поднос с мензурочками. На втором санаторном этаже и в других отделениях оставались еще инвалиды войны, так и прижившиеся в больнице. Кто-то из них многие годы был официально трудоустроен здесь - библиотекарь, дворники, рабочие в столярке, обслуга в лечебно-трудовых мастерских… наследие времен, когда не было нейролептиков. При психбольнице раньше было подсобное хозяйство - разбитые теплицы и одичавший яблоневый сад оставались еще много лет - и в больничном музее, ныне закрытом для посетителей, на довоенных фотографиях – выздоравливающие пациенты сняты вместе с врачами и медсестрами. Они жили коммуной, а может быть, так было нужно представлять соответственно идеологии.

Этого больше нет - врачи лечат строго по стандартам согласно диагнозу, все сказанное пациентом интерпретируется как симптомы, и жизнь человека – как болезнь. Неписанные правила – что можно и что правильно говорить психиатру, себя вести - как дурачок в ремиссии, не как здоровые уважающие себя люди. Часто при поступлении на санаторное – укол пролонгированного нейролептика, максимально предотвратить эксцессы. Для медсестры разговор с больным на посторонние темы расценивается как неформальные отношения - нарушение медицинской этики. Способ упростить контроль за людьми как на других отделениях - насколько возможно сократить их личные границы. Один комплект одежды и белья - остальное в кладовую. Минимум личного пространства, диванов в коридорах нет и даже стульев в палатах – в холле перед телевизором всем места достаточно... Свободные проходы, чистота, порядок… можно привести любую комиссию. Кто ценит себя больше дармовой еды, кого не давят обстоятельства - на санаторном отделении теперь делать нечего. Взад-вперед по коридору ходят серьезно больные люди.

Годы были 1990-е - 2000-е, голодные. Регулярно встречала на санаторном отделении Колю - он тогда жил с моей давнишней знакомой. Розенхан со своим экспериментом, как нынче модно выражаться, тихо курил бы в сторонке… Коле не были назначены психотропные лекарства - официально.

Впервые он попал в психбольницу в Ленинграде в конце 1980-х еще при СССР. Тогда из Скворцова-Степанова, и долго уже в "демократические" времена, не выписывали пациентов без родственников. То есть - чтобы выписали, должны были забрать, как вещь из ремонта. Мама, супруг, брат... тетя, занявшая денег - приехать из Беларуси… жена, дожидавшаяся на остром отделении выписки мужа, чтобы они друг друга забрали.

Семья была неблагополучная, у Коли психоз начался по пьяни в шестнадцать лет, и в первый раз его, перед опохмелкой, «забрал» отчим. Но в таком возрасте ответственность редкое явление, даже кого пытаются ей научить, - Коля продолжал беззаботно радоваться жизни, и снова заболел. Когда лежал в психбольнице - родственники умерли. У семьи была убитая квартирка на 1 этаже старого питерского дома. Но 17-летний Коля так и остался в Скворцова-Степанова. А квартиру через какое-то время государство отобрало - за неуплату.

Неблагополучный подросток в дурке прижился - кормили, давали сигареты за походы на пищеблок и другую работу, которую делал вместо санитаров. Годами имел свободный выход. Он не знал, как можно еще жить - не умел. Таблетки старался не глотать, потом посадили на пролонгированные уколы. С 1991 года дефицит лекарств, и снова давали таблетки, которые можно выбросить – завсегдатаи делают это виртуозно, есть разные способы... Конфликты и нарушения в психушке неизбежны, если хочется жить хоть немного как человек, если осталось что-то от чувства собственного достоинства - тогда утяжеляли лечение. И снова снижали дозировки – нужно было кому-то поручать санитарскую работу, за нее доплачивали медсестрам. У сестер было принято брать сигареты из пациентских передачек, это между собой не считалось воровством, - и за мытье полов, переноску тюков с бельем и обедов с пищеблока, за мытье лежачих, а иногда и за запугивание неудобных больных давать покурить вот таким старожилам...

Коля общался в отделении с разными людьми, узнавая все больше о том, как живут на свободе - и он в этом дурдоме повзрослел. В лечебно-трудовых мастерских познакомился с девушкой - она больна была не тяжело, он тоже сохранный, и это стало серьезно. К тому времени Коля пробыл в психбольнице немногим более 10 лет. СССР давно накрылся, новая реальность давила всех – кому как достанется. У него была договоренность с другом, по третьему разу отлежавшим на отделении, что тот поможет на первое время с жильем и вообще, и Коля попытался бежать - не подготовившись, на рывок. Его поймали, продержали несколько дней на вязках, накололи галоперидолом в слюни и еще чем-то. Стандартное наказание за побег было много лет – аминазин и сульфозин. В психбольницах все пациенты знают, как накажут за тот или иной проступок и на какое время отложат выписку. Коля лежал и, когда прояснялись мысли, выстраивал план побега. Все рассчитал, за сигареты поменялся с соседом одеждой, чтобы не больничная в клеточку. Был краденый ключ, кто-то из больных оставил не захлопнутым окно на лестнице - и ему удалось.

Стояло лето. Коля пришел на брошенную стройку - в постсоветские годы таких заброшек было много - и на верхнем этаже сутки отлеживался, чтобы ушло действие препаратов. Добрался пешком к другу – тот накормил и приютил. Коля потом платил ему за угол – начал зарабатывать, торгуя газетами и разной мелочевкой в электричках.

Он нашел правозащитников, и, оформив выписку из больницы, вернул себе паспорт. Получил пенсию за несколько лет. Потом долго судился - доказав, что по не мог оплачивать жилье по объективным причинам, вернул квартиру, и приватизировал. Я, видя эту историю год за годом, охреневала - другого слова не подобрать - от обыденности происходящего в глазах людей, что никто не хватается за голову, узнавая подобное ...

Развивались торговые бизнесы, заменяя ларьки и раскладушки с вещами на улицах, - и он выгодно сдал квартиру под магазинчик. Вот как раз тогда Коля жил у своей подруги, и каждый год приезжал на санаторное. Занимался здоровьем. Очень много ходил в лесу - истосковался по природе. Вспоминать, как прожил те 10 лет в психбольнице, он не мог - очень тяжело, и всё как будто в тумане. Ему нужно было ложиться на операцию, и я сказала - а наркоз - не боишься, что спровоцирует обострение? Может, возьмешь таблетки психотропные в больницу, для страховки? Ставки слишком высоки, отомстят же за побег, Скворцы районная больница... Он сказал - нет! Я даже если захочу, не смогу проглотить такое – стошнит на рефлексе. В хирургии, едва придя в себя, отказался даже от обезболивающих инъекций.

Коля больше не приезжал на санаторное отделение - у него было все хорошо. Длительные отношения с другой женщиной, без психиатрического диагноза, немаленькие доходы со сдачи жилплощади... Через несколько лет после нашей последней встречи общие знакомые сказали - а у Коли-то с головой не очень... чудит. И вот я чертыхалась, было очевидно - он никогда - НИКОГДА - не пойдет лечиться сам...

Потом на санаторном отделении все изменилось, знакомые умерли или растерялись, и что было дальше, я не знаю. Идешь по кладбищу, половина могил – там год рождения позже, чем у нас. Лишь через много лет, вспомнив Николая, я нашла его аккаунт в соцсетях. Он жив и на свободе.

И еще. Однажды я рассказала эту историю на группе встреч пациентов. И ведущая группу психолог произнесла: "Вот видишь, как хорошо его тогда вылечили,- а ты говоришь…"

Неизбывное свойство человека - видеть во всем то, чему научен, еще что удобно и что хочется видеть. Александр Галич пел о судьбах многих из поколения культа личности Сталина - "Искалечены наши жизни, / А может, дело всё в дальтонизме?... Этот цвет тому не чета, да мы не смыслим в том ни черта"...


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 15 ] 

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 11


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
cron
POWERED_BY
Русская поддержка phpBB
[ Time : 0.122s | 21 Queries | GZIP : On ]