НАДЕЖДА
Задолго до знакомства с Надей с чем-то во мне самой срезонировали строки Высоцкого – «Нет, ребята, всё не так…» И еще, много лет, глядя на Надю и других, разными чертами, аспектами отношения к себе и к миру похожих на нее, я раз за разом повторяла: «Я так не хочу!.. не хочу...»
Приехав впервые на санаторное отделение психиатрической больницы, я раз за разом вглядывалась в лица людей - искала тех, чью личность болезнь и соответствующие обстоятельства не сломали, не деформировали грубо, кого этот опыт привел к иному пониманию себя самое и окружающего мира - научил чему-то непонятному за этими стенами. Я еще была склонна романтизировать психические болезни, и также преувеличивать человеческую потребность в осмыслении своей жизни и происходящего вокруг.
Позже я поняла – за неприглядной, странной или невыразительной внешностью может быть характер, полностью отличный от моего первого впечатления, личность человека, сформированная поразительной историей жизни,
Надю Молчанову впервые я увидела в курилке на лестничной площадке. Невысокая, немногим старше тридцати лет женщина с вьющимися, яркими каштановыми волосами стояла в углу отдельно от всех, наполовину отвернувшись, и аккуратно стряхивала пепел в консервную банку, прицепленную к пожарному гидранту. У нее было утонченное и одновременно волевое лицо думающего человека – из тех, кто не подстраивается под окружающих. Но в общении у нее оказался скверный характер, и я в то время не продолжила знакомство, хотя Надя была землячка, жила от моего дома в нескольких остановках.
Я не знала еще, насколько изменение состояния при психическом нездоровье может трансформировать, переставляя все акценты, субъективную реальность человека, личность, поднимая из ее глубин желания и представления, которые неприемлемы для всех нас, но знакомы притом каждому не понаслышке, кто бы как ни притворялся. Меняются нравственные принципы, отношение к людям, неожиданная глубина понимания сменяется патологическим уплощением мысли, появляется и пропадает тонкость, способность сочувствовать.
Много позже я стала задавать себе вопрос, какой при этих чередующихся проявлениях - настоящий человек, какая реальность правильная, и существует ли. Если у психически здоровых в некоем подсознании существует это всё, и болезнь, часто возникшая вследствие тяжелых переживаний или случайной физической травмы, может разрушить представления о нравственности, выявить в человеке мерзкое, низменное, которое никогда не проявилось бы иначе – что в таком случае есть человек, и кто я сама? Или наоборот, именно эти неуместные для самого человека потребности вызывают заболевание? - выражаясь в мыслях и образах, ломают личность, прорываясь сквозь нее, или искажают, деформируют, становятся ее сутью? Как относиться к тому, кто долгое время был близок, тебе, если при изменении психического состояния это уже другой человек, притом часто – навсегда другой человек? А если в результате болезни, либо с возрастом, неизбежно - в результате какого-то опыта у людей, меняется идентичность – значит, наше восприятие мира - нечто произвольное, зависящее от особенностей мозга и прошлого опыта? Мое вИдение, как впрочем и вИдение здоровых людей, не отражает реальность мира… Кто тогда мы сами и как искать то, что настоящее??? * * *
Надя Молчанова поняла потом – она родилась потому, что были еще запрещены аборты. Родилась у сорокалетней одинокой матери, четвертая дочь - самая лишняя, нежеланная, нелюбимая.
В пятидесятых беременность без мужа была позором, и в графе «отец» у таких как Надя стоял прочерк. В маленьком городке все друг друга знали, и отказаться от новорожденного младенца – было легче сразу наложить на себя руки.
Горькая обида никому не нужного ребенка, виноватого в том, что живет, отбирая силы и средства у матери, жизненное пространство в коммунальной квартире, еду и заботу у сестер – обида, протест обозначались дома как непослушание, неблагодарность, скверный характер. Ее подгоняли руганью - маленькая грязная девочка в рваных колготах, в одежде не по размеру, ношеной до того всеми сестрами, она не была достойна ничего хорошего.
В школе, как водилось, висел лозунг «Все лучшее – детям», советские люди строили светлое будущее – чтобы эти самые дети смогли жить уже при коммунизме. Но конкретная девочка Надя не была достойна будущего счастья - никто из окружающих в этом не усомнился.
Была идеология - реальность, декларируемая власть предержащими. Другая реальность – разыгрываемая нами пьеса, определяемая социальным договором, где за некий комфорт и ощущение безопасности платишь отказом от себя. В этих реальностях не существовало страданий маленькой девочки. Была у Нади еще реальность – продолжение мира детских сказок в дешевых фильмах и позже – найденных в школьной библиотеке книжках, которые не проходили на уроках – в этой реальности добро в конце концов побеждает, виновные проигрывают или раскаиваются. Окружающие эту фантазию, эту единственную реальность, в которой Наде было бы хорошо,- не принимали всерьез.
Ложная действительность, где очень важные вещи называются не своими именами, либо вообще не названы и почти неощутимы, невидимы как окружающий воздух – дает ложные цели и обманные смыслы, ощущение бездумной стадной безопасности, дает максимальный набор животных радостей. Других радостей Надя в своем окружении не видела.
Но Надя чувствовала – происходит что-то неправильное. Она должна быть счастлива, в ее воспоминаниях был проблеск интереса к миру, радости от предощущения роста, которую когда-то ощущает каждый ребенок просто потому, что появился на свет. Она старалась радоваться, но снова оказывалась плохой никчемной бестолочью еще и потому, что счастья не испытывала. Это было еще одно подтверждение, что мама права в своем отношении к ней, ничего лучшего не заслуживающей. Вернуть это детское ощущение возможно было, лишь доказав всем, что она изгой по нелепой ошибке, она не хуже, а даже лучше остальных и имеет такие же права.
И Надя фантазировала – кто-то, для кого она сейчас как ненужная вещь, мимоходом, случайно обидит ее особенно сильно. И вдруг поняв, о чем она думает и что чувствует, как страдает и как несчастна, испытает вину за всеобщее бездушие, по сравнению с которым ее прегрешения незначительны. И она станет для него живым человеком, нужным этому миру, она будет отвечать радостью, поступать хорошо и правильно, чтобы оправдать ожидания того, кого любит и кому нужна. Любовь можно было получить только так, и часто в ее фантазиях причиненная ей нечаянно боль была физическая боль – потому что видна окружающим. Это настоящая, несомненная несправедливость – ведь ругань и унижения были правильные методы воспитания плохого ребенка, а обида – это она «кочевряжится», как любила выражаться мать, и сестры повторяли.
Когда мать выкрикивала очередные обвинения, Надя говорила, что хочет в детский дом. Детдом представлялся местом, где она будет не обузой, не помехой, где ее будут любить, то есть относиться как к другим детям… Мать, тыча пальцем ей в плечо, угрожала – ага, пойди попросись… тебя там травой будут кормить. Это ты здесь у меня всем недовольна, тебе все не так. А в детдоме заставят, и будешь жевать, вот тогда родную маму вспомнишь, да поздно будет. И тихо хлюпая носом, так чтобы никто не заметил, чтобы не обвинили в привередливости, в неблагодарности, Надя представляла, как замерзшая, брошенная всеми, от голода и из страха наказания она жует пожухлую жесткую траву. А потом фантазировала снова, что случится чудо и все изменится враз, и найдется такое место, где ее будут ценить и любить.
Среди сестер, примитивных, практичных и корыстных, она была белой вороной. Окончив восьмой класс школы, Надя поступила в медицинское училище с общежитием и, получая тридцатирублевую стипендию, поддежуривая санитаркой, почти полностью прервала общение с семьей. Она старательно училась, ответственное отношение помогло привыкнуть даже к анатомичке, только на практике в абортарии ее ставили позади остальных, боялись – снова потеряет сознание.
Из вариантов распределения после училища только туберкулезная больница предоставляла место в общежитии. Через сколько-то лет работы можно было встать на очередь и ждать собственное жилье - одиноким людям и бездетным супругам полагалась комната в коммунальной квартире. Преподаватели хватались за голову, узнавая, куда идет работать худенькая, постоянно жившая впроголодь Надя.
В легочном отделении было много освободившихся зеков. Они жили в больнице по много месяцев, выбрасывая по-тихому лекарства – самый легкий способ пристроиться в жизни с такой биографией, сломленной психикой и испорченным здоровьем, даже если родственники прописали обратно в квартиру. Бескомпромиссная Надя замечала уловки пациентов, она отслеживала и выводила на чистую воду тех, кто саботировал прием лекарств. Коллеги пожимали плечами – зачем тебе это надо? А она не могла смириться, это же опасность распространения инфекции, и не было правильного выбора – невозможно восстановить локальную справедливость в несправедливом мире, как нельзя отмыть что-либо в грязной воде. Надя шла в медицину, чувствуя свое предназначение, даже избранничество, она хотела помогать, стремилась что-то в жизни изменить к лучшему. Хоть немного рассеять беспросветность, в какой выросла сама – человек не должен быть вещью для других.
Но была рутина, нарушения больными режима, убожество в общаге. Личная жизнь не получалась – несколько раз предполагавшиеся ею серьезные человеческие отношения оказывалось постельной интрижкой, либо обрывались из-за несходства характеров. Родить ребенка без мужа в ее обстоятельствах было безответственно, да и не умела она свободно общаться с маленькими… Жизнь шла, не меняясь. Что могла сделать работавшая за койку в общежитии Надя? Она хотела бы продолжить учебу, но в медицинский институт с ее куцыми школьными познаниями без чьей-то поддержки было не поступить.
Она жила в постоянном дискомфорте, с нарастающим ощущением бессмысленности. Обостренное чувство справедливости в сочетании с потребностью обвинять оборачивалось нарастающей конфликтностью. Инстинктивно чувствуя отвращение к стандартным обывательским жизненным сценариям, отрицая фальшивые ценности, она стала создавать свой сценарий, основанный на ханжестве и самообмане – потребность обвинять Другого в безмыслии и бесчувствии есть уже невозможность видеть реальных людей – то самое бесчувствие. Этот внутренний конфликт разрывал ее личность, целостное восприятие мира.
Возможно, это переросло бы в проблемы с психикой раньше, если бы она не заболела туберкулезом – серьезно, с длительным лечением, сначала не дававшим результатов. Лишь благодаря ее инициативе в уточнении диагноза, поиске врача, отличившего проблему от стандартной, она начала выздоравливать. Но едва, пробыв год на больничном, вышла на работу – стало возвращаться ощущение тупика, не виделось цели, смысла. Ей было почти тридцать. Недовольство собой, неприкаянность усилили вынесенное из детства непреодолимое желание ощущать себя чьим-то любимым ребенком, быть признаваемой людьми, и – потребность обвинять всех в том, что этого ей не дают.
Надя выделялась из окружения природным интеллектом, способностью к рефлексии, умением сочувствовать, органически ей присущим неприятием приспособленчества, конформизма. Все это, вместе с потребностью, игнорируя шаблоны, всерьез вникать в то, чем занималась, открывало ей бездумность большинства, сплошь и рядом - нелепость и бессмысленность происходящего.
Но, испытывая инстинктивное отвращение к обывательским сценариям жизни, отрицая их фальшивые ценности, она не могла рефлексировать создаваемый ею собственный ложный сценарий, основанный на ханжестве – потребность обвинять Другого в бесчувствии и эгоизме есть уже невозможность видеть реальных людей – то самое бесчувствие.
Чего-то еще недоставало Наде, чтобы подняться выше уровня, на который ее поставили обстоятельства. Не пытайся она найти одобрение и поддержку кого угодно и одновременно не подчеркивай свою инаковость перед теми, кто не мог оценить ее по достоинству, - уже только ощущения покинутости она не могла бы вынести. Она преклонялась перед диссидентами, боготворила Новодворскую, но что бы Надя делала, даже если встретила бы подобных людей? «Выйти на площадь», всерьез противопоставить себя происходящему – не подлому начальству, а соглашавшемуся с ним большинству - было страшно.
Хотя на грани осознания, многие чувствуют тотальную несправедливость жизни. Мучающие и калечащие людей учреждения называются воспитательными, лечебными, исправительными. Те, кого называли защитниками Отечества, - возвращались из Афгана недавние школьники с изуродованными телами и со сломом представлений о человеческой норме. Не в силах противостоять несправедливости, неотделимо вплетенной в канву жизни, заложенной даже в языке, на котором трудно выразить настоящие мысли, многие смиряются с ней – несправедливость как будто отодвигается на задний план, становясь неразличимым фоном.
Пусть воюют, только не наши дети, мы сделаем все что можем - пока война, мальчики будут учиться в институтах, постараемся чтобы с военной кафедрой, или еще с кем-нибудь договоримся, чтобы решить проблему. Мы согласимся быть такими, как от нас ожидают, и тогда в жизни останется немного чего-то своего, что по-настоящему любимо. …До сих пор не демобилизовали сына мойщицы посуды из школьной столовой… хотя уже все сроки … помочь бы ей чем-нибудь, ведь без мужа, и еще дочка младшая…
Позднее психиатры называли характер Нади инфантильным – незрелость заключалась для них в отсутствии гибкости, в бескомпромиссности и конфликтности, максимализме и нетерпимости к фальши. Да, взрослея, большинство заглушает в себе потребность в искренности и справедливости, во многом, что есть настоящее, - вливается в мейнстрим если не ради сытого благополучия, то ради возможности состояться в жизни хотя бы в чем-то. Надя говорила – да, я осознанно не хочу становиться взрослой, такой как они. Не могу бездумно принимать чужое мнение за свое, предавать убеждения за благополучие, не буду терпеть неискренность ради того, чтобы быть в общей компании.
Надя никогда не училась, чтобы просто сдать экзамены. Общих медсестренских познаний хватило, чтобы в определенный момент понять, что у нее уже настоящая депрессия. Медики в туберкулезной больнице знали по работе персонал психоневрологического диспансера, и разумеется, общительная, толковая Надя была своя - районный психиатр на приеме беседовала с ней вежливо и деликатно.
Клиника неврозов существовала как потемкинская деревня - демонстрация гуманной психиатрии в СССР, и была комфортным убежищем для привилегированных пациентов. Остальные места доставались тем, кто своей патологией не мог привести окружающих в смущение, не ставил под сомнение единомыслие, благополучие и незамутненность души советского человека – кто не выпал из иллюзии благополучной реальности, и им настоящую психбольницу лучше было не знать. То есть это была не обслуживающая определенную территорию психушка, какие функционируют главным образом как свалки человеческих отбросов – обезвредить и спрятать с глаз самую отвратительную человеческую мерзость, всплывающую из глубин души при поражении мозга. В Клинике лечили аккуратно, тщательно подбирая лекарства, не применяли огромных дозировок.
Надя предполагала наконец встретить понимание, поддержку, заботу – то, чего никогда не имела и в чем нуждалась патологически. Ожидала от специалистов, что ей помогут разобраться, что с ней не так и объяснят, как эту ошибку исправить. Но ничего принципиально не изменила для нее Клиника неврозов. Выворачивание души наизнанку не приветствовалось, считалось нездоровым проявлением, а психологическая помощь заключалась в сеансах релаксации и аутотренинга – предлагалось, расслабившись, под тихую музыку молча, внушать себе спокойствие и уверенность.
Таблетки пригасили депрессию, но Надя чувствовала тупик, который не перепрыгнуть, и она не могла его игнорировать. Не тот была человек, чтобы, изменив лекарствами биохимию мозга, иначе воспринимать мир и заглушить свои внутренние противоречия, не могла она, задавив потребность состояться как личность, довольствоваться иллюзией смысла.
Есть люди, которые при неумении или невозможности получить что-то самое главное не хотят жить вообще, либо пытаются достичь этого в фантазиях, в состоянии наркотического или болезненного ухода от реальности, получают замену чего-то жизненного необходимого в бреду и галлюцинациях. При увеличении дозы антидепрессантов у Нади произошел переход в противоположную фазу заболевания, сейчас называемого биполярное аффективное расстройство. Неестественная эйфория, напоминавшая опьянение, быстро переросла в раздражительность, острую потребность обвинять, агрессию.
Врач говорил ей что-то вроде: «…Это наследственность так проявляется, Вы же сами рассказывали – мама с тяжелым нестабильным характером, и старшие сестры в нее. Но они толстокожие, примитивные – а Вы тонкий человек, чувствительный – вот и срыв. Ваш тяжелый опыт здесь большой роли не играет, заболевание имеет биохимическую основу, оно генами обусловлено… не обвиняйте никого… Таблетки надо принимать постоянно, раз уж так случилось…»
Лекарства на какое-то время стабилизировали состояние, но жизнь на таблетках была как раньше, и даже более - безрадостной и бессмысленной, и не виделось возможности что-то изменить. Имея серьезные проблемы еще со времени лечения туберкулеза, за несколько лет приема психотропных лекарств Надя осталась без зубов.
Она надеялась, она искала у врачей родительское отношение, долго принимала по схеме все назначенные лекарства, чувствуя то, что чувствует ребенок, пытаясь получить одобрение любимой мамы. Возможно, без лекарств ее состояние, как его оценивают психиатры, было бы хуже, но ей было плохо. Плохо и всё. И раз за разом назначавшиеся новые таблетки ничего принципиально не меняли.
Надя все сильнее обижалась на психиатров– на непонимание, формальное отношение, снисходительный тон. Ей говорили – а что Вы от нас еще хотите? Мы стабилизировали Ваше состояние, Вы принимаете достаточную дозу антидепрессантов – у Вас депрессия? Я не вижу здесь серьезной депрессии, Вы можете нормально работать. Можно попробовать еще поднять дозу, но сами понимаете - может возникнуть противоположная фаза, мания…
Однажды она пошутила. Случайно встретив в автобусе районного психиатра, откровенно смеясь, рассказывала, как к ней каждую ночь является светловолосый высокий юноша в одежде средневекового аристократа. Что-то хорошее обещал ей юноша – кажется, то самое душевное тепло, заботу и защиту.
Надя демонстративно дурачилась, но психиатр, тем более работающий за государственную зарплату, - общаясь с больными, отключает у себя понимание шуток, метафор или пословиц, как бы опускаясь на уровень пациентов, а на самом деле – сам опуская разговор на нарочито примитивный уровень, так что невозможно становится говорить о настоящих переживаниях, о важном и серьезном, также и о смешном. Обычным словам такие врачи придают значение, соответствующее патологии, в задаваемые с обвинительными интонациями вопросы вставляют несправедливые, унизительные утверждения, вынуждая пациента оправдываться, провоцируя на конфликт, - даже здоровому человеку сложно сохранить чувство собственного достоинства в подобном диалоге, и притом проявлению человеческого достоинства легко найти соответствие в списке симптомов больной психики... Попросив Надю зайти с ним в диспансер за какой-то бумажкой, доктор вызвал психиатрическую бригаду, забравшую Надю в больницу – на Пряжку. Это было ее первое знакомство с психушкой, куда отправляли обычных людей. Она рассказывала – в приемном покое ее посадили в ванну, потребовали мыться. Санитарка спросила – голова чистая? – Да, ответила Надя. Даже с укладкой, только что из парикмахерской. Санитарка, зайдя сзади, взяла ее за волосы и окунула с головой – «тоже мне… из парикмахерской…».
В наше время многие пациенты психбольниц под действием препаратов ходят из стороны в сторону как тени, с текущими по подбородку слюнями – даже появление нового поколения лекарств немногое изменило к лучшему. Но в те годы психозы еще по старинке лечили инсулиновыми шоками или сульфозином - препараты, тормозящие работу мозга, использовались реже, и на отделении стоял не прекращавшийся гам. Надя легла на выделенную ей койку, закрыв уши руками. Смотри,- переговаривались медсестры,- у новенькой голоса.
Надю выписали через три дня, объяснив, что в следующий раз подобная шутка обойдется ей много дороже. Добиралась домой она в плаще, надетом на нижнее белье – в психбольницу редко привозили людей в хорошей одежде, и работницы приемного покоя у бесправной пациентки украли все что приглянулось. Подобное было обычным делом.
Ее рассказ о произошедшем и спустя много лет звучал как описание триумфа – доказательства общей несправедливости. Ситуация ненадолго вырвала ее из незаметного окружающим, а потому еще более беспросветного горя, отчаяния, которое ее научили не ощущать, а когда оно смывало какую-то внутреннюю плотину – называть депрессией, проявлением болезни.
С очередным обострением, не в состоянии работать, она легла в НИИ Психиатрии. В отличие от многих, Наде в те годы не было сложно попасть хорошую больницу. Ее вывели из депрессии в состояние возбуждения и повышенной активности, и просрочив время продления больничного листа, ей оформили нерабочую инвалидность, даже не спросив согласия.
Надя окончательно выпала из той жизни, где есть благополучие, хотя бы формальное уважение окружающих, обычные человеческие отношения. По закону таким пациентам полагалась отдельная, своя квартира. Вскоре были готовы документы, но из ее папки в жилотделе Исполкома Совета народных депутатов потерялась самая главная бумага - от психиатра. То есть рассматривали дело о выделении жилплощади психически больному инвалиду, а она вдруг никакой не инвалид. Надя пыталась доказать полную нелепость ситуации, показывая справку из ВТЭК, но - «Ваша справка нам не нужна, мы послали запрос врачу».
На этот запрос пришел отрицательный ответ, и ей дали ордер на вселение коммуналку - комнату на первом этаже, с психически тоже нездоровой соседкой. Надя рыдала в кабинете психо-неврологического диспансера, врач клялась, что она не получала и не отправляла никаких бумаг, вопреки правилам показывая Наде медкарту. Копия злополучного ответа об отсутствии инвалидности, написанного терапевтом, позже обнаружилась случайно при посещении районной поликлиники.
Надю затапливала тяжелая обида. Соседка, в заляпанном халате и стоптанных шлепанцах, никогда не считала нужным приглушить радио, гремела посудой по ночам, а когда Надя в свойственной ей резкой манере потребовала убирать места общего пользования регулярно, соседка перестала делать это вовсе. Она брала у Нади со стола продукты как свои собственные и пользовалась в ванной всем, что попадалось под руку. Надя раздражалась до неистовства, и приходя по очереди к психиатру, обе с позиции своей правоты описывали ссоры, едва не доходившие до рукоприкладства.
Для врачей психдиспансера Надя постепенно перешла в разряд недочеловеков, как и большинство состоявших на учете. Личность таких людей априори не имела ценности – задачей медучреждений, которые притом несли ответственность за возможное нарушение общественного спокойствия, было контролировать пациентов, особенно проблемных. Принуждать их посещать врача строго раз в месяц и принимать лекарства, держа в страхе угрозами госпитализации. Психиатрических больных и сейчас принято ловить на слове, возможно, случайно сказанном, придавая ему смысл симптома, их допустимо обвинять и унижать, провоцируя на агрессию, будто бы для того, чтобы оценить их состояние.
Случалось, больницы не выполняли план по заполнению койко-мест – в определенное время года обострения психозов случаются реже. Чтобы оказать услугу коллегам, да и облегчить работу себе, врачи диспансера подобных пациентов, случалось, отправляли полечиться просто так, на всякий случай – это было общепринятой практикой. Впрочем, в память бывших приятельских отношений, Надю не отправляли ни разу за всего лишь за непочтительный взгляд. Но она провоцировала психиатров все сильнее, высказывая обиду, недовольство ими и всем происходящим вокруг, и несколько раз ее увозили за это прямо из кабинета. Несмотря на это, некоторые диспансерные и особенно санаторные врачи и медсестры еще долго питали симпатию к умной, непосредственной, душевно теплой в периоды ремиссии Наде, помогая достать лекарства, переводя к себе на санаторное с острого отделения, давали мелкие поручения и подкармливали домашней едой в качестве благодарности. Закончилась перестройка, развалился Союз, наступили девяностые. Людей перестали отправлять в психбольницу за критику власть предержащих, высказывание претензий к чиновникам и обращения к вышестоящему начальству. Не столько из-за декларируемого верховенства закона – еще потому, что в бюджете катастрофически не хватало средств на медицину, и даже тяжело больных выписывали, едва пригасив острый психоз. И Надя стала писать жалобы в различные инстанции – на социальные службы, не оказывавшие ей реальной помощи, на чиновников, врачей, обращаться к начальникам тех, кто ее жалобы игнорировал. Будучи не в состоянии признать, что жалуется на одних подлецов и карьеристов, которым безразличны чужие судьбы - другим таким же шестеренкам, бездумно играющим свои роли в системе, скованным, как сказал поэт, одной цепью, социальным договором.
Ей хотелось чувствовать, что это хотя и жестокие, но люди, и она отчаянно, вопреки реальности, пыталась добраться до их человеческой сущности - чтобы увидели в ней не вещь, поименованную в очередном обращении, а живого человека. Наде приходили ответы, что ее обращения переданы в соответствующие инстанции по месту жительства. Чиновники замечаний к работе подчиненных не находили и, случалось, в связи с тяжелым положением ей выделяли материальную помощь или продуктовый набор, который предлагалось получить в такие-то сроки. Но даже в самые голодные годы не радовали Надю крупа и консервы, выданные чтобы отстала, выставлявшие ее попрошайкой. Времена были все-таки менее людоедскими - гуманнее на некоторое время отбиться от навязчивых жалоб при помощи коробки с продуктами, не отправить жалобщиков в психбольницу. Это серьезное достижение, но подобные достижения немногих людей делают хоть сколько-то счастливей, мы хотим бОльшего - поэтому такое положение вещей не ценим и не пытаемся отстаивать.
Позднее, еще в те же девяностые, при случайном медосмотре у Нади обнаружили онкологию - на ранней стадии, когда нет метастазов. Операция, лишившая ее последних надежд на личную жизнь, прошла тяжело. Ужас нахождения в больнице одинокого проблемного человека, которому нечего положить в карман врачу, за которым санитарки, работавшие в те нищие годы совсем не за зарплату, просто так выносят судно и поэтому позволяют себе соответствующее отношение – этот опыт сломал Надю полностью.
Она писала жалобы на всех и во все инстанции. Она звонила раз за разом по всем телефонам чиновников, найденным в справочнике, каждый раз жалуясь на формализм, бездействие и халатность предыдущего собеседника. Ее несколько раз забирали в психушку, но, вернувшись домой, она прекращала пить таблетки – препараты лишали Надю даже маленьких, само собой разумеющихся удовольствий от обыденных вещей, делая страдания невыносимыми. Нейролептики могут приглушить эмоции, подавить бредовые мысли, но не изменить восприятие человеком мира и себя, которое есть результат цепочки событий всей жизни, не могут подавить фантазии, которые дают то, без чего в своей личной реальности невозможно жить. Это как залив всю картину каким-то дополнительным цветом или затемнив ее, можно сделать почти незаметными отдельные элементы, но нельзя поменять содержание картины на другое.
Случалось, Надя покупала бутылку водки и напивалась в одиночку. Друзья заставали ее дома полуодетой, пьяной до невменяемости – однако алкоголь не вызывал у нее агрессии. Сидя на кухне, раз за разом зажигая от сигареты следующую, она, не стесняясь своего вида, говорила о всеобщей подлости и несправедливости. Чувствуя неловкость и вину за то, что воспринимает происходящее иначе и не может помочь, человек старался больше не появляться без предупреждения, или вообще уже не приходил. Надя постоянно общалась лишь с парой таких же опустившихся приятелей по санаторному отделению, когда-то познакомившему всех нас.
Потом она попала под машину - возможно потому, что реакцию притупили психотропные лекарства, алкоголь и недоедание. Денег на операцию не было, а главное, некому было за нее хлопотать и ухаживать, чтобы поставить на ноги. Надя выписалась из больницы через много недель в инвалидной коляске, и даже по квартире с трудом ходила с костылями на одной ноге – вторая была деформирована и намного короче.
Она вновь писала жалобы во все инстанции. Копии ее заявлений уже сразу пересылали в психоневрологический диспансер - получить взамен бумагу, что причиной претензий гражданки является психическое заболевание. Она звонила по телефону во все организации, которые считала причастными к своей судьбе. Пыталась объяснять этим людям, что настоящие цели и результаты их работы отличаются от объявляемых и есть воспроизводство творящейся несправедливости. Надя хотела быть услышанной - в жизни все происходит так как не должно происходить.
Она целыми днями сидела у окна своей комнаты на первом этаже – исхудавшая, с седыми, когда-то вьющимися а теперь всклокоченными волосами, с ввалившимися щеками – и кричала прохожим о бездушии, о несправедливости, которую они поддерживают уже тем, что не хотят замечать. Выкрикивала то обвинения, то жалобы, как будто кто-то, наконец поняв, как ей плохо, придет, прижмет к себе – и эти страдания, этот ужас навсегда прекратится. Дети смеялись над ней и дразнили, называя ведьмой.
Потом общие знакомые передали сплетню – Надю оформляют в интернат… еще бы – уже всех достала. Но как раз вышел закон, разрешивший приватизацию комнат в коммунальных квартирах. Кто-то из племянников, давно обзаведшихся внуками, предложил ей объединить жилплощадь, взяв на себя уход и заботу о ней. Она согласилась – это был шанс не окончить свои дни в психиатрической больнице.
Больше я ничего не слышала о Наде Молчановой, как и о многих, кого знала на протяжении долгих лет. Один за другим люди подходят к некой черте, о которой мы, к кому жизнь пока благосклонна, стараемся не думать, и пропадают из поля зрения. * * * Запомнилось. Запах спиртного от вышедшей в ночную смену медсестры. Я чувствовала страх и смущение, что всё раскроется, замешательство от невозможности помочь. Надя несла в процедурку открытую банку мясных консервов и два куска больничного хлеба: «Дежурный врач заметит - уволят ее, тогда точно сопьется…»
- Вот возьми - закуси. Ешь, Александровна, не отмахивайся, от тебя же издалека перегаром…
- Не,- говорила Александровна, сидя за столом и слегка завалившись на подоконник,- у меня всё в порядке… я совсем немного…
- Да бери, ну посмотри на себя, заметно же. Только у меня ни вилки, ни ложки, вот - доставай ножиком.
- Да не надо нож, - отвечала Александровна, ей было неловко, отказаться надо было хотя бы от чего-то. - Не надо, не пачкай, у меня тут скальпель в фурациллине…
Она была за хозяйку и за хозяина в старом деревенском доме – все сама таскала и приколачивала, колола дрова, возила на телеге воду с колодца. В девяностые годы все, от санитарок до врачей, - может быть, кроме главного начальства – кормили семьи с огородов, сажали картошку на бывшем совхозном поле, три борозды на сотрудника больницы, нанимавшей трактор. Кто мог, держали коров, откармливали свиней, хотя было особо нечем – пищевых отходов не оставалось.
После ликвидации совхоза больница была единственным местом, дававшим работу окрестному населению, и одновременно его нравственно развращавшим. Пациентов сотрудники в громких уличных разговорах называли дураками. Так же, демонстративно, самоутверждались их дети, гуляя по территории больницы компаниями или стоя на автобусной остановке вместе с пациентами и их родственниками. Несмотря на проводившуюся в поселковой школе воспитательную работу, повторялись случаи унижений и издевательств подростков над больными, и санаторным пациентам, которым разрешался выход за территорию, рекомендовали, не гулять поодиночке.
Муж Александровны погиб еще в перестройку, сыновья жестоко спивались, не найдя пути в жизни, было понятно, что внуков не будет, да и упаси Господи… Я вечерами читала под ночником, и работая одна ночную смену Александровна, как все успокоятся, подходя мимо, шептала скороговоркой: «Я тут ненадолго закроюсь в ванной, ты стукни если что» - только так, нелегально, могла помыться, ну и постирать… рано утром снимала с веревки в полиэтиленовый пакет не высохшие за ночь вещи. Некоторые презирали ее за неудачную, даже можно было сказать, непутевую жизнь. Она, в отличие от них, была не хапуга, жила одним днем – а что ей, собственно, оставалось? Не любила копить – столько раз уже всё шло прахом, не умела ломать людей через колено – навык, полезный при работе в психбольнице. Она не в том месте родилась.
Александровна была хорошая медсестра, выученная в те времена, когда нейролептики, способные решать все проблемы с поведением больных, широко не использовались - чтобы понять состояние пациента и, может быть, просто успокоить, было необходимо найти с ним общий язык. «Психиатрическая этика» не запрещала персоналу неформальное общение с больными - медсестер учили, возможно, даже тренировали разговаривать с подопечными.
Александровну уволили, когда в больнице сменилось начальство, и на работу стали брать молодых. Она умерла вскоре, от сердечного приступа - как немногим позже ее почти подруга, пациентка Галя Миронова, в которую до последних дней, до отчаянного пьяного самоубийства был влюблен ее старший сын…
Мы с Надей долго, вспоминая эпизод, с горечью смеялись над этим скальпелем в фурациллине… Обычно вспоминали, узнавая об очередной бездумной, часто пьяной трагедии в обслуживавшем больницу поселке. Те, кто полагал себя вправе смотреть на нас свысока, сплошь не умели, здоровые, видеть в себе то, за что презирали больных. Пациенты же, несмотря на униженное положение, на искаженное восприятие и мышление, бывало, находили достоинство и силы, чтобы справляться с тяжелейшими ситуациями. При психической болезни картина реальности человека часто искажена не во всем, это как при поражении зрения воспринимаемое может пропадать и искажаться частично, неравномерно, и мы учились распознавать мираж и вопреки ему идти по той дороге, что не видна, но осталась в памяти… * * * Есть типаж среди нашедших свою стезю в помощи страждущим, сертифицировананые специалисты и волонтеры, проповедующие жизненный принцип – хорошее всегда хорошо, а плохое всегда плохо. Они предлагают как подход к решению самых разных проблем - не держать обид, сделать над собой усилие и простить. Кисейная добродетель преподносит умение «отпустить прошлое» как залог душевного равновесия, физического здоровья, жизнестойкости, бесконфликтных отношений - инструмент для счастливой жизни, правильной дороги к Спасению души.
Высокодуховные обыватели, знающие, как правильно думать и что надо чувствовать при любых обстоятельствах, проповедуют тут и там – человек ответствен за собственную жизнь. Подобные люди убеждены в существовании некой «свободы воли», и для них без излишних путаных рассуждений очевидно, что она такое. Эта позиция позволяет поставить себе в заслугу собственную беспроблемность и благополучие - они самостоятельно, осознанно, выбрали правильный жизненный путь, и достойны уважения – в отличие от многих. А Надя оказалась плохой хозяйкой своей судьбы - в их глазах ее личная безответственность привела к столь плачевному положению.
Стремление к власти над слабыми, превосходству над ущербными и одновременно – раствориться среди единомышленников, верных Хозяину проводников Истины – стадное чувство, когда-то еще называвшееся словом «коллективизм» - есть их уход от страха перед жизнью, от растерянности и одиночества, это дает иллюзию смысла, своей правоты и значимости, ощущение бессмертия как сопричастности великому и вечному. Записные проповедники добра похожи во многом на Надю, отличаясь от нее не в лучшую сторону – замаскированным под активную жизненную позицию приспособленчеством.
Однако Надя страдала, доходя в своих обвинениях до потери рассудка, не из-за пагубного нежелания прощать. Человек может прощать, если чувствует виноватым не себя, а других... Безостановочные мысли о на самом деле произошедшей с ней и повсеместной несправедливости, бездумной жестокости людей - это возвращало Наде право на боль и обиду, отнятое в детстве, право ощущать себя человеком наравне со всеми. Фантазии, разраставшиеся до острого возбуждения, до потери контакта с реальностью, экстатического бреда были совсем не о вине, а о раскаянии людей - торжестве справедливости, которое как будто изменило бы прошлое, вернув ей право существовать, быть любимой и нужной - ощущение, которого психиатрическое лечение не только не могло ей дать, но лишало еще в большей степени.
Подобные фантазии отрицали подспудные чувства ущербности, никчемности, беспомощности, избавляли ее от невыносимой, а потому глубоко спрятанной от себя самой вины. Несчастный маленький ребенок, основа личности Нади – был ненасытен в потребности быть понятым и любимым – только уход в иллюзии чьей-то ответственности и вины позволял ей хоть ненадолго чувствовать принятие и утешение. Она не могла быть независимой, самодостаточной, и она словно бы жила в поисках потерянного рая, пытаясь изменить прошлое. Но сами эти, прорывавшиеся наружу фантазии означали для окружающих ущербность, усиливали вину Нади, отчужденность от людей.
Происходившее можно выразить еще иначе – такие как Надя, чувствуя, что недостойны и не вправе ожидать человеческого отношения к себе, ищут не справедливости, а ситуаций, чтобы другие были виноваты перед ними сильнее, чем виноваты они сами.
Но не восторженные проповедники добра сыграли существенную роль в судьбе Нади, а самодостаточные обыватели, безоговорочно принимающие происходящее – те, кому не свойственна болезненная потребность в самоутверждении и доминировании, равно как в поддержке и покровительстве. Адлер, кажется, смешавший потребность в самореализации с потребностью в признании, силу со стремлением компенсировать слабость, в чем-то был прав - парадоксальным образом, отсутствие тщеславия, противовеса чувства своей неполноценности, позволяет многим довольствоваться жизнью робота, исполнять роль «винтика» в механизме - не столько по установленным правилам, сколько по имитирующему их соблюдение заведенному порядку… Конформисты уверены в своей штампованной, ригидной, одинаковой для всех правоте, они уравновешенны и бесконфликтны, представляя собой эталон обывательской нормы.
Горький парадокс – несправедливость много чаще видна тем, у кого есть потребность ее заметить, кто, как говорят специалисты, получает от этого психологические выгоды. Надя была способна видеть тотальную фальшь, абсурдность, повсеместную жестокую нелепость происходившего в немалой степени именно потому, что у нее была нездоровая потребность замечать несправедливость. Другие же, чей инстинкт ходить в стаде, получая взамен некое благополучие и безопасность, не замечают абсолютно диких вещей рядом с собой, живут в нереальной реальности, в мОроке – это есть нормальные люди. Ибо норму определяет большинство, и тогда патология есть само несоблюдение правил игры, будь причиной его стремление к справедливости, истине и красоте, либо болезнь, потребность обвинять, агрессия – все одно. Увлеченному движением в мейнстриме нет разницы, как плывущий добровольно в потоке не замечает отличия - левый и правый, низкий и высокий берег…
Жизненный путь многих, считающих друг друга нормальными - выбрав из всего разнообразия предлагаемых сюжетом ролей в жизненном спектакле подходящую для себя, идентифицироваться с ней, почти полностью срастись с надетой маской и быть принятым другими персонажами, то есть иметь социальный статус – власть, одобрение теми, кто рангом выше, признание равных, право на уважение тех, кто уровнем ниже. И материальный достаток - не за что-то хорошее, сделанное для других людей – это уж как придется – а за точное и искреннее, кем положено одобренное исполнение роли.
Надя протестовала как ребенок, который не может достойно отказаться от чего-то, или игнорировать взрослых, не зависеть от их мнения. Ребенок может лишь ослушаться или противиться, страдая от чужого неодобрения либо ломая структуру личности, которая называется совестью.
Многие порядочные и сочувствующие люди готовы были признавать, что состояние Нади, которое она не может контролировать, вызвано травмой психики. Однако… В те времена путь к счастью и гармоничному развитию советского человека искала не психологическая наука – необходимым и достаточным полагалось соблюдение морально кодекса строителя коммунизма, и важна была не глубина понимания, а натужное усилие. В стране не могло быть методов психотерапии и специалистов, способных исправить последствия этой травмы, изменить личность Нади. Даже если бы она признала проблемы не только в мире, но и в собственном его восприятии, все равно не была в состоянии обуздать, отграничить от действительности фантазии - противостоять психозу.
Если пациентка неадекватна, - а она становилась все более неадекватна и притом некритична к себе - это мучительно для нее и создает проблемы окружающим. Какие могут быть сомнения в необходимости госпитализации, чтобы имеющимися в распоряжении врачей средствами нормализовать уровень веществ, передающих сигналы в нейронах мозга, и подавить натиск бессознательных фантазий, вернув пациентку в реальность? Психотропные препараты были единственной возможностью облегчить ее состояние, и значит, все было сделано правильно.
Государство в меру своих совсем не безграничных возможностей помогало Наде. Ее многодетная мама не платила за детский садик, Надя бесплатно училась в школе, ее кормили обедами за двадцать шесть копеек и, как ребенку из многодетной семьи, выдавали дополнительное молоко. Она окончила училище, получала стипендию. Ее лечили по разработанным для ее заболевания стандартам, оплачивали больничный и назначили пенсию по нетрудоспособности – а она действительно стала нетрудоспособной. Ей выписывали бесплатные лекарства, выдавали продуктовые наборы и одежду из секонд-хенда, в самые тяжелые времена ее кормили в социальной столовой, при невозможности справляться самостоятельно – помогал соцработник. Надю госпитализировали, когда ей было невыносимо плохо, а ее поведение выходило за общепринятые рамки, и выписывали, купировав симптомы.
Было сделано все, чтобы лечить и обеспечивать нездорового человека. Причиной трагедии являлась болезнь и нежелание лечиться, обусловленное отсутствием критического отношения к этой болезни. Если бы Надя принимала назначенные таблетки, у нее не было бы обострений, и ее не отвозили бы насильно в психбольницу. Больница даже по мнению принимающих что угодно за должное есть, конечно, неприятное место – но мы не самая богатая страна…
Люди, которые не видят сложного, глубины, обычно готовы легко распоряжаться чужими судьбами. Им многое представляется понятным и простым, и часто неприятно самокопание – противоположность серьезной целенаправленной работе. Личность другого человека для них так же понятна и проста как собственная. Серьезная работа тех, кто отвечал за Надю, была – соблюдать установленный порядок. Обеспечивать лекарствами и оказывать другие полагающиеся ей соответственно состоянию социальные услуги. Контролировать психическую симптоматику, корректировать ее поведение соответствующими препаратами – это тяжелые препараты, жизнь на них бывает мучительна, но других для лечения психозов фармакология не изобрела, и в этом нет их вины.
Если вы параноик, это не значит, что вас не преследуют, не притесняют и не унижают… Это значит, что в своих страданиях вы виноваты сами, ваши слова о несправедливости, отчаянии, боли есть бред, и содержание его не имеет значения для тех, чьей главной претензией к жизни является маленькая зарплата.
Запомнилось… Девяностый год, санаторное отделение. Заканчивалась горбачевская перестройка - начиналась разруха. Надя была в тот период вполне в добром расположении духа, особенно не искала поводов к чему-то придраться. Только постоянно курила и на последние деньги покупала колбасу – не столько от голода, представлялось мне, - а снимала какое-то напряжение. Воду в больнице отключили на две недели, шла четвертая. Холодную давали через день – помыть руки, ванная закрыта, заставлена ведрами про запас, тазиками, канистрами. Обещали - воду включат послезавтра. Позавчера тоже такое обещали. А потом выходные, даже если закончат работы … вдруг авария, трубы - половина послевоенные… не будут запускать систему в пятницу. Могут еще и неделю не включить…
Середина сентября. Озеро – на дне бьют холодные ключи. Мы с Надей Молчановой, в осенних куртках, идем мыться, мы больше не можем. Я еще не верю всерьез, что залезу в воду, но… иначе не получается. В сумке смена белья, мыло, полотенце.
Почерпав на себя воду ладошкой, намыливаем и трем друг друга мочалками, дрожа от холода. Все, пути назад нет – в озеро. Надя отмывается у берега, боится, что сведет ногу на глубине. Я, быстро окунаюсь, растираюсь, бросаю мочалку на берег и проплываю метров десять – последний в году заплыв. Меня начинает трясти от холода, приходится вылезать, хотя на воздухе еще холоднее. И вот мы, счастливые, натянув одежду и завязавшись в платки, закуриваем на ходу – торопимся на отделение, заварить чай в литровой банке…
Эта женщина в одном из самых светлых воспоминаний - та самая Надя. Какую только я ни видела ее до того и после – неуместно возбужденную или просто скандальную, агрессивную шантажистку и манипуляторшу. И когда, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства, доказывала свою правоту, и вспыхивала от смущения, натягивая рукава блузки, чтобы закрыть шрамы на запястьях…
|