Валентин Непомнящий, писатель, доктор филологических наук, пушкинист.о разнице между русским и западным менталитетом.
Всем известно: в мире существует представление о некой
особой «русской духовности» (особенно ярко сказывающейся в русской классике).
Представление это не нами изобретено и внедрено; никто также не отрицает при этом духовности, скажем, германской, итальянской, японской и т.д.
Но в каждом из подобных случаев разумеется более или менее обозримая специфика.
Русская же духовность осознается как нечто трудноописуемое, из ряда вон выходящее: то ли включающее в себя различные «специфики», то ли просто что-то совсем другое.
Не учитывая, не чувствуя этой загадочной вещи, трудно воспринимать сколько-нибудь адекватно русскую культуру, вообще Россию.
Я говорю именно «не чувствуя», о понимании речи нет («Умом Россию не понять…» и проч. — правда, сколько бы ни потешались умники над Тютчевым), и это прекрасно: пока существует что-то, что нам непонятно в Божьем мире, и до тех пор, пока мы понимаем, что не все понимаем, мир еще может стоять.
Так вот, о русской духовности, что она такое.
Изучение и просто чтение Пушкина в определенный момент поставило передо мной этот вопрос, так сказать, лобовым порядком. Воспроизведу не путь мысли, а только результат.
Явление Пушкина, его причину нельзя понять, не учитывая «революции Петра» (выражение Пушкина).
Революция Петра была великим делом, она дала России несказанно много. Но она исходила из необходимости — и преследовала цель — переделать эту странную нацию по образцу, как сказали бы теперь, цивилизованных стран.
Переломить этот уму не понятный духовный строй, повернуть его в сторону большей понятности, большей практичности, активности и поворотливости.
Переломить хребет этой духовности, сотворить, как сказали бы большевики, «нового человека» (кстати, «первым большевиком» назвал Петра М.Волошин).
Человека по образцу передового Запада.
Россия ответила на эту попытку явлением Пушкина (использую выражение Герцена — в иных, впрочем, целях).
Размышляя о том, что это был за ответ, я задумался о вопросах религиозных. О разнице между христианскими исповеданиями России и Запада.
Оказалось, что разница — на поверхности. Она наглядно явлена в различии главных христианских праздников там и там.
Эти праздники — Рождество и Пасха. При величайшем почитании Рождества Христова,
в России главный праздник — Пасха Христова. Рождество, в православном сознании, вписано — на правах начала — в целую цепь событий, ведущих к Пасхе.
В православном исповедании остро осознается: если вочеловечение Бога, рождение Христа есть акт сострадания и любви Бога к человеку, к миру, хоть и погрязшему в грехе,
то смерть Христа, Воскресение, Пасха, будучи актом искупления и обещанием спасения,
есть еще и призыв к человеку, к ответной его любви к Богу, призыв подражать Христу в Его любви в Его жертве, призыв, сформулированный в словах: «…возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мк. 8, 34).
Пасха утверждает, что человек может уподобиться Богу — как Бог уподобился человеку.
На Западе Пасха — праздник в ряду других.
Радостность его отходит на задний план, на первый же выступает «натуральная» сторона события: страдания и смерть на кресте.
Важна разница между православным распятием — где руки Христа символически раскинуты словно в призывном объятии — и католическим, которое являет зрелище «натурально» провисшего тела: тут не столько «смертию смерть поправ», сколько едва ли не торжество смерти в ее реальной неприглядности. На роль «праздников праздника» понятая так Пасха не годится.
Зато Рождество на Западе резко выделяется из череды евангельских событий,
его локальное содержание становится универсальным и выглядит так:
Бог до того любит меня такого как есть, что уподобился мне. Это чрезвычайно приятно и льстит самолюбию homo sapiens. Раз уж Бог так возлюбил меня, каков я есть в наличии, почему бы и мне не любить себя — такого, как есть? Божественный призыв, содержащийся в Пасхе, стушевывается, остается достоянием богословия,
главным оказывается житейский смысл события Рождества:
констатация того, что я достаточно хорош.
Налицо, таким образом, разные «точки отсчета»: в одном случае — «от Бога» (Бог призывает человека уподобиться Ему, взяв свой крест),
в другом — «от человека» (удовлетворение от того, что Бог уподобился человеку).
В западной системе ценностей происходит понижение небесного учения до земного понимания, приспособление божеского к человеческому».
Эти два типа культуры в христианском мире названы мною пасхальным и рождественским.
Рождественский ориентирован на человека, каков он есть сейчас, в его наличном состоянии и настоящих условиях истории, на его интерес;
пасхальный — на человека, каков он Богом замышлен, на его духовную перспективу, в конечном счете на идеал человека, соотносимый с Христом, и притом в любых условиях жизни и истории.
Отсюда — огромная разница в практической иерархии ценностей.В рождественской культуре вершина этой иерархии — права человека, категория юридическая, внешняя по отношению к самой личности, ценность, которую должно обеспечить для личности извне ее самой (на юридическом, государственном уровнях).
В пасхальной — это обязанности человека, сформулированные в библейско-евангельских заповедях, ценность внутренняя, обеспечиваемая самой личностью.
(Часто забывается, что без исполнения людьми названных обязанностей никакие «права человека» неосуществимы, любые законы бессильны.)
Дальше.
В сфере общекультурной рождественский тип устремлен к успехам цивилизации, то есть сферы возделывания внешних условий и удобств жизни,
пасхальный же тяготеет к собственно культуре — возделыванию человеческой души в свете идеала, то есть по образу и подобию Бога.
В области художественной — нагляднее всего в литературе, драматургии, кино — основной предмет внимания рождественской культуры — судьба человека как нечто опять же внешнее по отношению к нему,
пасхальной же — поведение человека, определяемое изнутри его личности, состоянием его совести (и здесь, к примеру, нет принципиального различия между, скажем, «Евгением Онегиным» и «Балладой о солдате»).
Конечно, абсолютных, «чистых» воплощений того или иного типа культуры не бывает: любая культура вообще есть, собственно, то или иное сочетание рождественского и пасхального начал;
и на Западе есть художники поистине «пасхальные» (главным образом гении — вроде, скажем, Диккенса или Андерсена),
и у нас — «рождественские» (впрочем, как правило, художники не первого ряда).
Разумеется также, что если доминантой русской культуры является начало пасхальное — то есть тяготение к идеальному,
а не ориентация на наличное, как на Западе, — то это не значит, предположим, будто «у нас» заповеди исполняются, а «у них» нет,
что «у нас» одна сплошная культура, а «у них» — одна цивилизация, и прочее;
люди везде по-своему разны и по-своему одинаковы, и душа человеческая, как сказал когда-то великий богослов, по природе христианка.
К тому же наш — то есть «пасхальный» — случай безусловно труднее и гораздо менее успешен в практике жизни;
иными словами, сами мы много хуже нашей ценностной системы, тогда как западные люди, надо думать, во многом лучше своей (которая, впрочем, слишком уж незамысловата и сверх меры «удобна»).
Но при всех наших винах, грехах, безобразиях и бесчинствах, при всем извращении, какому, при нашем попустительстве, большевизм подверг российский духовный генотип — плоды чего мы пожинаем сегодня, —
при всем этом сам по себе отсчет от идеала, на чем держалось все великое в русской культуре, — это наш, и всей христианской культуры в целом, краеугольный камень и в этом смысле высшая из человеческих ценностей: поистине камень преткновения, мешающий «низким истинам» корыстного интереса прибрать к рукам святая святых — область человечности человека. Стоит упразднить эту высокую, «пасхальную» точку отсчета — и в бытии произойдет обвал.
Этому и призвана противостоять Россия.
Не потому, повторяю, чтобы мы были лучше других, а потому, что для России наличие отсчета от идеала есть, волею истории, просто-напросто условие существования, вопрос жизни и смерти (не зря именно отсчет от идеала — родовая черта русской классики, унаследованная ею от культуры Святой Руси при посредстве Пушкина).
Свойственный нам очевидный разрыв между традиционной скромностью материальных запросов и высокими, порой до безрассудного максимализма, духовными устремлениями (что ведет порой к парадоксально ужасным результатам) — он и обусловил ту пропасть между нами и так называемым «цивилизованным миром», которая составляет и несчастие России, и ее надежду… https://www.kinoart.ru/archive/2000/12/n12-article25