Глава тринадцатая
— Ты вроде бы не рад мне, Джон, — сказала наконец Ленайна. — Не рад? — В глазах Джона выразился упрек; он вдруг упал перед ней на колени, благоговейно поцеловал ей руку. — Не рад? О, если бы вы только знали, — прошептал он и, набравшись духу, взглянул ей в лицо. — О восхитительнейшая Ленайна, достойная самого дорогого, что в мире есть. — (Она улыбнулась, обдав его нежностью). — О, вы так совершенны (приоткрыв губы, она стала наклоняться к нему), так совершенны и так несравненны (ближе, ближе); чтобы создать вас, у земных созданий взято все лучшее (еще ближе). — Дикарь внезапно поднялся с колен — Вот почему, — сказал он, отворачивая лицо, — я хотел сперва совершить что-нибудь… Показать то есть, что достоин вас. То есть я всегда останусь недостоин. Но хоть показать, что не совсем уж… Свершить что-нибудь. — А зачем это необходимо… — начала и не кончила Ленайна. В голосе ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе, ближе, а вдруг дуралей партнер вскакивает и ты как бы проваливаешься в пустоту, то поневоле возьмет досада, хотя в крови твоей и циркулирует полграмма сомы. — В Мальпаисе, — путано бормотал Дикарь, — надо принести шкуру горного льва, кугуара. Когда сватаешься то есть. Или волчью. — В Англии нет львов, — сказала Ленайна почти резко. — Да если б и были, — неожиданно проговорил Дикарь с брезгливым возмущением, — то их бы с вертопланов, наверное, стреляли, газом бы травили. Не так бы я сражался со львом, Ленайна. — Расправив плечи, расхрабрившись, он повернулся к Ленайне и увидел на лице у нее досаду и непонимание. — Я что угодно совершу, — продолжал он в замешательстве, все больше путаясь. — Только прикажите. Среди забав бывают и такие, где нужен тяжкий труд. Но оттого они лишь слаще. Вот и я бы. Прикажи вы только, я полы бы мел. — Но на это существуют пылесосы, — сказала недоуменно Ленайна. — Мести полы нет необходимости. — Необходимости-то нет. Но низменная служба бывает благородно исполнима. Вот и я хотел бы исполнить благородно. — Но раз у нас есть пылесосы… — Не в том же дело. — И есть эпсилон-полукретины, чтобы пылесосить, — продолжала Ленайна, — то зачем это тебе, ну зачем? — Зачем? Но для вас, Ленайна. Чтобы показать вам, что я… — И какое отношение имеют пылесосы ко львам?.. — Показать, как сильно… — Или львы к нашей встрече?.. — Она раздражалась все больше. — …как вы мне дороги, Ленайна, — выговорил он с мукой в голосе. Волна радости затопила Ленайну, волна румянца залила ей щеки. — Ты признаешься мне в любви, Джон? — Но мне еще не полагалось признаваться, — вскричал Джон, чуть ли не ломая себе руки. — Прежде следовало… Слушайте, Ленайна, в Мальпаисе влюбленные вступают в брак. — Во что вступают? — Ленайна опять уже начинала сердиться: что это он мелет? — Навсегда. Дают клятву жить вместе навек. — Что за бредовая мысль! — Ленайна не шутя была шокирована. — «Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик быстрей, чем он ветшает». — Что такое? — И Шекспир ведь учит: «Не развяжи девичьего узла до совершения святых обрядов во всей торжественной их полноте…» — Ради Форда, Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова. Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. — Она рывком встала и, словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет от нее, как ускользает смысл его слов, схватила Джона за руку. — Отвечай мне прямо — нравлюсь я тебе или не нравлюсь? Пауза; чуть слышно он произнес: — Я люблю вас сильней всего на свете. — Тогда почему же молчал, не говорил! — воскликнула она. И так выведена была Ленайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу. — Городишь чепуху об узлах, пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти недели. Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя.
Ленайна и Джон говорят на одном языке, но не понимают друг друга, совсем не понимают. Львы, пылесосы, узлы… зачем все это?... недоумевает Ленайна. Нравится она ему или нет?... если нравится, то почему Джон тянет?... почему лишает ее радости?... А Джон создает миф. Ему очень нужно, чтобы Ленайна ему помогла или как минимум не мешала. Ленайне миф не нужен. Она торопится. Жизнь коротка и надо удовлетворить все желания, все, которые возникают. И в этом почти непреодолимый барьер между Джоном и Ленайной.
В дивном мире нет души, нет вечности и нет поэзии, вернее поэтического языка, способного создать миф. Это по нему, по этому языку, тоскует Гельмгольц. Но законы дивного мира таковы, что миф в нем утратил свою глубину и свою высоту. Он утратил душу, место, где укореняется миф, и дух, направление, куда растет миф. От потрясающей поэзии остаются попсовые стихи и простенькие песни единения.
Нет Вечности – нет Тайны. И тогда миф не нужен. Нужны только технологии, ограничивающие внутреннюю бесконечность, приемлемыми для данного времени моральными нормами. Но в технологиях всегда остается щель. Маленькая незаметная, почти не тревожащая, но все-таки она есть. А если еще особенности жизни ее чуть-чуть увеличат, то… возникает неуверенность, неудовлетворенность, дискомфорт. Бернард не так раскупорился, Гельмгольц чуть более нужного талантлив, Ленайна излишне придирчива к внутренним чувствам. Но все они ходят вокруг и около. Они не могут заглянуть в эту щель, потому что все равно там ничего не увидят. В культуре дивного мира окончательно стерт язык Вечности, в нем остался только язык времени. Все временно: партнеры, вещи, развлечения, жизнь… Самое ценное, что от тебя останется – это уловленный фильтрами крематория фосфор, органическое удобрение. И все. Поэтому бери от жизни всё, наслаждайся и развлекайся и не отыскивай в себе ничего такого, что связано с душой и с Вечностью, т.к. их все равно нет.
Что же такое есть миф, который пытается сотворить Джон? Прекрасный образ Ленайны вызывает в душе Джона восхищение красотой и совершенством, любовную страсть и желание самому быть достойным этой красоты и этого чувства. Однако мир ветшает и Джон, родившийся и выросший в резервации, прекрасно это знает. Нужно постоянное обновление мира. Этому-то и служат мифы и сопровождающие их обряды и ритуалы. Они возвращают человека, племя в начало творения. Они восстанавливают истлевшую ткань бытия, психологического внутреннего бытия. Миф консервирует в Вечности, то состояние души, те чувства, тот порядок их обретения и проживания, который помогает жить, совершенствоваться, обращаться к внутреннему источнику. Джон и пытается внутри себя построить такую систему образов, которые бы не только сейчас позволили ему прикоснуться к прекрасному и вечному, но и помогали восстанавливать это чувство, когда время будет разрушать вокруг него те предметные формы, которые его породили.
«Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик быстрей, чем он ветшает». Не саму любимую обожествляет Джон. Он обожествляет то чувство, которое испытывает к Ленайне. В отличие от Ленайны Джон знает, что время разрушает не только внешность, время разрушает и внутренний образ. Родители из могущественных богов превращаются в простых, часто очень беспомощных, смертных. Но душа, прикоснувшаяся к чувству любви, вновь и вновь будет искать путей к нему, чтобы именно через любовь смотреть на то, что разрушило время, чтобы видеть не иллюзию, чтобы видеть правду жизни, правду времени, но при этом оставаться верным тому Вечному, к чему прикасаешься через экстаз Встречи. Всё это Джон и пытается свернуть во внутренний миф, соединив чувство любви, чувство восхищения красотой с собственными усилиями, благородными усилиями. Если нет львов, можно с достоинством и благородством выполнить самую непрестижную работу, например подметать полы. Недаром одним из подвигов Геракла была уборка авгиев конюшен. Мучается Джон, не знает, что сделать, как создать достойный своего чувства миф.
А что Ленайна? Дивный мир не только изымает из оборота Вечность и ту поэзию, которая помогает к ней прикоснуться, он ведь еще воплощает иллюзию вечности в реальность. Вечная молодость, почти отсутствие болезней, изобилие, позволяющее менять вещи задолго до того, как они начнут ветшать. Людям дивного мира не знакомо увядание, тление, даже смерть они предпочитают не замечать. У них просто нет повода задуматься о вечном. Поэтому у них нет нужды в подобном языке.
Культ молодости и красоты – это уже не антиутопия, это реальность нашего мира. Набирает обороты пластическая хирургия, стремящаяся привести тело к модным стандартам. Всевозможные инъекции и различные косметические процедуры сохраняют молодость и отодвигают старение. Достижения современной медицины все более и более продлевают жизнь. Идеи дивного мира воплощаются в мире нашем. Иллюзия вечности – возможно это и есть самый страшный наркотик. Зачем торопиться жить, творить, рожать в муках, испытывать подлинную страсть и связанные с этим страдания, если времени как бы уже нет? Ничто не напоминает о нем. Ничто в твоей собственной жизни не напоминает о приближающемся завершении её. Все как в юности: тело, жизненная сила, сексуальные желания. До самого конца: ешь, ней, веселись, совокупляйся. Умрешь, никто не заметит.
Ленайне не нужна страсть. Она тяготится ею, пытается избавиться, уйти снова в состояние тепленького равнодушия ко всему и ко всем. Она словно языческая нимфа, от скуки пытающаяся развлечься с простым смертным, чтобы затем быстро забыть его. И в душе Джона вместо благоговения нарастают ужас и отвращение. Ленайна из светлой богини превращается в похотливую блудницу. И все из-за того, что то, что с таким трудом Джон удерживал, пытаясь запечатлеть в своей душе на всю свою жизнь, Ленайна стремится растратить в ближайшие несколько минут. Вместо мифа о великой любви рождается миф о великой блуднице.
|